Истекают последние мгновения, скорбные вздохи становятся все более тяжелыми... Еще один подъем - последняя борьба, - и вот угаса­ющая жизнь оборвана: глухой удар тамтама... Мрачный рокот контрабасов в низком регистре переходит в еле слышный шорох, затем наступает мертвая тишина...
Потрясенный пережитым, я вышел на улицу. Небо переливалось вечерними закатными красками. Я подошел к памятнику Чайковскому. В чугунную ограду, полукру­гом охватившую памятник, были вписаны ноты. И среди них я прочел ту самую мелодию надежды и веры в счастье, которая навсегда сдружила меня с Шестой сим­фонией.
ЧТО ЭТО ЗНАЧИТ ­-- ПОНИМАТЬ МУЗЫКУ?
Допечатывая главу «Путешествие в страну Симфо­нию», машинистка неожиданно сказала мне:
- А вы знаете, мой брат очень любил эту симфонию Чайковского. Почему - не знаю, но он просто не мог жить без симфоний и опер. Когда началась Отечествен­ная война, пошел он, инженер, добровольцем на фронт. А как отбили немца от Москвы, появился однажды в квартире, усталый, заросший, в пропахшем дымом ватнике, и то всего лишь на несколько часов. Что сде­лаешь за такое время? Побрился, помылся и - что вы думаете? - завел пластинку. Шестую симфонию Чай­ковского. Слушал молча; серьезно. Как сейчас помню, в конце как-то посветлел, хоть такая там грустная музы­ка, а потом сказал: «Теперь можно идти. Отлегло... Про­щай, Аня». И ушел. Да так мы с ним больше и не встре­тились...
Слова машинистки взволновали меня. Никто не знает, что искал, в Шестой симфонии, ее брат, какие чувства владели им при звуках музыки в той короткой передышке между боями. Он, несомненно, понимал ее, потому что любить музыку - значит уже во многом понимать ее.
Что же значит понимать музыку? Что самое главное в ней? «Найдите хорошую мелодию, - сказал Гайдн, - и ваша композиция, какова бы она ни была, будет пре­красна и непременно понравится. Это душа музыки, это жизнь, смысл, сущность композиции...»
Итак, главное - мелодия. А ведь она доступна каж­дому, как песня, поэтому «душа музыки» может быть понятна всем.
С мелодией, как с компасом в руках, можно смело от­правляться в путь по стране Симфонии.
Музыкальное произведение - это своеобразное зда­ние, которое оркестр и дирижер возводят на ваших гла­зах. А потом оно исчезает, и перед вашим внутренним взором остается только его общий архитектурный облик. Правда, такое видение музыкального произведения в це­лом - это высшая форма восприятия музыки. Надо ска­зать, что, конечно, не всегда и не у всех слушателей появляется желание изучать во всех деталях закономер­ности построения музыкальных произведений. Но общее представление о том, как складывается произведение, как строится музыкальная форма, все же необходимо иметь.
«Если ты хочешь наслаждаться искусством, - гово­рил Карл Маркс, - то ты должен быть художественно образованным человеком». Что значит быть художествен­но образованным человеком, если говорить о музыке? Мне кажется, это значит не только обладать определен­ными знаниями в теории, но и уметь слушать музыкаль­ные произведения.
Иногда, чтобы оценить подлинную красоту музыкаль­ного произведения, нужно быть не только внимательным, но и настойчивым - послушать его не один раз. Есть интересное высказывание Гёте: «Часто со мной случается, что сразу я не получаю никакого удовольствия от про­изведения искусства, потому что оно для меня слишком велико. Но затем я стараюсь определить его достоинства, и всегда мне удается сделать несколько приятных открытий; я нахожу новые черты в художественном произве­дении и новые качества в самом себе».
Симфоническую музыку недаром называют серьез­ной - надо проявить большое терпение, чтобы познать основные законы ее развития, без понимания которых трудно себе представить содержание больших музыкаль­ных произведений. Ведь удовольствие, например, от ка­тания на коньках получаешь лишь тогда, когда научишь­ся держаться на них так, чтобы не дрожали от напря­жения ноги и коньки не разъезжались в разные стороны...
Но можно ли, не будучи музыкантом и не имея му­зыкального образования, глубоко и правильно понимать музыку, чувствовать ее истинное значение для человека? Для многих любителей музыки этот вопрос давно решен положительно. И конечно, заблуждаются те, кто считает, что такой способностью обладают лишь музыканты-про­фессионалы.
Если мы, чувствуя музыку, любя ее (первейшее и необходимое условие!), пойдем дальше - к познанию формы произведений, основных законов композиции, - то это во многом облегчит каждому слушателю восприя­тие и понимание музыки. Понимать музыку, по выраже­нию А. Луначарского, - это значит «много переживать, внимая ей, хотя переживать, быть может, и не совсем то, что переживал композитор, так как язык музыки не от­личается полной определенностью».
