Никто из Уджаи не выходит за ограду в ночь ашвастхи. В полнолуние их почти невозможно убить.
Эльф задрожал, слишком живо представив, чем кончилось бы их путешествие по джунглям в полнолуние. Может, они бы с Лиэлле спаслись, а вот Кинтаро…
– Что будет с моим другом-воином? – спросил он.
– Его раны очень тяжелы, – уклончиво сказал старик.
– Он поправится?
Дшетра помолчал. Итильдин терпеливо ждал его ответа.
– Ашвастхи укусили его много раз. Со слюной в рану попадает яд. Кровь его теперь отравлена.
– Но вы сможете его вылечить, как вылечили меня?
– Ты не человек, яд ашвастхи на тебя не действует.
И старик встал, показывая, что разговор окончен. Итильдин остался сидеть, закрыв лицо руками. На сердце у него было тяжело. Если бы у них был хотя бы один свиток магического портала! Будь Итильдин уверен, что чародеи Фаннешту смогут поставить на ноги Альву и Кинтаро, он взял бы лодку и отправился в одиночку за свитком в ближайший город – в Нишапур, в Кимдисс, хоть на край света. Но такой уверенности он не испытывал. В цивилизованном мире оборотней считали мифом, выдумкой. Как и оракулов Джинджарата, впрочем. Но если они живут столько лет бок о бок с ашвастхами, они должны знать, что делать. Оставалось надеяться только на это.
Первое, что сказал Кинтаро, когда смог говорить, было:
– Я же приказал тебе уходить, какого черта ты меня не послушал?
– Своим варварам будешь приказывать, – улыбнулся Итильдин и легонько поцеловал его в губы. – С возвращением, вождь.
– Где рыжий?
– У него ожоги на лице еще не зажили. Стесняется показаться тебе на глаза, вдруг ты его любить не будешь со шрамами.
– Ничего, личико платочком прикрою и буду. – Кинтаро криво усмехнулся. – Ты был прав. Зря мы поперлись в эту дыру.
– То, что не убивает нас, делает нас сильнее, – шепнул эльф, поднося к губам Кинтаро чашку с отваром. – А теперь спи, тебе надо набираться сил.
Альва все-таки навестил вождя, замотав лицо и голову тонкой тканью наподобие жителя пустынь, так что были видны только глаза. Глядя, как он весело болтает со степняком, держа его за руку, и как, морщась от боли, усмехается Кинтаро, Итильдин в первый раз вздохнул спокойно.
Оказалось, рано.
Однажды утром, размотав повязку на руке Кинтаро, Дшетра сказал:
– Началось заражение.
Эльф и сам уже видел зловещие темные пятна на пальцах.
– Руку следует отнять как можно скорее.
– Он воин, он не может потерять правую руку, – сказал Итильдин. И замер в ужасе, поняв, что он, в отличие от Дшетры, говорит вслух, и Кинтаро его слышит.
– Тогда он умрет, – прозвучал у него в голове бесстрастный голос оракула.
Не в силах посмотреть в лицо Кинтаро, эльф отвел глаза. Здоровой рукой степняк стиснул его руку так, что эльф чуть не вскрикнул от боли.
– Не позволяй ему это сделать! – горячечным шепотом твердил Кинтаро. – Я лучше сдохну! Лучше добей меня!
У него уже начинался жар.
К вечеру жар усилился, и рука почернела и распухла до самого запястья. Степняк начал бредить. Он путал оман эссанти и всеобщий, иногда вставляя слова из фарис, звал «рыжего» и «куколку» и не узнавал их, когда они склонялись над ним и обращались по имени. Альва безутешно плакал, стоя на коленях возле кровати, и не мог успокоиться, хотя шрамы его невыносимо жгло от соленых слез.
– Если медлить дальше, он потеряет руку до плеча, а не до запястья, – сказал Дшетра.
