Соседи-малолетки обокрали квартиру и принесли ему посуду. Он купил. А потом они попались и раскололись. Его заграбастали. Он был членом партии, единственный из всех сокамерников. Ему было лет тридцать. Он тоже скучал по жене. Любил ее.
«Конечно, я могу сейчас встать, закурить. Подойти к табуретке, постоять возле нее. Посмотреть на волчок. Подойти к двери. Послушать, не шаркает ли по коридору дежурный. Плотников в этот момент будет за мной пристально наблюдать. Только я подниму табуретку — он заорет и разбудит всю камеру. Вот будет потеха. Меня, конечно, сразу в карцер. А потом к ним не поднимут. Ну-ка это все на хер. Они такие же зеки. Зачем их пугать?»
Забрали на этап Пальцева — на суд. Глаз дал ему пинка. Через день забрали Конца. На зону. И бросили новичков. Один был взросляк с двойки. Он отсидел полсрока от трех лет. Его этапировали в спецзону. В армии он служил в войсках МВД. Недавно на зону пришел зек — он знал его — и рассказал об этом заключенным. Гена пошел к Куму и попросился у него в ментовский спецлагерь. В зоне Гена работал поваром и наел неплохую ряшку. Он был среднего роста, коренастый, с сильными, мускулистыми руками и красивый.
Второй новичок — малолетка. Обиженка. Ему недавно исполнилось пятнадцать. Попал за воровство. У него — голубые глаза, пухлые щеки, алые, как у девушки, губы, стройные ноги и притягательный зад. Его движения — плавны, он красиво, как девушка, выгибает руку и неуклюже, как женщина, залазит на второй ярус кровати. Зад перетягивает. Тело — рыхлое, кожа белая и гладкая, а волос ни на руках, ни на ногах нет. На его женственную фигуру обратили внимание все. Но больше всех — Гена-повар. Он подолгу разговаривал с Сенькой и валялся с ним на кровати.
Однажды Глаз заметил, как Гена гладит Сеньку по заднице. Тот от удовольствия закрыл глаза.
Сенька — педераст. Еще с воли. В камере его перли все, и он не знал устали, ловя кайф. За столом не ел и получал по тыкве. Воспитатели заметили это, и его перевели в ментовскую камеру.
И вот повар обхаживал Сеньку, а тому не терпелось подвернуть задок.
Постепенно Сенька обшустрился и стал спрашивать, можно ли из тюрьмы убежать. Как ему хотелось на волю!
И Глаз решил его разыграть.
– Сенька, — сказал Глаз. — Убежать из тюрьмы можно. Я в прошлом году лежал в больничке. Там, в коридоре под лестницей, есть люк. Он в теплотрассу выходит. На нем стоит тяжелая бочка. Но бочку можно отодвинуть. Если сумеешь это провернуть, то вылезешь за тюрьмой. Только в этой одежде тебя с ходу сцапают. Придется кого-нибудь раздеть.
– Я запросто убегу. Но как в больничку попасть?
– Я знаю много мастырок. Вот самая простая: проглоти кусочек мыла, и у тебя определят дизентерию.
Гена-повар стал Сеньку отговаривать. Но потом плюнул. Сенька мыло проглотил.
К отбою заболел живот. Да так сильно, что он извивался, как змея, и стонал, будто у него вытягивали внутренности.
Утром Глаз спросил:
– Пронесло?
– Нет, — ответил Сенька, — все еще нет.
Скоро Гену-повара забрали на этап, а на его место пришел Юра Пальцев. Дали ему полтора года. Следом на этап забрали Сеньку.
Свято место пусто не бывает, и в камеру посадили здоровенного татарина. Татарин назвал себя Николаем и сразу захватил верхушку в камере. Он обращался со всеми запросто, будто всех знал давно, а тюрьма была для него дом родной. Татарин — темнило. Трудно было понять, за что его посадили и как он попал в ментовскую камеру. Он был высокий, психованный, целыми днями ходил по камере. Размахивал длинными ручищами, когда что-нибудь объяснял, и держал себя выше всех, зная наперед, что никто и ни в чем ему возразить не сможет.
