волнующей своей теплотой мелодии побочной партии. Что-то роднило этот мотив с песней, а песня была мне близка.
Итак, я, к своей радости, нашел в симфонии и песню, и вальс, и марш, и грустную пьесу - все, что до этого знал и любил в музыке. Но сама симфония, по существу, прошла мимо меня. Образно говоря, это был спектакль, в котором я только познакомился с основными действу­ющими лицами, а самого действия не понял.
Конечно, ни о какой разгадке содержания Шестой симфонии не могло быть и речи - я еще не чувствовал внутреннего движения ее музыкальных тем, их непрерыв­ного развития. Просто мне нравились отдельные места симфонии, ради которых я ее и слушал.
Со временем я обратил внимание на то, что полюбив­шаяся мне мелодия из первой части сама по себе, без предшествующей подготовки - тревожных и беспокой­ных интонаций оркестра, - звучит не так ярко, а ее второе появление особенно волнует меня после грозного и мятежного настроения срединной части.
Я почувствовал, что это не случайность, что все здесь связано между собой какой-то мыслью автора. Какой же? Что выражает эта светлая мелодия? За ответом я обратился к Чайковскому, к книгам о нем, о его творче­стве. Это и было началом дороги, которая повела меня в загадочную страну - Симфонию. К сожалению, у «туриста» за спиной не было никакого багажа: только одно желание - знать.
Прошло несколько лет. Серьезная музыка заняла боль­шое место в моей жизни. Я привык к общению с ней, как привыкают ходить в театр или на выставки картин. Где-то в глубине души зрели мысли о Шестой симфонии. Стала вырисовываться ее программа, которая была не­отделима от моего представления о Чайковском. Очень хотелось послушать симфонию в концерте но никак не удавалось.
И вот наконец я в Большом зале консерватории...
После антракта музыканты начали занимать свои места. Быстрой походкой прошел через оркестр дирижер, стал на помост и повернулся лицом к публике. Зал друж­но аплодировал. Дирижер слегка поклонился. Я сидел в пятом ряду и хорошо видел его лицо.
Вот он повернулся к оркестру и медленно поднял ру­ки. Музыканты замерли, но в зале еще слышался шелест. Руки дирижера медленно опустились. Он еще раз поднял руки, зал понял это молчаливое требование внимания и подчинился воле дирижера - наступила полная тишина.
Она начинала угнетать меня. Слух был напряжен до предела, и мне вдруг показалось, что я что-то слышу: так бывает, когда видишь за стеклом окна мелкий частый дождь, который невозможно расслышать, и только чрез­мерное напряжение слуха рождает иллюзию шелеста дождя.
Да, наверное, эта невероятная тишина и есть начало симфонии. В ней как будто заложена глубокая сосредо­точенность человека, большое волевое усилие перед не­легким разговором о том, что накопилось в душе. Еще не­ясно чувство, неосознанна мысль, но уже достигнут высо­кий нервный накал.
Короткая прелюдия тишины окончилась. Настала пора вступить оркестру. Дирижер сделал маленький шаг, подался вперед, поднял руку, плавно взмахнул ею - и выплыл первый тихий звук...
Мрачный голос фагота медленно, на низких нотах вы­вел первую короткую фразу. Через силу, превозмогая ка­кую-то инерцию, выговорил вторую, подняв ее на тон выше, на последней ноте неожиданно и трепетно нарас­тает волна струнных, подхватывает этот звук и поднимает выше, но удержать не может - звук спадает... Молчание. Снова начинает фагот, и опять оркестр пытается вывести его из состояния мрачной замкнутости. Последнюю фразу фагота он поднимает еще выше... Но все-таки она тяжела, и оркестр опять роняет ее. Молчание.
И вот, уже преображенная, сжатая в две короткие, энергичные фразы, тема вновь появляется в оркестре и окончательно завладевает им. Звучит она по-новому, остро и взволнованно. Разбужена какая-то большая стихийная сила. Может быть, это та самая мысль, к которой вновь и вновь возвращается человек и не может никак разрешить ее: мысль о неуловимом роке?
Несколько раз повторившись, тема-вопрос беспомощно повисает в воздухе... Напряжение в музыке растет, дви­жение голосов ускоряется. Похоже на то, что человек усилием воли заставляет себя сосредоточиться на мысли: для чего он живет? В чем смысл жизни? Может быть, вся прожитая жизнь даст ответ?
В моей памяти возник портрет Чайковского. Петр Ильич сидит в кресле в позе глубокой задумчивости, под­перев рукой седую голову. О чем он думает?..
Звучание ширится. Наступает момент наивысшего подъема, но чрезмерное напряжение обессилило мысль. Движение голосов замедляется, приходит успокоение - вступили мягкозвучные голоса альтов, они поднялись вы­соко-высоко и там замерли... На мгновение стало совер­шенно тихо.
Дирижер повернулся к первым скрипкам и, неожиданно улыбнувшись, мягким, просящим движением рук дал вступление.
