Смерть Бога от руки экзистенциализма и материализма была и без того скорбным событием. А теперь гибель Высшего Зла превратила загробный мир в балаганную комнату страха. Во времена Моисея, Магомета и Августина такие страшилки были хороши, но теперь спросом не пользуются.
Вместе с дорогой впадал в запустение и сам монастырь. Некоторые монахи, с возмущением рассказывал настоятель, решили стать отшельниками – купили себе участки в заброшенной туристской деревушке, едят мясо, вешают у себя в жилищах иконы, зеркала и ковры. Такое разложение ведет к непослушанию. А что за монастырь без послушания? Даже горная ежевика, про которую говорили, что она и есть неопалимая купина Моисея, начала сохнуть.
Де л'Орме глубоко наполнил легкие вечерним воздухом; он вдыхал аромат ладана, словно кислород. Даже сейчас, зимой, слепой чувствовал запах растущего поблизости миндального дерева. А в небольшом горшке рос базилик. И витал здесь еще один запах, слабый, но ощутимо сладковатый: запах почивших святых.
У антропологов это называется повторное захоронение – обычай откапывать мертвых через несколько лет и добавлять останки монахов к собранию мощей. Склеп в шутку прозвали университетом. Мертвые продолжают учить – учить через память. Такова традиция. «А чему научишь их ты, Томас? – думал де л'Орме. – Благодати? Всепрощению? Или предостережешь их против тьмы?»
Начиналась вечерняя служба. Во двор вынесли клетку с длиннохвостым попугаем. И он, словно маленький ангел, подпевал монахам: «Кирие элейсон – Господи, помилуй…»
В такие моменты де л'Орме хотелось вернуться к Церкви или хотя бы в келью отшельника. Если оставить все как есть, то мир – избыток сокровищ. А если замереть, то вся вселенная – твой возлюбленный. Однако теперь уже поздно.
Сантос приехал в джипе, который дребезжал по кочкам высохшей грязи. Машина распугала стадо коз: послышался звон колокольчиков и стремительный топот. Де л'Орме слушал. Сантос приехал один. Он шагал широко и уверенно.
Попугай умолк. А пение монахов продолжалось. Де л'Орме не стал окликать Сантоса.
Через несколько минут Сантос сунул голову в келью:
– Вот ты где.
– Входи, – пригласил де л'Орме. – Я не знал, успеешь ли ты до заката.
– Успел, – сказал Сантос. – О, ужин! А я ничего не привез.
– Садись. Ты устал, наверное.
– Долго пришлось ехать, – признал Сантос.
– Ты был сильно занят.
– Приехал сразу, как только смог. Его уже похоронили?
– Сегодня. На кладбище.
– Все прошло нормально?
– Да, монахи похоронили его как своего. Томас бы одобрил.
– Мне он не особенно нравится. Но ты его любил, я знаю. Как ты тут?
– Отлично, – ответил де л'Орме.
Он заставил себя встать и обнять Сантоса. Запах молодого пота и Моисеевой пустыни был хорош. Сантос, казалось, всеми порами впитал солнце.
– Томас жил полной жизнью, – сказал Сантос.
– Кто знает, что еще он мог открыть, – заметил де л'Орме.
Он похлопал Сантоса по спине и разомкнул объятия. Осторожно опустился на трехногий деревянный табурет. Сантос положил сумку на пол и сел на табурет, который де л'Орме поставил с другого конца стола.
– А теперь? Что будем делать? Чем нам заняться?
– Давай есть, – предложил де л'Орме. – Обсудим планы за ужином.
– Оливки, брынза, апельсин, хлеб. Сосуд с вином. Приготовления к Тайной вечере.
– Хочешь смеяться над Господом – твое дело. Но над едой не смейся. Если не голоден, можешь не есть.
– Я просто пошутил, умираю с голоду.
– Там где-то и подсвечник есть, – вспомнил де л'Орме. – Наверное, уже темно. А вот спичек у меня нет.
– Еще только темнеет, – сказал Сантос. – Достаточно светло. Мне так больше нравится.
– Тогда наливай вино.
– Интересно, – размышлял Сантос, – что его могло сюда привести? Ты говорил – Томас закончил поиски?
– Теперь ясно, что он никогда бы не смог их закончить.
– И он что-то искал именно здесь?
Сантос явно был озадачен. Он и вправду не понимал, почему де л'Орме заставил его проделать этот путь.
– Думаю, он приехал ради Синайского кодекса, – ответил де л'Орме. Сантосу, конечно, известно про Синайский кодекс – один из древнейших списков Нового Завета. Он включает три тысячи свитков, но только некоторые из них хранятся в библиотеке этого монастыря. – Однако теперь я полагаю, что причина в другом.
– Да?
– Думаю, сюда его заманил Сатана.
– Сатана? Каким образом?
– Своим присутствием. Или посланием. Не знаю.
– Тогда у Сатаны артистичная натура, – заметил Сантос, прожевав кусок. – На гору Господа.
– Да, видимо.
– А ты не проголодался?
– У меня сегодня нет аппетита.