Глаз больше других с ним разговаривал. Постепенно татарин стал рассказывать о себе.
Давно, лет десять назад, он работал в милиции. Потом от него ушла жена, и он стал пить. Допился до белой горячки. Чуть не убил человека. Но все обошлось — его подлечили. Потом опять стал пить и что-то украл. Его посадили. Дали срок. Так он попал в пермскую ментовскую зону общего режима. Освободился. Немного погулял и попал вторично. Теперь его направили в иркутскую зону.
– Хоть зоны и называются ментовскими,— рассказывал татарин,— но в них и половины ментов нет. В них направляют зеков из других, обыкновенных зон, ну, козлов всяких, а на этих зонах старого не вспоминают. Не важно, кем ты был. Хоть министром внутренних дел. Тебя за это не обидят.
В начале шестидесятых годов, рассказывал татарин, в иркутскую спецзону пригнали по этапу бывшего полковника. На воле он работал начальником управления внутренних дел. Ему должны были вот-вот присвоить комиссара, но он влип на взятке. На крупной, конечно. Его раскрутили. Дали восемь лет. В зоне полковник ни с кем не кентовался. Жил особняком. Все молчал. И через год сошел с ума. Еды ему не хватало. Он лизал чашки, собирал с пола корки хлеба, а когда ему особенно жрать хотелось, он залезал в помойную яму и там выискивал крохи. Он как был молчуном, так и остался, только все говорил себе под нос: «Ту-ту». Из помойной ямы так и слышалось «ту-ту».
– Так что,— закончил свой рассказ татарин,— вы, мелкие сошки, не расстраивайтесь и не переживайте, что вас посадили. И не таких людей садят. Отсидите — умнее будете. Полковник десятками тысяч ворочал, а вы у пьяных копейки забирали. На зоне научитесь, как надо по-крупному делать деньги. В следующий раз, когда я с вами опять встречусь в тюрьме или зоне, я думаю, вы уже попадете не за копейки. А будете, как полковник Ту-Ту.
Менты молчали. Они теперь не боялись Глаза. Перестали дежурить. Сейчас они побаивались татарина и ему не перечили. А с Глазом были на равных. Глаз рассказывал ментам свои похождения, а те с ним делились своим горем. По воле они тосковали сильно. А Глаз, слушая мента-рецидивиста, набирался опыта.
– Парни! — объявил однажды Глаз.— Я сотворю сейчас хохму. Сегодня заступил новый дубак, он меня плохо знает.
Он оторвал от одеяла кромку и сплел веревку. Один конец привязал к кровати, а другой накинул себе на шею: сел на пол и подтянул веревку, а чтоб надзиратель не узнал его, надел шапку, сдвинув ее на глаза.
– Ну, стучите.— И Глаз откинул в стороны руки.
Менты забарабанили в дверь.
– Чаго там? — открыл дубак кормушку.
Перебивая друг друга, менты закричали
– Удавился, удавился у нас один!..
Надзиратель посмотрел через отверстие кормушки в камеру и увидел зека, сидящего возле кровати. С середины кровати к шее спускалась туго натянутая веревка. Язык у зека вылез наполовину, на глаза съехала шапка, а ноги и руки были раскинуты по сторонам. Зная, что камера ментовская, дубак, бросив кормушку открытой, понесся к телефону. Не прошло и двух минут, как застучали кованые сапоги и распахнулась дверь. В камеру вбежал дежурный помощник начальника тюрьмы лейтенант Зубов. Он был без шапки и в одном кителе. Галстук от быстрого бега повис на плече.
– Петров, это ты, что ли, задавился?— спросил Зубов, тяжело вздохнув и снимая галстук с плеча.
– Я,— ответил Глаз, убирая с лица шапку.
– Ну и как на том свете?
