О чем рассказывает это произведение? Как его пони­мать? Единого ответа нет. Содержание музыки много­гранно, как жизнь, и в то же время оказывается про­стым и ясным, как всякий путь, который уже пройден. Об этом я и хочу рассказать.
Однажды в детстве я услышал музыку, льющуюся из репродуктора, установленного на столбе. Музыка оборвалась, и диктор заговорил о прозвучавшем отрывке. До­летели до сознания и запомнились несколько слов - они показались мне немного странными: «...«Итальянское кап­риччио» Чайковского - это прежде всего русское произ­ведение, русская классика...» «Неужели, - подумал я, - нужно кому-то доказывать, что произведение, написанное русским композитором, является русским? Впрочем, мо­жет быть, и нужно... Ведь называется оно - «Итальян­ское каприччио».
Шло время. Я уже узнавал «Итальянское каприччио» Чайковского, узнавал по мелодиям, которые мне очень нравились.
Кажется, все ясно в этом произведении. И не сму­щает в нем соседство жизнерадостных мелодий с печаль­но-скорбной темой. Ведь это же каприччио, что в пе­реводе с итальянского означает буквально «каприз», то есть произведение свободной формы, «с частой сменой настроений, полное неожиданных эффектов».
Ну что ж, пусть каприз. Но только ли по форме? От­вет будет впереди.
А пока я был настолько поражен этой выразительной, именно внешней красотой музыки, что однажды даже «увидел» изображенную ею картину.
Это случилось в тот момент, когда в «Каприччио» происходит поразительная смена мелодий маршеобразного характера. Первая - звонкая, задорная - звучит у духовых инструментов. Вторая, неожиданно сменяю­щая ее, выходит из тишины, как будто «из-за поворота». Она совершенно другая, мягкая, певучая, скрипичная, но тоже активная, в том же ритме и темпе. Кажется, будто на площадь вылились два оркестра, соревнуясь между собой.
Но что это за зрелище, откуда оно в этой музыке? Я увидел улицы, полные народа, и плывущие в толпах оркестры. А потом я где-то прочитал, что «Итальянское каприччио» Чайковский написал под непосредственным впечатлением карнавала в Риме. Значит, в своем пони­мании этого произведения я на правильном пути.
И тут мне захотелось «разгадать» все произведение. Оно стало для меня интереснейшей книгой, в которой я увидел яркие картинки, иллюстрирующие содержание, но текста прочесть не мог. И я, как дошкольник, которому понравилась книжка, стал искать того, кто бы мог мне ее прочитать.
Но вернемся к музыке «Итальянского каприччио». В ней много веселых и ясных мелодий, изображающих пестроту карнавала, жизнерадостность итальянцев. Но что означает печальная тема, с которой - после не­большого фанфарного вступления - начинается произве­дение? Уж не внутреннее ли это состояние человека, на­блюдающего веселое зрелище? Не сам ли Чайковский из окна гостиницы наблюдает за улицей? Почему он гру­стен? Не тоскует ли он по дому, по отчизне? Если это так, то куда же исчезает это настроение в конце произ­ведения? Надо найти ответ! Может быть, под воздействи­ем внешней картины веселья в человеке происходит какое-то внутреннее изменение?
Развитие этого удивительно связного произведения ведет к решительному бурному финалу. Видимо, надо искать ответ во внутреннем состоянии человека, ото­рванного от родины, думалось мне.
И вот я читаю письма Чайковского к родным и близ­ким из Италии (1877-1878 гг.).
«...Чем больше я живу за границей, тем более убеж­даюсь, что жить можно только в России».
«...Везде оливковые деревья, пальмы, розы, апельси­ны, лимоны, гелиотропы, жасмины, словом - это верх красоты. А между тем... я ходил по набережной и испы­тывал невыразимое желание пойти домой и поскорей из­лить свои невыразимо тоскливые чувства в письме к вам (Н. Ф. фон Мекк. - Г. П.). Отчего это? Отчего простой русский пейзаж, отчего прогулка летом в России, в дерев­не по полям, по лесу, вечером по степи, бывало, приво­дили меня в такое состояние, что я ложился на землю в каком-то изнеможении от наплыва любви к природе, от тех неизъяснимо сладких и опьяняющих ощущений, ко­торые навевали на меня лес, степь, речка, деревня вдали, скромная церквушка - словом, все, что составляет убо­гий русский родной пейзаж!»
«...Как бы я ни наслаждался Италией, какое бы бла­готворное влияние ни оказывала она на меня теперь, а все-таки я остаюсь и навеки останусь верен России. Знаете... я еще не встречал человека, более меня влюб­ленного в матушку Русь... Меня глубоко возмущают те господа, которые готовы умирать с голоду в каком-ни­будь уголке Парижа, которые с каким-то сладострастием ругают все русское и могут, не испытывая ни малейшего сожаления, прожить всю жизнь за границей на том осно­вании, что в России удобств и комфорта меньше. Люди эти ненавистны мне; они топчут в грязь то, что для меня несказанно дорого и свято...»
