– Конечно, есть, — не думая, ответил Тихомиров. — Отчаяннее были. В тридцать девятом пригнали сюда около девяносто малолеток. Закрыли на третьем этаже. Осень. Печи не топлены. Перед этим из острога только убрали военную часть, и я работать устроился. Штат не набран. Меня попросили охранять пацанов. Дали винтовку и помощника. Парни барабанят в двери, кричат: «Когда печи топить будете?» В бывшей церкви, где сейчас клуб, их около половины сидело. Малолетки разобрали пол, связали доски и стали таранить двери. Двери дубовые, но трещат, я с помощником не знаю, что делать. Он молодой был, испугался — двери вот-вот высадят, и выстрелил… Никого не убил. Они еще несколько раз разбежались, саданули, и двери с петель… Помощник с винтовкой с этажа убежал. Пацаны растеклись по коридору и открыли все камеры. Я переговоры стал вести. Парни говорят: «Иди зови прокурора». Я пошел и доложил. Пришел районный прокурор. Они не дали ему зайти и орут мне: «Кого ты привел?! Зови областного!» Этаж захвачен, никого не пускают. Приехал из Вологды прокурор. Переговорил, и через три дня их отправили в Вологду, а оттуда привезли политических. Политические смирные были и сидели до начала войны. Потом я на фронт ушел.
Тихомиров закурил.
– Я помню острог еще до революции. Тогда огольцом был, и мне мать денег давала, и я их к острогу носил. Там в воротах отверстие было, а с внутренней стороны кружка висела. И люди туда деньги бросали. Кто сколько мог. Я в щель заглядывал: арестанты в белой одежде по двору ходили.
Василий Иванович пошел в свой цех, бурча: «Денег все у них нет. До революции деньги на любой ремонт находились…»
Цех подметен, и ребята ждут съема. Кто-то из активистов крикнул: «Отделение, выходи строиться!», и парни заспешили на улицу.
Мастера из цеха выходили последними. Алексей Андреевич посмотрел в окно и увидел Чику. Тот сидел на стеллаже и смотрел под ноги. Алексей Андреевич крикнул:
– Чикарев! Ребята построились, что ты сидишь?
Чика не поднял голову.
– Иди, — продолжал Степанов, — ребята ждут.
Но Чика не шелохнулся. Степанов решительно направился к Чикареву. Тот поднял на мастера угреватое лицо с большими карими глазами. Алексей Андреевич посмотрел на парня: телогрейка расстегнута, а руками держится за ее полы.
– Ну, вставай, пошли.
Чикарев замотал головой. Тогда Степанов крепкой рукой схватил парня за ворот телогрейки и поднял его. Цех огласил истошный крик. Алексей Андреевич отступил: брюки у Чикарева спустились, трусы держатся на коленях. Остановив взгляд между ног, увидел: из мошонки течет кровь.
– Чикарев, что такое?
Тот молчал и кривил от боли лицо. И выдавил:
– Я прибил, — и показал пальцем на стеллаж. На углу стеллажа, где сидел Чикарев, вбиты два небольших гвоздя.
Понял теперь мастер, что Чика мошонку к стеллажу прибил. Кровь у Чики текла несильно.
– Одевай штаны, — сказал Алексей Андреевич, — пошли.
Начальник караула сводил Чику в санчасть и отвел в дисциплинарный изолятор.
В шестнадцатую комнату поселили новичка-москвича. Кличка — Люсик. Люсик — среднего роста, симпатичный, с голубыми глазами и похожий на девушку. Он — педераст и пришел с раскрутки. Ему добавили срок и отправили в Грязовец. Весть о педерасте облетела зону, и Люсиком дивились.
На третью ночь Люсик разбудил парня и предложил развлечься.
– Вставай, вставай, — шептал Люсик Гороху, — нас никто не увидит. Мы быстро.
Горох смотрел на Люсика, а тот его уговаривал. Горох понимал: их могут засечь и добавят срок.