Монахи в церкви тем временем усердствовали. Их низкие голоса отражались от каменных стен. «Господи, помилуй. Господи, помилуй».
– Ты оплакиваешь Томаса? – спросил вдруг Сантос.
Де л'Орме не пытался вытереть катившиеся по щекам слезы.
– Нет, – ответил он. – Тебя.
– Меня? Почему? Я же здесь, с тобой.
– Да.
Сантос заговорил тише:
– Тебе со мной плохо?
– Дело не в этом.
– А в чем? Скажи.
– Ты умираешь, – ответил де л Орме.
– Ты ошибаешься, – с облегчением рассмеялся Сантос. – Я совершенно здоров.
– Нет, – сказал де л'Орме. – Я отравил твое вино.
– Что за шутка!
– Не шутка.
Сантос схватился за живот. Он поднялся, и ножки табурета со скрипом скользнули по плитам.
– Что ты сделал? – задыхаясь, спросил он.
Никакой трагедии. Сантос не упал на пол. Тихонько опустился на колени и улегся.
– Это правда?
– Да. Я подозреваю тебя в двойной игре еще с самого Боробудура.
– Что?!
– Это ты уничтожил изваяние. И убил беднягу охранника.
– Нет!
Протест Сантоса был всего лишь легким выдохом.
– Нет? Тогда кто же? Я – или Томас? А больше там никого не было. Кроме тебя.
Сантос застонал. Испачкает на полу свою любимую белую рубашку, подумал де л'Орме.
– Это ты стал уничтожать повсюду свое изображение, – продолжил он.
В ответ только затрудненное дыхание.
– Не могу объяснить, почему ты выбрал именно меня. Наверное, потому, что я мог свести тебя с Томасом. И я свел.
Сантос собрал последние силы, чтобы сделать вдох.
– … неправда все… – прошептал он.
– Как твое имя?
Но было уже поздно. Сантоса, или Сатаны, не стало.
* * *
Де л'Орме собирался бодрствовать рядом с телом всю ночь. Сантос был слишком тяжел, и старик не смог бы поднять его на скамью. Воздух совсем остыл; де л'Орме чувствовал, что засыпает. Он укутался одеялом и лег на пол рядом с трупом. Утром он все объяснит монахам. Все остальное уже не важно. И де л'Орме уснул рядом со своей жертвой.
Проснулся он от боли в животе. Боль была неожиданная и очень сильная. Де л'Орме решил, что ему приснилось и волноваться нечего. Потом он почувствовал, что у него в груди ползет какое-то животное, и тут же понял, что это рука. Уверенно – словно рука хирурга – она поднималась к сердцу. Де л'Орме попытался успокоиться, прижал ладони к полу, но шея выгнулась назад, и тело не могло, просто не могло сопротивляться столь ужасному вторжению.
– Сантос! – вытолкнул он остатки воздуха.
– Нет, это не Сантос, – проговорил хорошо знакомый голос.
Глаза де л'Орме уставились в ночь.
Так поступают в Монголии. Пастух надрезает овце живот, засовывает внутрь руку, через другие органы дотягивается до бьющегося сердца. Если все сделать правильно, такая смерть, как считалось, совершенно безболезненна.
Чтобы остановить сердце, нужна сильная рука. Эта рука была сильной.
Де л'Орме не сопротивлялся. У такого способа есть преимущество. К тому времени, когда рука проникает внутрь, сопротивляться уже нельзя. Плоть, потрясенная столь немыслимым насилием, сама помогает. Все инстинкты в человеке замирают. Чувствовать, как чьи-то пальцы сжимают твое сердце… Умирающий ждал, когда убийца разобьет сосуд жизни. Понадобилось меньше минуты.
Голова упала набок, туда, где лежал Сантос, холодный, как воск, – дело рук де л'Орме. Ужас слепого был абсолютным. Он согрешил против себя самого. Во имя чистоты убил саму чистоту. Год за годом молодой человек дарил ему свою любовь, а он осуждал его, постоянно испытывал, не веря, что это может быть правдой. И ошибся.
Губы сложились, чтобы произнести любимое имя, но ему не хватило дыхания.
Со стороны могло показаться, что де л'Орме добровольно отдает себя в жертву. Он сделал маленький вдох, и рука поднялась выше. Он тянулся, как тянется кукла за пальцами кукловода, и не знал – есть ли они в нем? И он тихонько положил ладонь на грудь. На свое беззащитное сердце.
«Господи, помилуй».
Кулак сжался.
В последний миг де л'Орме услышал песню. Она возникла в его голове, почти невозможная, такая прекрасная. Чистый голос юного монаха? Чей-то радиоприемник, ария из оперы? Де л'Орме понял – это попугай в клетке. Мысленным взором умирающий увидел полную луну, восходящую над горами. Наверное, все звери радуются ей. Наверное, они споют ее сиянию песнь пробуждения. Де л'Орме никогда не видел такого света, даже в своем воображении.
Под Синайским полуостровом
Войти через рану. Отступать по венам. Поиск его закончен.
В этом кропотливом поиске он, как и следовало, нашел себя. Теперь он нужен своему народу в его скорби. Его предназначение – вести людей в новую землю, ибо он – их Спаситель.
