В голосе позвонившего, в котором Нина узнала Энтони Гартвика, слышался гнев, но вместе с тем она уловила в нем нотки растерянности и, пожалуй, даже уважения.
Итак, она нашла свое призвание. Джоди Катлер была права: ей не стоит писать романы или рассказы. Ее дар – рассказывать сплетни.
Глава 13
Взглянув на озеро Мендота, Изабель опечалилась. Когда же наконец оно сбросит с себя унылый серый наряд? Солнца Изабель не видела уже целую вечность. С конца октября ландшафт стал монохромным, в нем преобладали различные оттенки белого, серого и черного цветов. И хотя в этом заключалась своеобразная гармония, в целом впечатление было угнетающим.
Еще раз взглянув на пейзаж, Изабель взяла в руки уголек и принялась рисовать. Резкими, четкими линиями Изабель обозначила деревья и кусты, озеро, более темное у берега и пропадающее в дымке на горизонте, скалы, мелкие камни и куски льда.
Закончив рисовать, Изабель отложила уголек в сторону и окинула рисунок пристальным взглядом. Внезапно она вздрогнула и тут же улыбнулась, поняв, что не погода тому виной – просто от картины веяло холодом. Что бы она ни думала о Кларенсе Боумене, учителем он был хорошим.
– Ваша задача очень проста, – повторял этот коротышка. – Надо всего лишь заполнить пустое пространство так, чтобы было красиво.
Но этой кажущейся простоты достичь вовсе не легко. Изабель опять пришлось работать с геометрическими фигурами, но уже по-другому: Боумен учил ее японским принципам уравновешенности света и тени. Учил он также прибегать к музыке как к источнику вдохновения.
Музыка действительно помогала. На ранних стадиях, когда только Изабель овладевала основами композиции, она ставила ноктюрны Шопена, поскольку ее чаровала их ясность и глубина. Затем, почувствовав, что начинает усваивать принципы Боумена, Изабель с расширением рабочего пространства картин расширила и свой музыкальный репертуар, включив в него «Эротику» Бетховена, увертюру «1812 год» Чайковского, «Венгерские рапсодии» Листа.
Совершенно неосознанно она стала накладывать мазки в ритме музыки: отступала от холста, когда мелодия достигала крещендо, и вновь подступала к нему под звуки цимбал. Иногда Изабель рисовала так интенсивно и вдохновенно, что к концу работы просто обливалась потом. Вскоре у нее вошло в привычку во время работы сбрасывать с себя верхнюю одежду. В студии из скромности она надевала под блузки и свитеры мужское белье, а дома довольно часто работала совершенно обнаженной. Зачастую, выпив бокал вина, она трудилась в таком виде чуть ли не до утра. Когда же играла музыка, а за окном падал снег, Изабель доходила почти до оргазма.
Несколько картин, созданных во время таких ночных бдений, Изабель послала Скай.
– Невероятный темперамент! – позвонив ей, восхитилась Скай. – Интересно, что за мужчина появился в твоей жизни и какие кнопки он нажимает?
Изабель засмеялась, жалея, что Скай сейчас далеко.
– Кроме Кларенса Боумена, в моей жизни нет других мужчин, а его ты, поверь, и близко не подпустила бы ни к каким своим кнопкам.
– Возможно, но как бы там ни было, Изабель, это лучшие твои работы. Я просто благоговею.
– Ты показывала их Рихтеру?
– Показывала. Он хочет встретиться с тобой, когда ты в следующий раз будешь в Нью-Йорке.
– Что именно он сказал? Повтори слово в слово!
– Ну хорошо! Он сказал, что у тебя очень чувственный стиль и богатая фантазия. Ну, теперь ты довольна?
Изабель была в восторге. Если бы она могла, то вылетела бы в Нью-Йорк первым же самолетом, но на дворе сейчас стоял март, а срок обучения кончался лишь в конце июня; к тому же она собиралась после этого навестить тетю Флору.
– Никаких проблем! – успокоила ее Скай.
Как всегда после разговора с подругой, ее охватило острое чувство одиночества. И как всегда, она постаралась встряхнуться: она здесь не для того, чтобы беспокоиться о происходящем там. Она здесь для того, чтобы там ее приняли.
Джулиану Рихтеру было сорок четыре года, но в мире художников он уже около двадцати лет пользовался большим авторитетом. В Нью-Йорке он ломал и создавал карьеры с такой смелостью, что слава его порой затмевала славу протеже. Действительно, о нем писали столько же, сколько о самых выдающихся художниках, бульварные газеты помещали его фотографии не реже, чем фотографии посещавших его галерею знаменитостей, а о его личной жизни ходило не меньше слухов, чем обо всех их, вместе взятых.