Конечно, эта печальная тема в «Итальянском каприч­чио» могла быть выражением тоски по родине, по Рос­сии. Может быть, под воздействием яркого, но чужого зрелища возникает решение вернуться на родину.
Как-то я поделился с одним музыкантом мыслями об «Итальянском каприччио». Он сказал, что я волен так понимать музыку, но, кроме блестящего изложения контрастных итальянских тем, никакого другого содер­жания это произведение не имеет; оно рассчитано на чи­сто внешний эффект и других целей, очевидно, не пре­следует.
Убежденность, что в столкновении этих тем заключе­на какая-то глубокая идея, не покидала меня. Все-таки ответ надо искать в самой форме «Каприччио». Ведь в истинно художественных произведениях форма и содер­жание неразрывны; в них сама форма рождена замыс­лом содержания и несет в себе это содержание.
Я опять обратился к Чайковскому, к его письмам пе­риода создания «Каприччио».
По приезде в Рим Чайковский поселился в отеле «Констанци». «Потом оказалось, - писал Петр Иль­ич, - что окна мои выходят на двор казармы, в которой целый день производятся упражнения солдат, пальба, сигналы и тому подобный беспокойный шум». Комнату он, конечно, сменил. Но звонкий кавалерийский сигнал запомнил.
Уже через несколько дней после приезда в Рим Чай­ковский пишет своему другу Надежде Филаретовне фон Мекк: «Вчера слышал на улице прелестную народную песню, которой непременно воспользуюсь». Может, это будет симфоническое произведение? Как-то Петр Ильич признался своему другу, что слышит новую зарождаю­щуюся в нем мелодию уже в гармоническом оформлении и даже в оркестровом инструментальном звучании. А если действительно задумано симфоническое произведение? Не так ли прозвучала в его воображении эта народная песня?..
И вот идея нового произведения постепенно завладе­вает композитором. Теперь Рим начинает мешать ему. «Рим не совсем подходящее для меня местопребывание, - пишет он 4 января Танееву, - он слишком шумен, слишком роскошен историческими и художественными богатствами». И дальше самое главное: «Хочу написать итальянскую сюиту из народных мелодий...»
Что такое сюита? Это музыкальное произведение, которое состоит из нескольких самостоятельных, контра­стирующих между собой частей, объединенных единым художественным замыслом. Отсюда следует, что никако­го драматического действия в будущем произведении не намечалось - таким его задумал Чайковский, но этому не суждено было сбыться.
Через месяц Чайковский в основном закончил свое новое произведение: «...У меня вчерне уже готова италь­янская фантазия на народные темы, которой, мне кажет­ся, можно предсказать хорошую будущность. Она будет эффектна благодаря прелестным темам, которые мне удалось набрать частью из сборника, частью собственным ухом на улицах», - пишет он Н. Ф. фон Мекк.
Петр Ильич не объясняет, почему он изменил форму произведения, а ведь форма изменилась. Задумал сюиту, а написал фантазию: «Каприччио» поражает нас своей связностью, логикой развития музыкального действия, оно кажется отлитым целиком из чистого, звонкого металла.
Что же заставило Чайковского отказаться от перво­начального замысла? Конечно, это произошло не слу­чайно.
Вопросу формы произведения, слиянию идеи с ее во­площением Чайковский придавал большое значение. Вот как он описывает в те дни свои впечатления от скульп­туры Микеланджело «Моисей»: «Ничего нельзя себе представить более совершенного, как эта статуя. Видно, что у гениального художника форма выразила всю его мысль». И Чайковский подчеркнул слово «всю».
То же самое мы видим в «Итальянском каприччио». И здесь форма (то есть то, как это произведение построе­но) отразила какую-то главную мысль композитора. Ка­кую же?
Поправку в замысел внесла жизнь, ломая то, что было задумано, и рождая новое, о чем и не мыслилось.
Чайковского постигло горе - в далеком Петербурге умер отец. В письме Юргенсону, издателю произведений композитора, 11 января Петр Ильич пишет: «...Мое здо­ровье плохо, да и нравственное состояние скверное. Из Петербурга получаю все грустные известия: сестра моя боль­на, дочь ее старшая больна, и, наконец, вчера я был изве­щен о смерти отца моего. Ему было восемьдесят пять лет, и известие это не могло поразить меня неожидан­ностью - но это был чудный, ангельской души старичок, которого я очень любил, и мне горько, что я больше уже никогда не увижу его».