– Тогда поторопимся, – сказал Итильдин, закусил губу и смахнул слезы с ресниц.
Кинтаро напоили отваром из трав, и он не чувствовал боли, погрузившись в глубокий сон. Зато Итильдину было больно как никогда.
На следующий день после операции Кинтаро стало лучше. Он пришел в себя, но не произнес ни слова – просто лежал и смотрел в потолок.
Эльф присел рядом с ним на кровать, взял за здоровую руку, и Кинтаро ее не отнял.
– Ты научишься держать меч этой рукой, – сказал Итильдин, просто чтобы что-то сказать.
Степняк не ответил. Если бы он послал его к черту, было бы легче.
– Жители деревни принесли твой атаринк. И остатки нашего снаряжения. Хорошо, что мы не взяли луки. Они бы пропали вместе со сбежавшей лошадью. Впрочем, от луков в джунглях мало толку.
Кинтаро по-прежнему молчал. Эльф решил зайти с другой стороны.
– Знаешь, они восхищаются тобой. Ты великий воин. Никому еще не удавалось убить столько оборотней.
– Лучше бы оборотни убили меня, – тихо сказал Кинтаро и закрыл глаза.
– Мертвые мертвы. А живых еще можно спасти. Ты сам это говорил.
Степняк вздохнул и не сказал ничего.
Приближалось полнолуние. Как и всякий эльф, Итильдин его чувствовал. Только теперь он боялся, что больше никогда не сможет воспринимать спокойно эту фазу луны. Что каждый раз перед его мысленным взором будет вставать пророческий сон и черные тени, скользящие между деревьев.
– Мы должны провести ночь рядом с воином, – сказал Дшетра. – Отошли северянина в дом для гостей, наши женщины присмотрят за ним. И возьми свой крис.
Итильдину показалось, что земля под ним покачнулась.
– Что еще, Дшетра? Что еще неумолимая судьба приготовила нам? – прошептал он и сжал пальцы в кулаки, чтобы они не дрожали.
– Разве ты не понял? Тот, кого укусил ашвастха, перекидывается в первое же полнолуние.
Итильдин поник головой. «Я больше не могу видеть этот кошмар, я и часа еще не провел наедине с Лиэлле, я не забыл, что такое поцелуй любимого, только по той причине, что я эльф и не умею забывать!» – хотелось ему закричать. Но он встал и сделал, как ему было велено.
Альве он ничего не сказал. Похоже, это стало входить в привычку, подумал он с горечью.
Впервые за все время он увидел на поясе Дшетры оружие – серебряный кинжал. Они сели у ложа Кинтаро. Степняк спал, беспокойно ворочаясь во сне, и время от времени постанывал. Предусмотрительный старик заранее пристегнул его ремнями к кровати.
– Как это будет? – срывающимся голосом спросил Итильдин.
– Если он перекинется, мы должны убить его. Ты понимаешь?
– Я понимаю.
– Он превратится в зверя. В нем не останется ничего человеческого, только жажда крови.
– Я понимаю.
– Скорее всего, он умрет прежде, чем перекинется. Первая метаморфоза очень тяжела. Только ашвастхи умеют управлять ею. Новички проходят посвящение в храме, под присмотром жрецов. Случайные жертвы просто умирают, если не дать противоядие. Я хочу, чтобы ты увидел, как это начинается. Подождем, пока взойдет луна.
Ждать оставалось недолго.
Как только круглая, лоснящаяся серебром луна выглянула из-за туч, Кинтаро заворочался сильнее, перекатывая голову из стороны в сторону. По телу его прошла крупная дрожь, и странный звук, похожий на рычание, зародился в груди.
– Смотри внимательнее, – сказал Дшетра.
Кинтаро открыл глаза, и Итильдин ахнул. Прежде черные, как маслины, теперь глаза вождя горели янтарным блеском. Дрожащей рукой эльф нащупал рукоятку криса. Если бы он верил в Единого бога, как Альва, то стал бы молиться.
