Я смотрю на диван, стоящий у стены, и показываю на красиво сделанную подушечку, на которой вышиты ноты изящного, как бег газели, Танца розовых девушек из ба­лета «Гаянэ». Напеваю начало танца.
- Да. Так вот этот ход ми-ля есть в такой-то армян­ской народной песне, утверждает иной музыковед. А сле­дующие две ноты - из другой песни. И так далее. Пред­ставляете себе бессмысленность такого разбора? Не пони­мают, как и для чего появляются в музыке интонации, близкие к народным. Ведь если живешь и слышишь, это не может не отразиться в твоем творчестве. Я удивляюсь другому. Однажды разговаривал с армянским композитором, который сочиняет абстрактную музыку. Я ему ска­зал: «Неужели у вас уши заткнуты ватой и вы не слы­шите жизнь вокруг себя?» Правда, Асафьев как-то спра­ведливо заметил, что музыку слушают все, но не все слышат.
Бывает, что я беру какую-нибудь народную мелодию. Но мне нужно, скажем, только два такта. И они лишь повод для фантазии, если хотите, кончик повода - толь­ко чтобы замкнуть ток. Если ты знаешь и любишь на­родную песню, делай с ней что хочешь, ты ее не испор­тишь. Как, например, я писал балет «Счастье» (позже он был переделан в балет «Гаянэ». - Г.П.). Действие балета должно было развертываться в одном армянском колхо­зе. Я поехал в Армению и первое время только слушал народные армянские песни и инструментальную музыку. Ничего не записывал, а потом, приступив к сочинению балета, постарался все забыть. Мне важен был характер народной музыки, ее настрой, аромат. Сейчас строгие теоретики находят в «Гаянэ» лишь несколько отрывков народных напевов.
- И не трактуйте никогда впрямую известные глинкинские слова о том, что музыку создает народ, а мы, ком­позиторы, только ее аранжируем, - продолжал Арам Ильич. - Глинка хитрил - он сам сочинил все свои мелодии. Однако попробуйте найти более народную му­зыку, чем «Иван Сусанин» или «Руслан и Людмила». Глинка с детства впитал в себя дух народной русской песни. А Мусоргский? Это же чистейший родник истин­но народной музыки...
Урок, преподанный мне Арамом Ильичом, не забылся. И в самом деле, порой мы, слушатели, весьма примитив­но представляем себе эти сложные взаимосвязи народного и композиторского творчества. Чего, казалось бы, проще: взять народную мелодию, ввести ее в свое сочинение - и вот уже готов народный композитор. Но как далеко это от истины! Надо выстрадать это право взять народную тему. Надо переболеть песней с колыбели. Надо, чтобы она заполнила человека до краев, чтобы с ней к нему сходил сон и с ней было пробуждение. И надо сначала со­чинить свою песню, которую не спутаешь ни с какой народной и в то же время от народной не отличишь. Так разнятся между собой лучшие народные песни.
И как же сложен бывает путь к этой песне. Арам Хачатурян, этот ярчайший национальный армянский композитор, не прожил в Армении, на родине своих роди­телей, даже одного года. До восемнадцати лет жил в Тбилиси, а потом переехал в Москву, где живет по сей день. А ведь это о нем сказал выдающийся советский композитор Д. Шостакович, что народные истоки в его творчестве «столь ярки и самобытны, они до такой сте­пени окрасили его композиторскую индивидуальность, что достаточно сыграть несколько тактов из любого его произведения, чтобы сразу можно было догадаться, что это Хачатурян».
И именно поэтому мне было чрезвычайно интересно побывать по приглашению Арама Ильича в 1972 году в Ереване, где он должен был выступить с несколькими авторскими концертами.
Этот приезд Хачатуряна в Ереван был очень знаме­нательным. Впервые, по существу на пороге своего семи­десятилетия (70 лет ему исполнилось 6 июня 1973 года), он отчитывался перед республикой в ранге академика Академии наук Армянской ССР. После часового доклада с символичным названием «Музыка и народ» композитор взял в руки дирижерскую палочку. И не было более силь­ных и ярких аргументов в пользу доклада, чем музыка, прозвучавшая со сцены конференц-зала Президиума Ака­демии наук. И вообще в этом помещении, как мне сказа­ли, симфонический оркестр выступал впервые.
Концерт открылся Приветственной увертюрой композитора. Потом был взрыв темперамента и фантазии в Концерте-рапсодии для виолончели с оркестром, блестяще исполненный солисткой Московской филармонии лауреа­том международного конкурса имени П. И. Чайковского Каринэ Георгиан.
А потом, словно задорно-ликующий крик петуха на красной утренней заре, прозвучали первые аккорды фортепьянного концерта, возвестившего еще в 1936 году рождение яркого «концертного» композитора, создавше­го впоследствии целую серию прекрасных сочинений это­го рода.