Точно солнечный луч, пробившийся из-за облаков, от­туда, где замерли в вышине альты, скользнула в зал светлая мелодия. Она покоряла какой-то особой неж­ностью и теплотой. Наполненная широким, свежим дыха­нием, она как будто прилетела с полей и лугов родины. Мелодия пела о самом хорошем, сокровенном, что есть в человеке. Это не страсть, не любовь, а воспоминание о лучшей поре жизни - детстве, юности, о надеждах и вере в счастье.
Я вспомнил, что где-то читал о том, как Чайковский в последний год жизни, как раз перед созданием Шестой симфонии, предпринял путешествие во Францию, где в маленьком городке доживала свой век одинокая семиде­сятилетняя женщина, его первая наставница, гувернантка Фанни Дюрбах. Можно лишь догадываться, как встрети­ла она своего любимца Пьера, уже седого человека, как волновалась, воскрешая в памяти далекие, безоблачные дни его детства и юности.
Позже Чайковский писал своему племяннику о том, как во время странствования, мысленно сочиняя симфо­нию, он «очень плакал». Не тогда ли под впечатлением этой встречи родилась прекрасная тема счастливой юно­сти, которая, возможно, и послужила толчком к началу работы над симфонией?
...Нежная мелодия сменилась другой, энергичной, от­тенившей ее лучезарность, но вот она вновь вернулась, потому что не вернуться не могла. И, затихая, она ухо­дит, оставляя легкую, светлую грусть.
Кларнет своим неярким, чуть сумрачным, одиноким звучанием все более отдаляет ее: как напоминание зву­чит только начало мелодии - и все замерло.
И вдруг страшный удар, неожиданный и ошеломля­ющий, разрушающий гармонию покоя. За первым следует второй, третий... Падающие, как гром среди ясного неба, ломающие жизнь человека, разбивающие счастье… Голоса инструментов взвихрены и беспорядочны, точно нахмурилось и сразу потемнело небо, задул сильный ве­тер - тот же короткий мотив, резкий и острый, завла­девает всем: теперь он носитель беды, черный вестник бури.
В басах разбушевавшегося оркестра, изломанная и до неузнаваемости искаженная, гибнет мелодия надежд... Все рушится. Кажется, нет спасения. Появился призрак смерти - тромбоны поют заупокойную молитву. Она тотчас заглушается страстным порывом. В отчаянии все силы брошены против грозного призрака. Он исчез, но и сил осталось мало... Раздаются жалобные вздохи скри­пок, словно мольба о пощаде. Но и она смята и отброше­на последним решительным наступлением рока. Борьба достигает высшего напряжения...
Еще несколько аккордов - и море скрипок, мятеж­ных, стонущих, и на фоне их захлебывающийся после удара о подводный риф тонет корабль счастья. Трагиче­скими воплями тромбонов звучат изуродованные оконча­ния фраз мелодии счастья - вот все, что осталось от нее... Последние глухие вздохи - и все исчезло... Страш­ная тишина. В ней крик отчаяния человека, чудом уце­левшего после крушения. Он один среди безбрежного мо­ря и может погибнуть, если потеряет последнее, что у него осталось, - надежду.
И вот вновь вспыхивает могучая мелодия; она дышит свежим ветром с родных берегов, в ней чувствуется воз­росшая сила и широта. Она непобедима, ибо это надежда, за которую до конца будет бороться человек!..
Видение постепенно угасает. Кларнет задумчиво допе­вает мелодию.
Неожиданно в тишине проступили мерные и ровные удары, раздались звуки простой и в то же время бесстрастной мелодии. Как будто забили и заиграли стоящие на камине в гостиной Чайковского старинные часы. Не раз, наверное, прерывали они его думы над нотной бумагой. И вот он увековечил их в своей симфонии. И сразу в музыке ожила картина уютной обстановки гос­тиной, так резко контрастирующей с внутренними пере­живаниями ее хозяина.
И еще эти часы могли напомнить о времени, которое выбелило сединой его голову, но не разрешило всех про­тиворечий и не дало ответа на вопрос: для чего живет человек? Одно ясно, что не может он жить без веры в счастье, без борьбы за него, без надежды победить.
Об этом рассказала первая часть симфонии.
* * *
Дирижер взмахнул палочкой, и теплыми голосами за­пели виолончели, а над их песней, словно стрекозы над полевыми цветами, засверкало пиццикато вспорхнувших на струны скрипок смычков. Полился легкий, непринуж­денный и своеобразный, мечтательный и романтический вальс - олицетворение минут того безмятежного счастья, которое посещает человека при встрече с природой, с милыми сердцу людьми.