Степняк дернулся и вдруг забился в судорогах, закатив жуткие желтые глаза. Верхняя губа его приподнялась, обнажая зубы, и звериное рычание вырвалось из оскаленного рта. На губах выступила пена.
– Элиу Дирфион! – прошептал эльф, еще крепче сжимая меч. К доблестным предкам Древние взывали только в минуту крайнего страха, чтобы набраться мужества. Последний раз Итильдин делал это перед боем в Дикой степи, закончившимся для него так плачевно. Перед боем с вождем эссанти. С Кинтаро, который теперь метался на кровати, сдирая повязки, хрипел, рычал и скрежетал зубами, пожираемый заживо зверем внутри себя.
Достойная участь для вождя эссанти, прожившего хищником всю свою жизнь. Он-то всегда смотрел равнодушно на чужие страдания. Например, на страдания пленника, прикованного к столбу на потеху племени. Да что там, он даже на него не смотрел.
Итильдин напомнил себе поговорку Древних: «Правосудие пахнет кровью».
Но разве хищник способен проливать кровь за свою жертву?
Разве можно судить того, с кем делил еду, постель, наслаждение?
«Никто из моих предков не задавался таким вопросом. Они знали только одно милосердие – то, что с отравленной чашей и наточенным клинком».
Он вызвал в памяти одну из историй времен Великой войны. Юный аланн, едва достигший совершеннолетия, служил в обозе лекарем. Когда стало ясно, что битва проиграна, раненые попросили его об итайр, легкой смерти. Юноша долго колебался и медлил, но в конце концов выполнил требуемое, когда люди уже захватили обоз. Однако с собой покончить он не успел и попал в плен. В истории говорилось, что люди убили его и надругались над телом. Теперь-то Итильдин понимал, что все было наоборот. Они надругались над ним – и не убили. Скорее всего, он умер сам, через несколько месяцев, недель или дней в чьей-то палатке.
Это была нравоучительная история из сборника для молодежи. Мораль ее заключалась в том, что с итайр не следует медлить. Но теперь Итильдин видел ее по-другому: как историю об аланне, подвергнувшем сомнению традиции предков. Ему следовало пойти до конца. Встать на пороге и защищать раненых до последней капли крови. По крайней мере, так поступил бы на его месте Итильдин.
– Я видел достаточно, – сказал он твердо. – Дай ему противоядие.
Дшетра кивнул и достал склянку темного стекла. Он придержал Кинтаро голову, ловко зажав ему нос, и влил лекарство в рот.
– Достаточно нескольких капель. Очень сильное средство. Мы вымачиваем в нем стрелы и копья, когда охотимся на ашвастху. Не дает затянуться их ранам.
Степняк между тем перестал метаться и затих, глаза его закрылись. Дыхание стало тише… еще тише…
Итильдин вскочил, наклонился над Кинтаро, не веря своим глазам. Степняк лежал бледный и неподвижный, будто мертвец.
– Что ты сделал, старик?! Ты убил его! – в ужасе выдохнул он.
– Успокойся. Он будет спать до завтра.
Ноги у эльфа подогнулись. Он сел на пол и спрятал лицо в складках покрывала.
– И так – каждое полнолуние?
Он не сказал это вслух, только подумал, но Дшетра все равно услышал.
– Каждое полнолуние. Со временем приступы станут дольше и сильнее. Изнурительнее. Опаснее.
Старик подошел ближе, опустил тощую руку на плечо Итильдина.
– Я могу избавить его от страданий. Безболезненно. Навсегда.
– В милосердную смерть я не верю давно, – ответил эльф. – Прости меня за несдержанность, Дшетра. И покажи, как готовится противоядие, чтобы я мог делать его сам.
Дшетра прикоснулся к его волосам, и эльф ощутил исходящее от него сочувствие. Уджайский оракул был бесстрастен, но далеко не бесчувствен.