Я хочу коснуться еще одного из самых главных усло­вий необыкновенного воздействия музыки - особой на­шей настроенности к ее восприятию.
Бывает так, что музыкальное произведение сразу потрясает нас, а иногда, наоборот, при первом прослу­шивании не производит на нас никакого впечатления.
Мне навсегда запомнилась первая встреча с Пятой симфонией Чайковского. Это было лет двадцать назад. Я приехал в Ленинград на время зимних студенческих каникул и однажды взял билет в кинотеатр «Великан». До начала сеанса было еще более часа, и я пошел бро­дить по скверу, но вскоре замерз и вернулся к кинотеат­ру. Его фойе выглядело как концертный зал, и я почти не удивился, когда объявили, что выступит симфониче­ский оркестр, который исполнит вторую часть Пятой симфонии Чайковского.
...Оркестр начал тихо и убаюкивающе, как будто вздыхая. Я стал рассматривать музыкантов. Вот один из них - в середине второго ряда - немолодой, с черны­ми, коротко подстриженными волосами, чуть откинулся назад от пюпитра, приподнял блестящий медный инстру­мент («скрученный в бараний рог», - почему-то поду­малось мне), и раздался робкий, дрожащий звук, похо­жий на человеческий голос. Оркестр «отошел» на задний план, создав тихо звучащий фон.
Дирижер и зал, казалось, затаив дыхание, слушали валторну. Она пела печальную, задумчивую мелодию, очень простую и нежную. Прелесть ее сразу же покорила меня - она словно жаловалась на что-то и просила участия. Это была настоящая песня, но только без слов, и вот эту песню я понимал.
Чуть стихла она, навстречу из оркестра поднялась другая песня, в которой уже чувствовалась радость, ка­кое-то утреннее, рассветное настроение. Это было похоже на робкое ответное признание, вызванное песней валтор­ны. Оно еще не яркое, цвета ранней зари, но обещает солнце... И вот уже смело, без тени неуверенности, вновь появляется в оркестре тема валторны, подхваченная все­ми инструментами.
Вызвав неожиданное робкое признание, она уже. ра­достно требует полного откровения. И это откровение следует ласково, нежно и широко, как раскрытые объ­ятия, звучит мелодия песни...
Кто хоть раз мечтал в юности об ответном чувстве, тот поймет смутно зародившуюся тогда в моем воображе­нии аналогию, которая впоследствии развилась до ясно видимой сцены диалога влюбленных - Ромео и Джульетты.
К сожалению, далеко не всегда бывают так удачны первые встречи с большой музыкой: многие люди и по сей день при звуках сонаты или симфонии выключают радио. И никакие уговоры не помогают. Иногда можно было бы просто брать таких людей за руки и вести на концерт. Впрочем, гарантировать успех в таком случае нельзя... Но зато, если момент был выбран удачно, если душа уже была настроена на «волну большой музыки», то происходит неожиданное: открывается ранее не из­веданная в музыке поэзия высоких мыслей и чувств. Ду­ша человека, как лилия навстречу утреннему солнцу, рас­крывается навстречу музыке.
Солнце большой музыки вливает свою энергию в са­мые высокие движения нашей души. Не случайно же Бетховен сказал, что «музыка - это откровение более высокое, чем мудрость и философия».
Говорят, что каждое музыкальное произведение рож­дается два раза: первый раз, когда его создает композитор и записывает в виде нотных знаков, и второй раз, когда его исполняют музыканты. И у каждого исполнителя од­но и то же произведение будет звучать по-разному: в нём отразятся темперамент и творческая индивидуаль­ность не только автора, но и самого исполнителя. И мо­жет быть, иной автор удивился бы, услышав свое про­изведение в интерпретации исполнителя.
Бывает и так, что великий композитор одновременно и гениальный исполнитель-виртуоз. Казалось бы, когда он сам исполняет свое произведение - содержание исчер­пано, лучше истолковать нельзя. Но вот что рассказал в книге «Музыка для всех нас» знаменитый американский дирижер Леопольд Стоковский.
Он прослушал запись соль-минорного этюда Рахмани­нова в блестящем авторском исполнении и следом за тем - запись этого произведения в исполнении Владими­ра Горовица. Другая интерпретация оказалась тоже ин­тересной, убедительной. Л. Стоковский пишет: «Педант сказал бы, что Рахманинов как композитор наверняка точно знает, как надо исполнять свою музыку, что дру­гой пианист, сыгравший его произведение по-своему, до­пускает произвол. Но истинный артист знает, что в об­ласти искусства нет ни пределов, ни канонов и что одно и то же произведение может быть исполнено совершенно по-разному».