– Скучно, как в тюрьме. Вначале будто я попал в карантин, а куда хотели меня поднять — в ад или рай, — я и сам не понял. Вы прибежали и воскресили. И опять я в тюрьме. Помню одно: налево был ад, направо — рай. В аду — толпы кровавых, их черти жарили на сковородке. Вас, правда, не было.
Глазу горело пять суток, но лейтенант был добряк.
– Не шути больше так, Петров,— кинул он на прощанье.
На днях осудили Плотникова и за скупку ворованных вещей дали полтора года общего режима. Он с защитником написал кассационную жалобу и теперь ждал результата. Глаз утешал Володю:
– Тебе светил бы срок, если бы они доказали, что ты эту чертову посуду купил, зная, что она ворованная. А ты ни на следствии, ни на суде не сказал, что это знал. Понял? Да тебя освободят. Или, на худой конец, год сбросят. Ты уже пятый месяц сидишь, не успеешь моргнуть — и дома, с женой.— Глаз помолчал.— А вот если тебя освободят, отдашь мне свой полувер?
– Отдам. Я готов отдать с себя все, только б свобода. Глаз, едрит твою в корень, неужели меня освободят?
Плотников Глазу о себе рассказывал все, даже интимное. Иногда — смешное.
– Лет пять назад, — травил Володя, — я поехал к матери в деревню. Вечером, после кино, пошел провожать деваху. Поцеловал ее, обнимаю, а у нее тело такое сбитое, глажу и восхищенно шепчу: «Что за руки у тебя, что за груди!» А она: «Картофки и пироги, все тело еко».
На удивление всем, через полмесяца надзиратель крикнул в кормушку блаженные слова:
– Плотников, с вещами!
Глаз шементом подскочил к нему первый:
– Ну вот и свобода! Что я тебе говорил, мать твою мать?
– А вдруг — на зону? — Плотников побледнел.
– Да ты что,— наперебой заговорили менты,— тебе же отказа от жалобы не было.
– Ну что, Володя,— сказал Глаз,— полувер отдаешь?
– Да я не знаю, куда меня.
«Бог с ним, с полувером»,— подумал Глаз, но сказал:
– Собирай быстрее вещи.
Когда открылась дверь, все попрощались с ним за руку, а Глаз, попрощавшись последним, вдарил ему по заднице коцем.
Дверь захлопнулась. Человека выпускали на свободу.
Вечером заявился Сашка-солдат. Он осветил камеру улыбкой, бросил матрац на шконку и сказал:
– Отправили на двойку, и меня сразу узнали. Все смотрят косо, и пошел я к Куму…
Санька-солдат рассказал Толе Вороненко, почему он дернул с двойки. Зеки в зоне не узнали, что он их охранял. Но работа тяжелая — таскал шпалы. И решил он смыться на спецзону, может, там работа полегче. Да по этапу прокатится и в тюрьмах посидит.
Уходя на этап, Санька, дойдя до дверей, обернулся и весело сказал:
– Приезжайте в гости: Джамбулская область…
Все менты теперь по фене ботали и чудили как закоренелые уголовники. Дежурные их часто усмиряли. Однажды Глаз днем уснул, а Вороненко поджег на нем старенькую футболку. Секунда, другая, и она вспыхнула — как порох, и Глаз — горящий факел — как бешеный соскочил. На него накинули одеяло.
8
На прогулке Глаз услышал за стеной визг.
– Бабы!
Когда дубак, ходивший по трапу поверху прогулочных двориков, ушел в другой конец, Глаз крикнул:
– Девочки, как дела?
– Дела — хорошо, но без мужиков — плохо,— ответил из соседнего дворика звонкий девичий голос.
– Щас я к вам перелезу.
Женщины засмеялись. Они приняли это за шутку.
На всех прогулочных двориках сверху была натянута сетка. В дворике, где гуляли менты, сетки не было.
– Подсадите, чтоб я за верх стены зацепился,— сказал Глаз.— У баб вроде тоже нет сетки.
Женщин было четыре. Все молодые.
– Открывай третий! Камбала перелазит к женщинам! — раздался свисток и крик надзирателя.
Дворик открыли. Глаз спрыгнул. Его повели в карцер.