– Ты великодушен и добр. – Его мысленная речь звучала почти ласково. – Твоим мужьям повезло.
– Почему ты называешь их моими мужьями?
– Наши женщины тоже иногда берут себе двух мужей, или мужчины – двух жен.
– Но я не женщина.
– Потому ты им тоже муж, а не жена.
Перед наивной логикой джарца Итильдин не нашелся, что возразить.
Иногда, перевязывая раны своих мужчин, он вспоминал этот разговор и улыбался.
Дни летели стрелой, неотличимые один от другого, заполненные однообразными хлопотами. Только то, что Лиэлле и Таро день ото дня становилось лучше, позволяло судить о беге времени.
Благородный кавалер Ахайре от скуки взялся помогать соседям возделывать поле. Конечно, работал он медленно и часто отдыхал, превозмогая приступы слабости, но это все ж было лучше, чем сидеть в четырех стенах.
– Они говорят, ты неплохо справляешься, – сказал Итильдин, успевший нахвататься джарских слов.
– Мне случалось пропалывать матушкин цветник. Лет сто назад, правда. А нянька возмущалась, что я испорчу себе руки.
Прозвучало это так горько, что у эльфа сжалось сердце. Он взял ладони Альвы, покрытые розовыми шрамами, и поочередно поцеловал, поднося к губам.
Альва вздохнул и отвернулся.
Итильдин понимал, что кавалер Ахайре не может не переживать по поводу того, какой урон нанесен его красоте. Увидев свое лицо в первый раз, он молча швырнул зеркало в окно, лег и отвернулся к стене.
– Для того, кто любит, шрамы не имеют значения, – сказал ему Итильдин, обнимая за плечи.
– Да уж конечно, по сравнению с эльфами люди все равно уроды, – ядовито отозвался кавалер Ахайре. – Подумаешь, шрамом больше, шрамом меньше. Тебе легко говорить, у тебя-то ни царапины.
Зависть в его словах была как острый нож. То же самое выражение эльф порой видел в глазах Кинтаро. Они словно обвиняли его в том, что он так дешево отделался. В отличие от них. Порой ему хотелось закричать: «Разве я виноват, что я эльф, а не человек? Ваши раны снаружи, а мои внутри, и они не заживают!» Но он смирял свою боль и отчаяние, ибо должен же хоть кто-то из троих сохранять присутствие духа.
Там, где раньше безраздельно царили любовь и страсть, поселились молчание и отчужденность. Кинтаро иногда пытался шутить, но шутки его были вымученными и редко когда вызывали улыбку на лице Альвы. Впрочем, теперь оставалось лишь догадываться, что он улыбается. Рыжий по-прежнему закрывал лицо платком и наотрез отказывался его снять.
И ни разу больше они не занимались сексом. Лиэлле пресекал любые попытки зайти дальше дружеских объятий. Мало-помалу он вообще стал избегать прикосновений. Особенно он опасался Кинтаро. Итильдин видел, как он смотрит на него иногда, и рука его судорожно стискивает серебряный амулет. Образованному кавалеру Ахайре не надо было объяснять, что бывает с теми, кого укусил оборотень. Он сам был способен сложить два и два.
Только в приступе лихорадки, в жару и холодном поту, Альва забывал о своих страхах и тесно прижимался к любовникам, ища у них тепла и защиты.
Кинтаро поправлялся на удивление быстро. Очень скоро он смог сидеть на постели, потом начал понемногу вставать, а потом и ходить, опираясь на костыль и подволакивая больную ногу. Правая рука его зажила и даже стала сгибаться. Но особой радости от своего возвращения из мертвых вождь не испытывал.
Однажды, когда они остались наедине, он вдруг притянул к себе Итильдина, поцеловал грубо, почти холодно, будто ставил печать, схватил за руку и потянул ее туда, где между могучих бедер, точно спящий зверь, покоился его член.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47