– Люсик, — тихо сказал Горох, — если еще будешь базарить, — и Горох выругался трехэтажным матом, — я отдуплю тебя.
Люсик, ничего не добившись, лег, но на следующую ночь разбудил другого парня.
Об этом скоро узнали все, и активисты отвели Люсика к Павлухе. Павлуха, поняв, что из-за Люсика могут раскрутиться ребята, дал ему десять суток. «Люсику до восемнадцати меньше двух месяцев, и Павлуха решил на общем основании продержать его в дизо и отправить на взрослый.
Впервые ярый пидар прибыл в Грязовец, и Павлуха решил поговорить. Отодвинув резинку глазка, понаблюдал. Люсик лежал на нарах, заложив за голову руки, и глядел в потолок.
Павлуха зашел. Люсик встал и поздоровался.
– Гена, тебе письмо от матери.
Мать Люсика, зная, чем он занимался в зоне, — она к нему на суд приезжала — писала, что в жизни многое видала, встречала людей всех цветов, и в полоску, и в клеточку, но такого юного и стремящегося к ЭТОМУ, встречать не приходилось.
Люсик прочитал письмо.
– Гена, как ты стал таким, даже мать удивляется?
Люсик ясными голубыми глазами посмотрел на Павлуху и спросил:
– Павел Иванович, дайте закурить?
Павлуха протянул папиросу и чиркнул спичку. Люсик затянулся, прищурил глаза, затем снова затянулся, быстро выпустил дым и сказал:
– Павел Иванович, мне обидно, больно, меня даже мать не понимает. Кто меня поймет? Она удивляется, вы удивляетесь, почему я стал таким? А удивительного ничего нет. На свободе меня первый попробовал брат, а здесь я привык. Меня таким тюрьма сделала . В чем я виноват? В тюрьму попал случайно. В камере, видя, что я симпатичный, стали фаловать. Я подумал, раз просят, значит, надо дать, ведь давал же брату. И я дал. Мне сказали, что я с мастью, и вся камера начала со мной БЫТЬ. Мне противно, никакого удовольствия, но после этого не давать я не мог. Если отказывался, били.
Я подумал, чем терпеть, лучше давать. Так было в следственной камере, так стало и в осужденке. Потом на зону. Из тюрьмы не один пришел, и земляки рассказали. И в зоне я продолжал давать.
Меня, как других, не били. Отоварку и посылки не отбирали. Я рогам и положнякам давал, и они на меня еженедельно составляли график за подписью рога зоны, а то желающих много, и поначалу из-за меня дрались. Я не работал, чтоб пропускать больше, а потом закосил и попал в больничку. В палате лежал один и впервые почувствовал, как мне хочется этого.
Из больнички приехал, и у меня понеслось. Да, Павел Иванович, я получал удовольствие, и мне этого так хотелось. Начальство узнало, и одного парня раскрутили, потом второго. Я потерпевший. Никто не понимал, что мне самому хочется. Все думали, что меня принуждают. В зоне после второго суда не все желали со мной быть . Раскрутки боялись. Тогда я сам стал уговаривать ребят, и они соглашались.
В конце концов нас опять застукали. Теперь и мне решили добавить срок и отправили в тюрьму. Там из-за меня еще один раскрутился. И вот я здесь. А меня не понимают. Мне, Павел Иванович, хочется, мне очень хочется этого. А на свободе я не попробовал ни одной женщины, и они мне теперь не нужны. Вот сейчас один, и готов на стенку лезть. А что дальше? Приеду на взрослый, и меня снова застукают и опять добавят. И так мне сидеть всю жизнь.
Павлуха слушал исповедь Люсика, и ему было жаль парня. Он вглядывался в глаза Люсика, а они у него бездонные и такие голубые-голубые, — и Павлухе казалось: из глаз смотрит еще одно существо, и это существо — женщина. Люсик, не став мужчиной, превратился в женщину и теперь оттого, что ему этого не хватало, страдал.
– Дайте еще закурить.