Можно сказать, что музыкальное произведение рож­дается еще и в третий раз - в сердце и душе слушателя в процессе восприятия музыки. Она ведь говорят нам о жизни, отвечая каким-то нашим собственным жизнен­ным впечатлениям.
В одной из школ педагоги, любящие музыку, провели такой эксперимент. На следующий после концерта день школьникам было предложено написать небольшое со­чинение о том, какое впечатление произвела на них Пер­вая симфония Калинникова. И почти все написали, что увидели в музыке картины родной русской природы.
Бывает и так, что картина природы, наблюдаемая че­ловеком, вдруг помогает ему оценить впервые красоту звучащей в этот момент музыки. Вот как описывает свое «открытие» музыки один из многочисленных ее почита­телей:
«Было это лет семь назад, когда я еще ходил в школу. Очень редко приходилось слушать серьезную музыку, ко­торая, как мне тогда казалось, просто портит людям нер­вы, и только попусту тратится на нее время. Но однажды утром, проснувшись, я услышал звуки музыки. Было ра­но, только начинало всходить солнце, и я стал неожидан­но для себя приходить к выводу: как удивительно точно отражается природа, ее красота в мелодии. И когда окон­чилась мелодия, я еще долго не мог оторваться от кар­тины природы. И мне показалось, что слух продолжает улавливать прекрасные звуки и что сама прелесть про­буждающегося дня является продолжением мелодии. Так впервые я ощутил прекрасное в музыке, почувство­вал, что она неразрывно связана с природой, с настрое­нием людей. И сейчас, слушая это же произведение Листа, я всегда замираю».
Большая музыка способна передать любое состояние человеческого духа. Близки ей и образы суровые, воен­ные. Один офицер - любитель музыки - рассказывал, что «Эгмонт» Бетховена воскрешает в нем воспоминания о годах Великой Отечественной войны и этим дорог ему. Слушая «Эгмонта», он будто заново переживает все, свя­занное с событиями на фронте, с потерей близких лю­дей, с радостью освобождения пленных.
Вообще, мне кажется, ни один композитор не стал бы претендовать на то, чтобы его творения понимали точно так, как он сам. Иначе Чайковский не скрывал бы про­грамму своей Шестой симфонии, которая, по его призна­нию, легла в основу этого произведения...
ЧАЙКОВСКИЙ ОБЪЯСНЯЕТ ЧАЙКОВСКОГО
Когда-то Петр Ильич Чайковский писал не без горе­чи: «Предубежденный человек может примириться с опе­рой после нескольких виденных представлений, но сколь­ко нужно времени, чтобы хорошая симфония могла быть оценена массой публики по достоинству? Однако ж, - признался композитор, - несмотря на весь соблазн опе­ры, я с бесконечно большим удовольствием и наслаждением пишу симфонию...»
В чем видел Чайковский «соблазн» оперы и почему он все-таки предпочитал ей симфонию?
«Опера имеет то преимущество, что дает возможность говорить музыкальным языком массе. Уже одно то, что опера может играться хоть сорок раз в течение сезона, дает ей преимущество над симфонией, которая будет исполнена раз в десять лет!!!»
Но симфоническая музыка, по мнению композитора, стоит «гораздо выше» оперной, потому что условия сцены в значительной степени парализуют чисто музыкальное вдохновение автора. «В симфонии... я свободен, нет для меня никаких ограничений и никаких стеснений».
Казалось бы, эти слова Чайковского о преимуществах одного и другого рода музыки совершенно справедливы, но вспоминаются и другие его слова, широко известные всему миру:
«Я желал бы всеми силами души, чтобы музыка моя распространялась, чтобы увеличивалось число лю­дей, любящих ее, находящих в ней утешение и под­пору».
Как соединить это желание Петра Ильича, эту вели­кую веру в его исполнение, которая слышится в словах Чайковского, с тем, что он с наибольшей охотой рабо­тал в самом трудном для восприятия и понимания ши­рокой слушательской аудитории жанре музыки? Для композитора приведенные выше слова не были красивой фразой. Он считал музыку «откровением», «лучшим даром для человечества». «Это не соломинка, за кото­рую только едва хватаешься, это верный друг, покро­витель и утешитель, и ради его одного стоит жить на свете».
Да, он «с бесконечно большим удовольствием и на­слаждением» писал симфонии и... с горечью думал о том, «сколько нужно времени, чтобы хорошая симфония могла быть оценена массой публики по достоинству».
Давайте попытаемся понять композитора и, кстати, не только его, но и всех тех талантливых творцов, ко­торые обращаются к жанру симфонической музыки и, как Чайковский, хотят быть понятыми своими слушате­лями.
К счастью, Петр Ильич оставил нам не только свою великую музыку, но и высказывания о ней, которые, как и она, необыкновенно искренни и глубоки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20