Он устремился вниз. Вниз от египетского солнечного ока, вглубь от Синая, прочь от небес, что как перевернутое море, от звезд и планет, что ранят душу, прочь от городов, что как насекомые – жалкая оболочка с механизмом, от их слепоты даже при свете, от равнин, что кружат голову, от гор, что сокрушают разум. Вниз от миллиардов существ, что лепят мир по образу и подобию своему. Дела их порою несут красоту, но они же несут смерть. Они – это мир, и мир этот – мир шакалов, объедающих плоть с твоих ног, даже если пытаешься убежать.
Земля над ним сомкнулась. И продолжала смыкаться с каждым изгибом и поворотом пути. И воскресли давно похороненные чувства.
Одиночество, покой! Тьма стала светом.
Снова слышал он, как пульсируют жилы земли, как движутся ее суставы. Как живет камень. Дела далекой древности… Время здесь как вода. Здесь самые ничтожные создания – для него праотцы, самые древние останки – его детища. И он сам превращался в память.
Он отталкивался голыми ладонями от стен, шершавых и гладких, впитывал их тепло и холод. Бросаясь вперед, несясь большими прыжками, осязал он плоть Господню – благородный камень. Тут – его твердыня. Тут – Мир. Земля.
Миг за мигом, шаг за шагом он возвращался к древности. Благословенно освобождение от всего человеческого! В этом огромном монастыре, состоящем из множества пещер, среди расщелин, старых желобов, зияющих ям, озер с водой, что древнее любых млекопитающих, память была лишь памятью. Здесь не нужно заносить ее в календари, хранить в книгах, отмечать на картах. Не нужно помнить ни о чем более вечном, чем твое собственное бытие.
Он вспоминал дорогу по вкусу почвы, по движению разбегавшихся в разные стороны воздушных потоков. Он выбросил из памяти вид Святой земли, и ее пещер, ведущих сквозь гору Джебель-эль-Лоз в таинственную страну мадианитян. Проходя под Индийским океаном, он уже не помнил его названия. Он чувствовал золото, его мягкие жилы, извивающиеся по стенам, но больше не признавал его за золото. Прошло время, но он перестал его считать. Дни? Недели? Он потерял память, как только ее обрел.
Он увидел себя на гладкой поверхности обсидиана и не понял, что это он. В черноте камня возник чей-то темный силуэт. Он приблизился, положил руки на вулканическое стекло и смотрел на свое собственное лицо. Что-то в глазах показалось ему знакомым.
И он бросился дальше, изнуренный, но в то же время подкрепленный. Глубина облекала его силы плотью.
Случайные животные давали ему мясо. Все больше и больше наблюдал он жизнь тьмы, слушал ее шорохи и щебет. Видел следы своих подданных: беженцев, и еще раньше – кочевников и паломников. Знаки, начертанные на стенах, наполняли его скорбью об утраченном могуществе державы.
Его народ впал в грех, и падение было глубоким и длилось столько, что люди перестали его осознавать. И даже теперь, в их убожестве, его людей преследуют именем Господа, а этого допускать нельзя. Потому что они тоже Его дети и прожили в пустыне достаточно долго для искупления своих грехов. Они уже заплатили за свою гордость и независимость и за все прочее, что могло оскорбить естество. И теперь, после многовекового изгнания, они обрели былую невинность.
Господу не следует больше гневаться на них. Позволить перебить их – настоящее святотатство. С самого начала его народ не верил, что Господь вообще бывает милосерден. Они – его ложь, они – его грех. И надежда, что Господь избавит их от своего гнева и ниспошлет любовь, всегда была тщетной. Нет, этим придется заняться кому-то другому.
25
Ад
У мертвых нет прав.
Томас Джефферсон, незадолго до смерти
Пятое января
Конец начался с крошечного предмета, который Али разглядела под ногами. Все равно как если бы тут появился невидимый для других ангел и приказал ей готовиться. Она немедленно поставила ногу на послание и раздавила его в лепешку. Возможно, это было и необязательно. Кто бы обратил особое внимание на шарик «М&М»?
Немного погодя, согнувшись в темном закутке, отведенном под уборную, она увидела второй красный шарик – на этот раз его засунули в трещину в стене у самого пола. Присев над лужей нечистот, Али, несмотря на связанные руки, ухитрилась дотянуться пальцами до трещины. Ожидая найти записку, она нащупала что-то гладкое и тяжелое. Из щели появился нож, тяжелый, черный, с кровостоками; даже рукоять казалась страшной.
– Чего застряла? – окликнул ее солдат.
Али быстро опустила нож за пазуху, и охранник повел ее обратно, в маленькую боковую комнатку, ставшую камерой. Али, у которой даже кровь стучала в висках, уселась на обычное место, рядом с девушкой. Ей было и страшно, и радостно. У нее появился шанс.
Что теперь? Даст ли Айк другой знак? Следует ли ей сразу перерезать веревки или повременить?
И чего вообще ждет от нее Айк? Понимает ли он, что есть вещи, на которые она не способна? Она ведь монахиня.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70