Павлуха дал закурить и вышел из камеры. Дежурным наказал: наблюдайте за Люсиком.
Люсик, отсидев десять суток, получил матрац и жил на общем положении, в день два часа гуляя в прогулочном дворике.
Но не долго он протянул в одиночестве. Свив из простыни веревку и привязав ее к решетке — повесился.
Матери дали телеграмму, но она не приехала. Хозяйственники выкопали Люсику на городском кладбище могилу и зарыли наспех сколоченный гроб.
Воспитанники в школе сдали последний экзамен и курили на улице. К Глазу подошел Слава Смолин и сказал:
– Все, в первый этап уезжаю. Сегодня день рождения.
– Поздравляю, — искренне сказал Глаз.
Шестое отделение со Смолиным только в школе встречалось. Его тогда в другой класс перевели — восьмых было два. И почти все его кенты с ним не здоровались. А Глаз здоровался и не сторонился.
– Глаз, ты извини меня, что тогда так получилось. — Слава помолчал. — Если б я знал, что ты такой… — Слава не договорил, похлопал Глаза по плечу и, приблизив его к себе, коснулся лицом его щеки.
Глаза вызвал Павлуха.
– Колька, — начал он, едва Глаз переступил порог кабинета, — ну, говори, что сегодня видел во сне?
У Глаза екнуло сердце. «Ответ пришел», — подумал он и ничего не ответил. Он глядел на Павла Ивановича. Тот улыбался.
– Что ты молчишь? — все улыбаясь, спросил Павлуха. — Ну, какой сон снился?
– Я ничего сегодня во сне не видел, — тихо ответил Глаз.
– На помилование пришел ответ, — продолжал он,— тебе сбросили срок.
Он встал и крепко пожал руку Глазу. Взяв со стола небольшой синий лист, он протянул и сказал:
– Читай.
Глаз стал читать. И вот наконец золотые слова: «…снизить срок наказания до четырех лет шести месяцев». Ниже стояла круглая гербовая печать и подпись полковника.
– Прочитал? — спросил Павел Иванович. Глаз ничего не ответил, но то место, где было написано, «снизить срок наказания», он прочитал второй раз.
– Все ясно? — спросил, немного подождав, Павлуха.
– Ясно, — негромко ответил Глаз и в третий раз прочитал вслух: снизить срок наказания до четырех лет шести месяцев.
– Ладно, — улыбнулся Павел Иванович, — потом поговорим. Иди.
– Спасибо, Павел Иванович, большое спасибо, — радостно сказал Глаз и вышел из кабинета.
Глаз никому не говорил, что написал помилование. И только теперь, зайдя в комнату, рассказал ребятам. Ему не поверили. Кто-то сбегал к Павлухе и подтвердил. Его поздравляли.
На другой день Павлуха вызвал Глаза.
– Ну, Петров, так есть справедливость или нет?
– Есть, Павел Иванович. Мне даже сейчас не верится.
– Тебе скоро восемнадцать. Надо подготовить дело и отправить тебя в больницу. Пусть оперируют.
– Павел Иванович, я разговаривал с контролером Свиридовым, у него тоже была язва. Его бабка вылечила, он разные отвары с трав пил, пергу, прополис, и язва зарубцевалась. Я дома вылечусь.
– Так, — Павлуха помолчал, — на взрослом питание хуже. Туго придется.
– Ничего, от одной радости язва зарубцуется.
– Я вот что думаю: неплохо бы тебе эти два года в вологодской тюрьме в хозобслуге поработать. Там бы неплохо питался. Но у тебя усиленный режим, а в хозобслугу берут только с общим. Да-а, — Павлуха закурил. — Если подать ходатайство в суд о замене усиленного режима на общий. Ладно. Подумаю.
Раз Глазу сбросили срок, несколько десятков воспитанников написали помилование в Президиум Верховного Совета РСФСР. А вдруг, говорили они, и нам сбросят. Грязовецкий народный суд рассмотрел ходатайство колонии о замене воспитаннику Петрову усиленного режима на общий и удовлетворил просьбу.