Печальное событие повернуло все, и именно тогда неожиданно получила свой настоящий смысл найденная Чайковским скорбная тема. Говорят, это одна из песен, которые распевали в то время венецианские гондольеры. А возможно, мелодию досочинил сам композитор, по­тому что в протяжном, распевном ее характере так мно­го родственного русской песне. Она стала главным стерж­нем, вокруг которого развивалось музыкальное действие и должна была прозвучать в начале произведения, задать ему драматический тон и создать напряжение, которое нужно было разрешить. Интересно отметить, что похо­жую мелодию с таким же точно аккомпанементом ис­пользовал Лист в симфонической поэме «Тассо», и пес­ня эта называлась «Оплакивание Тассо». Петр Ильич своей мелодией тоже оплакивает потерю близкого чело­века.
В эти же дни в Риме началось весеннее праздне­ство - карнавал.
Итак, столкнулись два события. В одном - внутрен­нее глубокое горе, в другом - предельное веселье. Как же Чайковский воспринял карнавальные события? Неуди­вительно, что карнавал потерял для него свою прелесть. «Мне это беснование мало понравилось, может быть, от­того, что я сегодня нездоров и все меня раздражает, - пишет он фон Мекк. - ...Сейчас получил, наконец, пись­мо от Анатолия с подробной историей болезни и смерти отца. Рассказ этот очень трогателен. Я много плакал, чи­тая его, и мне кажется, что эти слезы, пролитые по поводу исчезновения из этого мира чистого и одаренного ангельской душой человека, имели на меня благодетель­ное влияние; я чувствую в душе просветление и прими­рение».
И это просветление и примирение в душе композито­ра должно было отразиться в его произведении.
Переборол себя Чайковский и в оценке карнавала: «Общее впечатление карнавала самое для меня неблаго­приятное. На меня вся эта суета производила впечатле­ние удручающее, утомляющее и раздражающее... Но я не мог не оценить искреннюю веселость, которая проявляет­ся во всем туземном населении во время карнавала...» В другом письме он продолжает свою мысль: «...Когда хорошенько вглядишься в публику, беснующуюся на Corso, то убеждаешься, что как бы ни странно проявля­лось веселье здешней толпы, оно искренно и непринуж­денно. Оно не нуждается в водке или вине; оно вдыхает­ся в здешнем воздухе, теплом, ласкающем...»
Вот тогда-то и появилась из-под пера композитора огненная тарантелла, отразившая картину народного ве­селья и отношение к нему Чайковского.
Так под воздействием всех событий и переживаний и родилось «Итальянское каприччио» - драматическое произведение, в котором свет преобладает над тьмой и побеждает ее. Мелодичность песен, огненный темперамент танца помогли композитору лучше выразить главную мысль - мысль о красоте жизни. Чужие мелодии, прой­дя через сердце художника, со всей полнотой выразили его собственные чувства и настроения.
И вот перед нами «Итальянское каприччио». Оно от­крывается мощными звуками фанфар, торжественными и призывными... Да, это тот самый кавалерийский сигнал, который услышал Чайковский из окна гостиницы... От­звучали фанфары. Дальше происходит неожиданнее: раз­дается несколько глухих аккордов духовых инструментов, и следом за ними из тишины выплывает печальная мелодия. Она напоминает глубокое скорбное раздумье. Движение мелодии ускоряется, она меняется, становится более энергичной, обостренной, но, не давая ей развиться, возвращаются фанфары...
Тема скорби во второй раз звучит несколько по-ино­му, чуть мягче, и, постепенно затихая, уходит, словно обессилев. Из тишины возникает светлая мажорная пес­ня, юношески чистая и простая. Сначала ее поют голоса гобоев, как будто в легкой дымке, потом голоса кларне­тов словно «проявляют» ее, омывают свежестью. И вот уже весь оркестр шумно и весело подхватывает мелодию. Это первое столкновение скорбной мысли с картиной беззаботной, веселой жизни улицы, которой дела нет до вашей печали. Жизнь стучится и в самые отдаленные, полные скорби уголки человеческого сердца - она пол­новластная хозяйка всего живого.
Опять звучат тяжелые аккорды. Но мелодия печали так и не появляется. Шум внешнего мира властно вры­вается в грустную обитель и заставляет обратить на себя внимание. В четком маршеобразном ритме звучит задор­ный мотив. Весело перекликаются инструменты оркестра, словно распахивается перед вашим взором многозвучная картина улицы, полной веселящихся людей... Вдруг из-за поворота вливается в поток новая струя людей, новый оркестр поет певучую мелодию марша. Все это постепен­но отдаляется, уходит и наконец исчезает с глаз.
Человек остается наедине с собой, со своими мысля­ми, и вновь поднимается в нем старая боль. С новой си­лой звучит тема печали. Но это в последний раз. Нужно сделать еще одно решительное усилие - выйти на ули­цу и забыться среди людей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20