Одобренная им самим биография повествовала о рожденном в богатой семье человеке, для которого учение и культура были словно воздух и вода. «Нужно кормить душу так же, как и тело», – любил говаривать его отец. Поскольку семья располагала средствами, необходимыми для поддержания подобной философии, Джулиан вырос среди произведений искусства. Например, чтобы любоваться Ренуаром, ему не надо было идти в музей: картина известного импрессиониста висела в гостиной над креслом-качалкой. Стены в столовой украшали фантасмагорические работы Жана Антуана Ватто.
Отец, Генри Рихтер, однако, считал недостаточным лишь ценить искусство; по его мнению, оно должно было еще просвещать и воспитывать людей.
Мать Джулиана, Гедда, стала феминисткой задолго до расцвета этого движения. Она также коллекционировала картины, но свое состояние потратила на произведения, созданные женщинами, в первую очередь импрессионистками Мари Кассой и Бертой Моризо. Используя их работы как учебное пособие, она читала сыну лекции об угнетении женщин.
Биография Джулиана умалчивала о том, что, хотя родители действительно проводили с ним много времени, дома они появлялись довольно редко. Отец постоянно находился по делам то в Европе, то на Востоке, мать же вообще моталась по всему свету. Джулиан и двое его младших братьев оставались в основном на попечении слуг.
Впрочем, даже в отсутствие Генри Рихтера установленные им строгие правила поведения выполнялись неукоснительно. Правда, им подчинялись только братья Джулиана, сам он не был способен на самопожертвование ради отца. Кроме того, в их отношениях были и другие проблемы. Джулиан родился слабым и болезненным, к тому же отличался маленьким ростом, поэтому в глазах человека с традиционными представлениями о мужских достоинствах выглядел не слишком мужественным. Неудивительно, что, повзрослев, Джулиан постоянно испытывал потребность доказать свое превосходство над другими, причем желательно публично.
Во всех своих интервью Джулиан утверждал, что художественное чутье, которое он приобрел еще в детстве, получило дальнейшее развитие в связи с его увлечением фотографией. Критики расходились во мнении о том, насколько он талантлив как фотограф, но способность Рихтера разглядеть талант в других не ставил под сомнение никто.
– Картина все равно что пакетик с кашей, – любил повторять он, – а галерея – супермаркет. Моя задача – убедить покупателя в том, что каша на моих полках лучше и вкуснее, чем у сотен других продавцов.
Как правило, это ему удавалось.
Когда Скай принесла Рихтеру работы Изабель, он согласился посмотреть их только из расположения к своей напарнице и был очень удивлен мастерству художника: эти рисунки углем и акварели тронули его душу. Снова и снова просматривая работы Изабель де Луна, Рихтер все больше убеждался, что перед ним талант. Судя по разнообразию стиля, Изабель все еще искала себя, однако задача Рихтера и заключалась в том, чтобы помочь начинающим художникам найти свое место в искусстве.
Он вновь поднес к глазам акварель с изображенной на ней женщиной и почувствовал, как у него екнуло сердце. Радость открытия переполняла его.
Изабель приехала в Нью-Йорк лишь в конце августа. Из-за неважного здоровья тети Флоры она пробыла в Барселоне дольше, чем планировала, и хотела задержаться еще, но Флора настояла на ее отъезде.
В Нью-Йорке Изабель приняла щедрое предложение Скай пожить пока у нее. За полгода до этого подруга перебралась из их старой квартиры в Вест-Сайде в район Сохо. Это новое, светлое и просторное жилище было совершенно в ее духе. Одна стена была черной, другая серой, остальные – белыми. Обстановка представляла собой смесь кича пятидесятых годов и случайных предметов, купленных на барахолке. Почти всю спальню занимала гигантская кровать. Над бюро, заставленным хрустальными флаконами из-под духов, висело небольшое зеркало. У окна с черной занавеской скучала пальма, вторая точно такая же стояла в углу.
Однако больше всего Изабель интересовали, конечно, произведения искусства. На серой стене в гостиной висел зимний пейзаж озера Мендота, подаренный Скай на день рождения. На черной стене красовалась картина, по полотну которой словно в беспорядке разбросали осколки фарфоровых тарелок. В проеме между окнами находилась работа кисти Дэвида Сола. Кроме того, повсюду были развешаны небольшие полотна других художников, отобранные Скай во время ее поездок.
По всей видимости, разлука ничуть не отдалила девушек друг от друга. Через считанные мгновения они вновь свободно смеялись и шутили, словно опять оказались в своей пещере на Риверсайд-драйв.
– А ты изменилась, – вдруг сказала Изабель. Повернувшись к столу, Скай принялась соскабливать оплывший воск со свечей, а потом объявила, что ее связь с Эзрой кончилась.
– Мы оба решили подлечиться, – сухо произнесла она. – В результате врач объяснил мне, что я хотела добиться от Эзры той любви и нежности, которую недополучила от своего отца. Его же врач сказал, что во мне он искал замену Соне. Я согласилась с тем, что мой отец меня любит. Пусть он проявляет свою любовь не так, как мне хотелось, но все же старается как может. А Эзра принял к сведению, что Соня ушла не из-за его недостатков, а из-за каких-то внешних причин.
