Несо­мненно, исторически речь человека легла в основу музы­кальной интонации. И в этом был ключ для разгадки тайн музыкального творчества. Асафьеву стало ясно, что сме­на явлений музыкального творчества в истории музы­ки происходила как своего рода смена кризисов инто­наций, подобно словарным кризисам в истории человече­ских языковых систем. И удивительное озарение вдруг осветило его ум. Музыка открылась реально осязаемой «звуко-произносимой человеческой мыслью». Слушая му­зыку, интонируя ее как особую речь, он убеждался, что найденный путь - единственно верный. Ему стало ясно, почему форма тех или иных произведений строится так, а не иначе.
Еще двадцать лет назад он взялся за исследование оперы «Евгений Онегин» П. И. Чайковского, стараясь на­рисовать слушателям картину ее создания, но отступил перед сложностью задачи.
Сейчас же, в блокадные дни, он вдруг очень ясно и легко представил себе, как могло протекать сочинение «Онегина» в сознании Чайковского. И он напишет в эти трудные месяцы свою лучшую книгу о Чайковском - об его опере «Евгений Онегин».
А в сентябре 1942 года в письме к Д. Б. Кабалевскому скажет удивительные слова: «Сейчас за год войны, за­писав почти все, что я сообразил за свою жизнь о зако­номерности процессов интонирования у композиторов и вообще природы интонации, я уже словно математиче­ски знаю, как и что доставалось легко и что было трудно Глинке, Бетховену, Верди, Чайковскому. Я знаю, поче­му Вагнер, как маг, лепит свои массивы, в чем секрет его техники, знаю, почему Верди застрял над «Отелло», а «Трубадура», «Травиату» и «Риголетто» написал подряд, знаю, в чем причины трагедии Мусоргского, и не только его, знаю «беды» многих его современников...»
* * *
Действительно, алгеброй гармонию поверил.
И он напишет в блокадные дни свой колоссальный труд - цикл работ под общим названием «Мысли и ду­мы» объемом свыше 100 (!) печатных листов. Он подве­дет итог всему, что передумал за свою жизнь, и это будет своего рода «1001 ночь в размышлениях о музыке» (мо­жет, на это название натолкнули его бессонные, беско­нечные сумерки и ночи темных ленинградских квартир). Он напишет сжатую до предела автобиографическую книгу, связанную лишь с музыкальной «линией» его жизни. И это будут несметные богатства, потому что са­ми имена прошедших через его жизнь людей светят по­добно алмазам.
Сын мелкого петербургского чиновника, Асафьев бла­годаря любви к музыке, редчайшему трудолюбию и на­стойчивости стал незаурядным музыкантом и постепенно вошел, сперва робко, а потом уверенно и с достоинством в круг самых глубоких и авторитетных людей искусства. Как композитор он учился у Н. А. Римского-Корсакова и А. К. Лядова; как будущий критик брал незабываемые уроки постижения искусств у самого Владимира Васильевича Стасова, тепло принявшего в свой круг в 1904 году талантливого юношу, умевшего вдохновенно сыграть с листа сложнейшие сочинения. У Стасова Асафьев позна­комился с М. Горьким и И. Репиным, у него же слушал пение Ф. Шаляпина и игру А. Глазунова и других вы­дающихся музыкантов.
Работая после окончания консерватории концертмей­стером балетного класса Мариинского театра, он наблю­дал творчество реформатора балета М. Фокина. И даже написал классический танец для А. Павловой и В. Нижинского. Его друзьями в молодые годы были С. Про­кофьев и Н. Мясковский. Эта дружба сохранилась до конца жизни.
После Октябрьской резолюции он сразу включился в строительство музыкальной культуры молодой Советской республики - занимался и школьным музыкальным вос­питанием, и созданием первых филармоний и музыковед­ческих факультетов консерваторий, и исследованием творчества западных и отечественных композиторов. Его работы высоко ценил нарком просвещения А. В. Луначар­ский.
Да, многое прошло перед мысленным взором музыкан­та в дни блокады, и о многом он решил рассказать людям.
Но силы человеческие не беспредельны. Вскоре он по­чувствовал приближение беды: ровно за месяц до выше­упомянутого письма Кабалевскому он признается ему: «Слабеет память, но слух в идеальном порядке. Слабеет сердце, усилился склероз, а мозг каждый день приносит мне новые мысли, новые идеи, новые перспективы. Глу­пая машина человек: вот когда сердце тянется к останов­ке, мозг взвивается неистово ввысь, как летчик. Право же, досадно...»
И осенью, во время работы над балетом «Милица» о партизанском движении в Югославии, у композитора произошло кровоизлияние в мозг. Он «выкарабкался» и вернулся к работе (хотя бы по полтора часа в день!). Но силы были подорваны основательно. И в феврале 1943 года его через Ладожское озеро увезли на Большую землю, в Москву. Кончился период поистине героической фронтовой ленинградской жизни Асафьева, совершившего гражданский и научный подвиг. В том же году он был избран действительным членом Академии наук СССР и удостоен Государственной премии «за многолетние вы­дающиеся достижения в области музыкознания».
Еще в первой «блокадной» книге об интонации, «мгновение» работы над которой мы мысленно останови­ли, Асафьев написал (это последние слова книги): «В эти великие дни и месяцы мне хочется доказать «варварам всего мира», что в нашей великой стране мысль не уми­рает ни на миг даже среди тягостнейших испытаний».
И он целиком подтвердил эти слова своей жизнью.
* * *
...Асафьев поплотнее закутался в старенькое паль­то - холод упорно просачивался сквозь одежду - и сно­ва склонился над тетрадью. И побежали энергичные острые буквы, складываясь в слова, цену которых нельзя определить обычными мерками, ибо это вечные духовные ценности.
«...Шопен - совершенство, но Шуман эмоционально первозданнее: исповедь души и начало эпохи. Отсюда не­оглядность и неохватность его влияния всюду и всепроникаемость его «голоса»...
Асафьев вынужден писать кратко, почти афористич­но, фиксируя только самое главное. Он боится не успеть высказать, что накоплено за всю жизнь и давно уже тре­бует обобщения. Он понимает, что пишет, возможно, не­что подобное завещанию слушателям музыки. Кто знает, что будет с ним завтра? Но он вместе со всеми ленин­градцами сражался на своем посту, как боец.
Да, музыка в эти дни тоже была оружием. И боевая песня, рожденная в городе-фронте, и Седьмая симфония Дмитрия Шостаковича, созданная в Ленинграде и посвя­щенная его славным защитникам, и ставшие классиче­скими труды выдающегося ученого-музыковеда совре­менности Бориса Владимировича Асафьева, тоже родив­шиеся в городе Ленина в пору наитруднейших военных испытаний.
И сейчас, когда мы отмечаем 30-летие Победы в Вели­кой Отечественной войне, мы вновь и вновь обращаемся к этим волнующим музыкальным документам эпохи, по­вествующим о величии духа советского человека, его гу­манизме, вере в торжество света, правды.
* * *
Музыка... Размышляя над тем, какое поистине могу­чее влияние на жизнь человеческую она оказывает, ка­кие великие умы и высокие души посвятили ей свое вдохновение и труд; думая над всем этим, глубоко сожа­леешь, что есть еще люди, которые вступают в жизнь, не прикоснувшись к этому целительному источнику, этому роднику духовной красоты и большой нравственной силы. И хочется пожелать, чтобы каждый человек открыл для себя этот удивительный мир, чтобы солнце большой му­зыки взошло над каждым из нас.



1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20