Вторая часть произведения - медленное, философски значительное анданте. Пальцы пианиста, лауреата между­народных конкурсов Николая Петрова по клавишам, словно по беломраморным ступенькам, величаво подни­маются вверх. Эта редкой красоты, сосредоточенно-глубо­кая мелодия - кто бы мог подумать (а музыковеды так и не догадались) - родилась, как признался композитор, из одной довольно легкомысленной по своему характеру городской восточной песенки, услышанной им когда-то давно в Тбилиси и хорошо в те годы известной любому жителю Закавказья. Композитор пришел к «своей» теме путем коренного переосмысления этой мелодии, ее расширения и существенного развития.
И это тоже урок для понимания того, как создается музыка и как соотносятся между собой народное и соб­ственно композиторское.
Было для меня в ту поездку несколько неожидан­ностей.
В этом и в других авторских концертах Хачатуряна, сыгранных в Ереванской филармонии, неизменно испол­нялись фрагменты из балетов «Гаянэ» и «Спартак». Во втором отделении, как правило, сначала шли номера из «Гаянэ», потом из «Спартака»... Однажды я потерял кон­троль за объявлениями и, к стыду своему, так и не смог сообразить, из какого балета звучит музыка. Это была ли­рическая пьеса. Как потом выяснилось, она оказалась из «Гаянэ». Значит, фольклорный элемент, который, исходя из чисто национального сюжета балета, естественно про­сился в музыку, не был главным, определяющим каче­ством этого произведения. Если бы это было так, то музыка «Спартака», написанного на древнеримский сюжет, суще­ственно отличалась бы от «Гаянэ»! А тут вдруг исчезла граница между этими сочинениями. Больше того, мне по­казалось, что некоторые танцы из «Спартака» вполне органично могли бы вписаться в партитуру «Гаянэ».
Вспомнились слова Арама Ильича о том, как он по­старался все «забыть», приступая к сочинению балета.
В один из вечеров я пошел на концерт Государствен­ного ансамбля песни и танца Армении, возглавляемого композитором Эдгаром Оганесяном, - хотелось поближе познакомиться с армянской музыкой. В программе ан­самбля было немало народных песен и танцев, песен, созданных современными композиторами. И какие это оказались прекрасные песни и танцы, оригинальные, не­похожие друг на друга композиторские сочинения. Признаюсь, слух невольно искал такие привычные и зна­комые мелодии и ритмы хачатуряновской музыки - они обнаружились, но это было... в его собственном Танце с саблями!
И как хорошую, уместную подсказку воспринимаешь слова Д. Шостаковича: «В балете «Гаянэ», в музыке к драме Лермонтова «Маскарад», в сюжете «Валенсианской вдовы», в балете «Спартак» - всюду Хачатурян ярко национален. Но это не узкое понимание народности и на­циональности, ограниченное привычными ладовыми ин­тонациями, гармониями и ритмами. Это подлинная народ­ность, обогащенная вершинами мировой культуры и сама вносящая в мировую культуру свой новый ценный вклад».
Значит, истина заключается в том, что есть ярчайшая творческая индивидуальность, есть выдающийся мастер, который оригинален потому, что остается в музыке самим собой. А оставаясь самим собой, - армянином по складу характера, по языку, темпераменту, обычаям, восприня­тым у своего народа, - он вместе с тем один из круп­нейших советских композиторов, в музыку которого его родная Армения, ее суровая и прекрасная природа, ее древний и вновь возрожденный к жизни Советской властью народ вложили свой гений.
Кто видел, тот не мог не поразиться красоте памят­ников архитектуры древней армянской земли, тончайшим, искусно сделанным на камне узорам и орнаментам, слов­но это не прочный камень, а воск или глина. Подобные им узоры и орнаменты мелодий в бесконечно богатой им­провизации, вырезанные «на гранитной» канве ритмов, составляют органическое свойство музыки Хачатуряна.
Но конечно, его музыка больше всего - песня народ­ной души. «Арам Хачатурян глубоко прочувствовал и по­знал душу армянской народной песни, - писал поэт Аветик Исаакян, - которая вдохновляла его свежую и прекрасную музыку. Он представил миру армянскую песню, преломленную сквозь призму своего великого та­ланта».
И он продвинул национальную армянскую музыку да­леко вперед в ее развитии, внеся в мировую культуру «свой новый ценный вклад».
А песня матери осталась жить в его сердце...
ГЛАВНАЯ ТЕМА
В зале слышались шорох, легкое движение. После этого обязательного «мероприятия» - встречи с компози­тором Кабалевским - были обещаны танцы. Организато­ры вечера перед началом выступления посоветовали Дмитрию Борисовичу не очень себя утруждать: «Сыграть пару песенок и сказать несколько слов».
К этому все и шло. Зал с любопытством смотрел на композитора, народного артиста СССР - высокого седого человека, говорившего мягким певучим голосом, - слу­шал вежливо, но без особого интереса. Кабалевский по­нимал, чего от него ждут: обычно на такие встречи ком­позиторы привозят с собой певцов и устраивают неболь­шой концерт из своих песен.