– Значит, теперь вы оба совершенно здоровы, – заключила Изабель. – А что представляет собой Джулиан Рихтер?
– Он поразительный, Изабель, – тщательно подбирая слова, ответила Скай. – Гениальный. Загадочный.
– Не хочу казаться назойливой, но когда я смогу с ним встретиться?
– Ты действительно назойлива, и все-таки я организую тебе эту встречу, так как нуждаюсь в комиссионных.
Подавшись вперед, Изабель пристально посмотрела на подругу:
– По-моему, ты что-то скрываешь. Будем признаваться или поиграем в инквизицию?
– Наверное, я поступила бесцеремонно.
– Ты это о чем?
– Я показала ему некоторые твои работы.
– И какова была его реакция?
Скай снова занялась высохшим воском. Изабель терпеливо ждала.
– Твои работы будут представлены на его новой выставке.
– Что? – Сердце Изабель учащенно забилось, но отнюдь не от восторга. Она была в ярости. Встав со стула, она скрестила руки на груди и принялась расхаживать по комнате.
– Как же ты позволила ему выставить мои работы без моего разрешения?
– Я думала, ты обрадуешься. Он самый влиятельный дилер в Нью-Йорке. Ты ему понравилась, Изабель. Он захотел выставить твои работы, а я не хотела, чтобы он долго раздумывал.
– А надо бы – и ему, и тебе! – Изабель не сомневалась в своей правоте. Впрочем, Скай, конечно же, действовала из лучших побуждений. – Когда открывается выставка?
– Завтра вечером.
Схватив свою сумочку, Изабель ринулась к двери.
– Я хочу повидаться с Джулианом Рихтером. Я скоро вернусь.
Галерея Рихтера находилась на Мэдисон-авеню, между Шестьдесят шестой и Шестьдесят седьмой улицами. Изабель уже протянула руку к двери, как вдруг заметила в окне надпись: «НОВЫЙ СЕЗОН – НОВЫЕ ЛИЦА. НЬЮ-ЙОРКСКИЙ ДЕБЮТ ИЗАБЕЛЬ ДЕ ЛУНА, ФРЭНКА ПОНСА И ДЖЕЙМСА КАРСТЕРСА». Изабель смотрела на эти слова так, словно никогда прежде не видела свою фамилию. Посмотрев чуть левее, она заметила один из своих рисунков и вспомнила, при каких обстоятельствах его нарисовала. Это было тридцать первого декабря. Звонок Коуди поверг ее в полное отчаяние. Изабель включила свой любимый концерт Рахманинова, налила себе вина и как следует выплакалась. Затем разделась, снова плеснула вина и стала вспоминать об их страсти с Коуди. Глядя сейчас на свое творение, она внезапно покраснела. Хотя рисунок был несколько стилизован, действия изображенных на нем мужчины и женщины не оставляли сомнений – они страстно занимались любовью.
Смутившись, Изабель отвела глаза, решив все-таки попасть в галерею. К несчастью, дверь была заперта. Надеясь, что кто-нибудь откликнется, она громко постучала. Через несколько секунд дверь немного приоткрылась, и наружу выглянул какой-то старик.
– Меня зовут Изабель де Луна, – доставая свое водительское удостоверение, сказала девушка. – Я участница выставки.
Сторож отошел немного в сторону. Войдя в первый зал, Изабель замерла от переполнявшей сердце гордости. Она еще не видела, чтобы так демонстрировались ее работы: картины, написанные маслом, висели на одной стене, акварели – на другой, рисунки углем – на третьей. Работы были сгруппированы по стилю, так чтобы продемонстрировать различные тенденции в ее творчестве – от самых смелых до наиболее сдержанных.
И все же ей не нравилось, что все это сделано без ее разрешения.
– А когда будет мистер Рихтер? – спросила она перед уходом.
– Около семи.
В семь вечера Изабель вернулась. Теперь дверь галереи была открыта. Затаив дыхание, Изабель вошла. Первый зал был ярко освещен, какие-то мужчины стояли перед ее большим рисунком, сделанным в Висконсине. Изображенное на рисунке женское лицо не имело ни носа, ни бровей – только рот. Одна плавная линия создавала намек на руку, другая – на шею, на нее как будто падала чья-то тень.
Не отрывая глаз от прелестницы на стене, мужчины о чем-то шептались. Один из них – высокий, широкоплечий и худой, строгий костюм явно сшит на заказ; другой – низенький, бородатый, одетый более небрежно. Решив, что это и есть Джулиан Рихтер, Изабель произнесла:
– Снимите эти картины!
Мужчины обернулись.
– Извините?
– Меня зовут Изабель де Луна. Это мои работы, и у вас нет разрешения их здесь выставлять.
Рихтер уже давно пытался представить себе, как выглядит художница.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50