– Сейчас в карцере сидит молодая. За пять суток вдоволь с ней наговоришься,— сказал дубак.
– В каком карцере?
– В пятом.
Глаза закрыли в четвертый. Когда дубаки ушли, Глаз крикнул:
– Пятый карцер! Девушка, как настроение?
Он стоял у самой двери и слушал. Девушка в своем карцере тоже подошла к двери и ответила:
– Настроение бодрое, еще сутки остались. А откуда ты знаешь, что я в пятом сижу?
– Мне дубак сказал, когда вел.
– За что тебя?
– Если б ты знала, за что,— Глаз засмеялся,— из-за тебя.
– Я серьезно спрашиваю.
– Я на прогулке перелазил через стену к женщинам.
– А ты отчаянный. Сколько тебе дали?
– Пять суток.
– Что мало?
– Я малолетка.
– Осужденный?
– Нет, под следствием. А тебя за что в карцер?
– Да в камере там…
– А в тюрьму за что попала?
– Гуляли у подружки. Пришел ее сосед. Мент. Следователь. Сел с нами. Начал ко мне приставать. Я его бутылкой по голове.
– Пустой?
– Полной.
– Ты тоже по малолетке?
– Нет. Мне девятнадцать.
– Скоро суд?
– Скоро.
– Хватит разговаривать! — закричал дубак.
– Старшой, мне сегодня положено.
– А я говорю — хватит. А то еще пять суток добавим.
Дубак ушел.
– Девушка, тебя как зовут?
– Люся.
– Меня Коля. Будем знакомы. Ты откуда сама?
– Из Тюмени.
«Наверное, красивая, раз следователь клинья бил».
– Люся, а ты смелая девушка, молодец.
– А ты, раз перелазил через стену, чересчур отчаянный.
– Люся,— как можно нежнее сказал Глаз.
– Что?
– Ты хотела б, чтоб меня к тебе посадили?
– Очень. Но это невозможно.
– Сильно хочешь?
Люся молчала.
– Спрашиваешь. Еще как.
– Я сейчас стену сломаю. Ты только отойди от нее, а то кирпичами придавит.
– Ты, парень, огонь. Но не горячи себя, так лучше.
– Камбала, хватит кричать,— тихо сказал, открыв кормушку, дубак.— Если молчать не будешь, я скажу Люсе, что у тебя один глаз.
Глаз чуть не заплакал. Давно, еще в Одляне, он решил, что, когда освободится, замочит двух козлов, выстреливших ему в глаз.
Вечером, когда дубаки сменились, Глаз опять заговорил с Люсей. Почитал ей стихи, а ее попросил спеть песню. У нее был высокий голос, и петь она умела.
– Коля, когда освободишься, можешь в гости зайти.
– Люсенька, я не знаю, сколько мне дадут. У меня статья сто сорок шестая. Дадут около десяти. Ты меня сто раз забудешь.
На следующий день Люсю из карцера освободили. Она крикнула Глазу: «До свидания!» — и застучала каблучками по бетонному полу.
После карцера Глаза бросили в камеру, рядом с той, где он сидел с Чингизом Козаковым, заместителем начальника строительного управления. В камере — три взросляка. Глаз занял четвертое место. Два остались свободными.
Чернявый, с седеющими волосами взросляк на воле работал управляющим трестом. Его посадили за взятки. Дали три года. Прокурор опротестовал, и теперь у него шло переследствие. По всему выходило, что на второй раз ему дадут больше. Но он надеялся, запутывая следствие, освободиться вообще. Несколько свидетелей дали противоречивые показания. Этим он и воспользовался вбив в следствие клин.
Второй подследственный — двадцатипятилетний студент последнего курса тюменского медицинского института Костя Кобзев сидел тоже за взятки. Он — подельник Чингиза Козакова. Костя был связующим звеном между начальником управления Ипатовым, его заместителем Чингизом Козаковым и людьми, дающими взятки. Большие деньги проходили через Костю, и солидные суммы оседали у него.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57