Ну а если основу творчества составляют не песни, а крупные и сложные симфонические произведения и «под рукой» нет оркестра? Можно, правда, обойтись и форте­пиано. Но готов ли слушатель к восприятию таких вещей, и вообще нужно ли в этой аудитории говорить о серьез­ной музыке и как о ней говорить?
Композитор колебался. Может, и в самом деле пойти по легкому пути: сыграть и спеть две-три свои наиболее популярные песни и на этом с миром разойтись? И тут же почувствовал, что это будет похоже на капитуляцию. Как он, человек, знающий, что музыка - серьезное ис­кусство, уйдет из зала, скрыв эту истину, не попытав­шись объяснить ее? Для кого же, как не для них, этих славных ребят и девчат, пишет он свои оперы, симфонии и концерты?
Решительным шагом подошел к самому краю сце­ны, остановился и, пристально глядя в притихший зал, сказал:
- Хотите, серьезно поговорим о музыке?
Несколько мгновений было тихо, потом раздались голоса:
- Хотим!
- Давайте!
Он облегченно вздохнул. И заговорил, ничего не упро­щая, не ища особых слов, а высказывая мысли такими, какими они лежали на душе. Существо музыки, ее роль в жизни людей. Бах, Моцарт, Бетховен, Чайковский, со­временные композиторы, борьба течений в океане этого величайшего из искусств, наконец, извечный спор о лег­кой и серьезной музыке - все это нашло свое место в разговоре. Композитор то и дело подходил к роялю и ил­люстрировал свою речь отрывками из произведений.
Зал был захвачен необычной беседой, длившейся бо­лее двух часов.
Покидая клуб, Кабалевский мимоходом заглянул в танцевальный зал. Он не мог бы четко объяснить, почему его потянуло еще раз взглянуть на своих слушателей, что он хотел прочесть на лицах - тронул ли молодежь раз­говор о музыке и сможет ли она так быстро перейти от одного настроения к другому?
Едва он показался на пороге, как тут же был «взят в плен».
- Дмитрий Борисович, теперь бы надо провести пресс-конференцию.
- Какую пресс-конференцию? - не понял Кабалев­ский.
- А как же, после доклада полагается. Есть вопросы.
- Значит, сорвать вам танцы?
- Ничего, потанцуем в следующий раз.
И танцы действительно не состоялись.
Молодежь столпилась около композитора, посыпались вопросы: «Каково состояние советской оперы?», «Кто та­кие авангардисты?»
Прощаясь с Кабалевским уже поздно вечером, орга­низатор вечера задумчиво сказал:
- Видно, мы здесь чего-то недоучитываем. Как они вас слушали! Какую тягу к серьезной музыке проявили. Наверное, так и нужно говорить с людьми об искусстве - по-настоящему, без скидок.
- Он был прав, - говорит Дмитрий Борисович, вспо­миная свое посещение клуба в Севастополе. - Мы порою не знаем тех глубинных процессов, которые происхо­дят в среде нашей молодежи, не предполагаем, насколько серьезны духовные запросы людей. Что греха таить, боимся, что нас не поймут.
Я сижу в кабинете композитора. Разводя большими руками, Дмитрий Борисович ходит взад-вперед в узком пространстве между софой и роялем - на них ноты, кипы газет и журналов.
- Мне много раз приходилось выступать перед моло­дежью. И всюду слушали рассказ о серьезной музыке и саму музыку с необычайным вниманием. Помню, приехал в Березники. Была предвыборная кампания. Я баллоти­ровался в Верховный Совет СССР. Встречает секретарь горкома и говорит: «Придется немного планы изменить. Школьники просят, чтобы вы рассказали им о музы­ке». А программа плотная. Но как откажешь? Надо ехать.
А однажды возле дачи два солдата остановили, щелк­нули каблуками: «Товарищ Кабалевский, разрешите обратиться?» И сразу: «Как вы относитесь к джазу?» Пол­тора часа о джазе говорили.
Я смотрю на рабочий стол композитора, заваленный письмами любителей музыки, и пытаюсь объяснить себе все, что услышал и увидел здесь. Как соединить в одно: необыкновенную занятость Дмитрия Борисовича своими делами и необычайную доступность, что ли, чуткость ко всякому человеку, который обращается к нему с вопроса­ми о музыке. Вопросов этих бездна, и большинство их в компетенции любого рядового музыканта. Но секретарь Союза композиторов СССР, действительный член Акаде­мии педагогических наук, профессор консерватории, по­четный президент Интернационального общества по му­зыкальному воспитанию (ИСМЕ), композитор, постоянно погруженный в творческую работу и концертирующий как исполнитель и дирижер своих произведений по на­шей стране и за рубежом, - этот бесконечно загружен­ный человек не только находит время ответить на все письма, но и завязывает большую, длящуюся годами переписку с любителями музыки - школьниками, рабо­чими, военнослужащими.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20