Уезжая в вологодскую тюрьму, Глаз благодарил Беспалова за его человечность.
10
В вологодской тюрьме Глаз вначале работал на третьем этаже, где сидел по малолетке, баландером. Потом перевели на кухню. Жратва сносная, но желудок часто донимал.
В душе Глаза непрерывно шла борьба. Он думал, как жить на свободе: честно или заниматься воровством и грабежами? Убивать тех, кто ему выстрелил глаз, или не убивать? «А Вера, Вера, — в ответ щемило сердце, и если ты убьешь их, тебя могут взять, и не видать тебе Веры. Господи, как мне быть?»
Глаз не мог решить, как жить на свободе. После отбоя долго не засыпал. «К чему, к чему эта месть? Они мне глаз выстрелили, а мы учителя избили. И что же я должен отомстить им, а учитель отомстить нам? Нет-нет, не надо никого мочить. Не мочить, а руки Веры добиваться надо».
Глазу шел двадцатый год, и он все больше думал о Вере. Как хотелось на нее взглянуть!
Глаз не верил в чудеса, но иногда мечтал, при каких невероятных обстоятельствах он может в вологодской тюрьме встретиться с Верой. Например: старший брат Веры попал в Вологде в тюрьму и остался работать в хозобслуге. Он — кент Глаза. Вера приезжает к брату на свидание, и Глаз встречается с любимой. Или: Вера попала в Вологде в тюрьму, и Глаз встречает ее на тюремном дворе.
От мысли, что и Вера может попасть в тюрьму, Глаз содрогнулся. Фантазия его работала бурно, и о чем он только не мечтал.
Постепенно Глаз от преступных планов отказался. Он думал: «А не поступить ли в юридический? Вдруг примут, ведь я по малолетке попал. Я — адвокат, Вера — жена!»
Свободы и Веры жаждал Глаз, и свобода с каждым днем приближалась. Ложась, усталый, спать, он засыпал с образом Веры. Она заслонила ему весь мир. «Наверное, она сильно изменилась. Стала еще красивее. А вдруг замужем или собралась выходить? Ей же восемнадцать исполнилось».
В тюменской тюрьме он когда-то мечтал, как гуляют они по осеннему парку, заходят в заброшенный дом, он объясняется в любви и пытается ее раздеть. Теперь, он пытался представить свадьбу. Он — в роли жениха, Вера в роли невесты. Поскольку он ни на одной свадьбе не гулял, свадьбу он опускал и прокручивал один кадр: они выходят из-за длинного стола, и он ведет ее в комнату. Вера — его жена! Вот они в полуосвещенной комнате. Для них приготовлена свадебная постель. Он целует Верочку и помогает раздеться. Медленно, очень медленно и нежно снимает с нее белый свадебный наряд и кладет на стул. Но дальше, дальше Глаз не знает, как себя вести, — нет опыта.
На этом месте Глаз всегда засыпал. Стыдно ему в воображении раздеть донага любимую девушку и положить на кровать.
В грязовецкой колонии Анвар, гитарист, часто пел песню, и Глаз ее заучил. И он, рисуя в воображении Веру, шептал, как молитву, слова песни:
Мне бы надо милую такую,
Чтобы глаз бездонные круги,
С паводком весенним, с поволокою,
С паводком до боли и тоски.
Я б назвал такую каравеллою,
Что в стихах давно запрещено,
Я б назвал такую королевою,
Мне бы это было не смешно.
На окне мороз рисует линии,
Горы, пальмы и обломки скал.
Я хочу, чтоб на окошке, милая,
И тебя бы он нарисовал.
Пусть же на окошке лед растает,
Горы рухнут, пальмы отцветут,
Мне тебя немножко не хватает,
Появись хотя на пять минут.
Если б разразилась ядерная катастрофа, Глаз хотел умереть, обняв Веру.
Перед освобождением Глаз часто работал за зоной.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57