Но что вдруг сжало горьким предчувствием сердце? Подстреленной на лету птицей оборвался вальс. Музы­ка выразила как будто предсмертный крик, и вот уже печальными вздохами оплакивает ее оркестр. Не так ли горе, нежданный и непрошеный гость, прерывает ра­достное течение жизни? Но раны сердца заживают - в печаль врываются звуки жизни, сначала робко, потом все настойчивей. На фоне горестных интонаций оркестра вновь зарождается вальс...
Я почти все время смотрю на дирижера. Все перевоплощения в музыке - это и перевоплощения стоящего перед оркестром человека. Как поразительны его руки! Они говорят: просят и заставляют, умоляют и требуют, сдерживают и воодушевляют, отвергают или одобряют. Они ведают ритмической стихией музыки и одновремен­но руководят каждой группой инструментов, выводя впе­ред одну или другую или собирая могучим взмахом все голоса в единый хор.
Побледневшее лицо дирижера в эти минуты прекрас­но. Переживания, отражающиеся на нем, не только со­провождали музыку, но и предвосхищали то, что должно было произойти в последующее мгновение. Это было вол­нение перерождения симфонии, как будто написал ее не Чайковский, а он сам, дирижер. Даже не написал - пишет!
Среди присутствовавших на концерте преобладала молодежь, много было и пожилых людей, слушавших симфонию, наверное, не в первый раз. Сидевшая справа от меня старушка в черном платье е белоснежным узор­чатым воротничком, казалось, дремала, прикрыв рукой глаза. Но в ее фигуре, настороженно выпрямленной, я угадывал напряженное внимание.
Когда начался вальс, молодая пара впереди с облег­чением вздохнула...
Вальс отзвучал...
Вдруг словно померк свет и в тишину зала ворвались шорохи, быстрые, суетливые и призрачные. Невольно пе­ред глазами возникли странные, фантастические виде­ния - это царство темных сил. Они чем-то встревоже­ны и мечутся в панике. Темные силы слышат приближе­ние кого-то, сотрясаются в такт железным шагам Иду­щего.
Тихо, словно издалека, в оркестре появляется короткая тема: марш - необычайно энергичный и острый мотив. Он показывается ненадолго и исчезает без развития - властвуют шорохи, на фоне которых появляется новая маршеобразная тема. Своим несколько пассивным, нисходящим движением она как бы подчеркивает неукротимую энергию, заложенную в промелькнувшем коротком моти­ве. Темные силы пытаются противопоставить ему свою воинственность. Возникает фантастический, бесовский марш с писком флейты, такой же призрачный и суетли­вый, как шорохи, но тотчас смолкает.
Шорохи расступаются. Сдержанно, твердо, непреклон­но звучит в оркестре марш - идет Человек...
Зимняя дорога. Ночь. Снег. Метель. Ветер завывает в ветвях деревьев. Идет Человек. Он приближается. Бесы видят, что это одинокий путник, и сразу окружают его со всех сторон, воют и визжат от радости: «Ты наш, мы тебя не выпустим отсюда, засыплем снегом, ты собьешься с дороги и погибнешь! Боишься?»
Но Человек идет вперед. Снег бьет в лицо, пурга сби­вает с ног, а он поднимается и снова идет вперед, во­преки всему. Борьба нарастает. Кажется, темные силы побеждают, но нет, марш звучит еще энергичней и не­укротимей. Человек должен идти вперед!
Дирижер словно врос ногами в помост. Вся его фигу­ра выражает непреклонную волю. Жесты рук широки, властны.
Метель унялась - отступили темные силы. Тор­жественно, во всю мощь меди и струн гремит победный марш-гимн. Последний раскат литавр - и зал разразился аплодисментами.
Да, зал аплодировал вопреки всем правилам, преры­вая симфонию перед ее последней частью. Слушатели хотели бы, наверное, поставить точку перед финалом, если бы могли это сделать. Они не хотят думать о смерти, ибо смысл жизни в том, чтобы бороться и идти к со­вершенству, «вперед и выше». Даже если борьба грозит человеку гибелью, она прекрасна!
Дирижер стоял лицом к оркестру и ждал, когда смолкнут аплодисменты. Сейчас он не мог разделить восторгов зала. Я видел в профиль его серьезное лицо и на щеке следы скатившихся капель пота.
Впереди - финал. Он поражает своей неожидан­ностью. После триумфального шествия - безмерная пе­чаль. Сколько скорби и страстного отчаяния заключено в этой музыке! Трагическая картина страданий и гибели героя и размышления художника, полные протеста и искренней жалости, - вот основные темы финала.
Начинается он глубокими вздохами - стонами скри­пок. Следом за ними, как горестное предчувствие, звучит в оркестре печальная интонация... Разум может по­нять, но никогда не согласится с чудовищной несправед­ливостью природы, отнимающей у человека самое доро­гое - жизнь.
Едва различимо слышится грустная и светлая, мело­дия - это с любовью и состраданием склоняется над своим, героем автор. Звучание оркестра нарастает, в нем - стихийный протест; но опять, как бы возвращая к действительности, - вздыхают скрипки, и душа наполняется болью.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20