И вот он уже стал рекой, в волнах которой люди все чаще обретали душев­ную ясность.
В эти годы Прокофьев пишет музыку к спектаклям, кинофильмам, создает песни, инструментальные сочине­ния, кантаты и, наконец, один из лучших советских ба­летов - «Ромео и Джульетта».
Как будто много лет подряд человек напряженно ра­ботал в полумраке, и вдруг в его мастерской кто-то рас­пахнул окно? и к нему ворвался солнечный свет и све­жий воздух новой жизни.
Говорят, человек познается до конца в суровых жизненных испытаниях. Таким испытанием для Прокофьева, как и для всего нашего народа, была Великая Отечествен­ная война. Особенно много и продуктивно работал ком­позитор в эти тяжелые годы.
Главная тема любого подлинного художника тех лет - тема защиты Отечества - нашла яркое свое от­ражение и в творчестве Прокофьева. Он начал работать над оперой «Война и мир». В те же годы родилась героико-эпическая Пятая симфония и многие другие про­изведения. ;
А не прервалась ли лирическая линия? Нет. Она все больше проникала в произведения композитора, делая их душевнее, яснее, проще. И это была уже «новая про­стота», которую так долго и упорно искал Сергей Серге­евич.
Хорошо зная Седьмою симфонию, я мысленно пред­ставил себе композитора, его характер. Многое становит­ся ближе и ясней, когда узнаешь в музыке живой образ ее творца.
«Сергей Сергеевич не мог и не хотел представить себе ни одного дня жизни без работы, - читаем мы в воспо­минаниях жены Прокофьева, - Он очень любил приро­ду... всегда находил время для далеких прогулок по по­лям, лесам, берегам рек...»
Органическая потребность находиться в атмосфере светлых и ясных ощущений заставила Прокофьева отка­заться от предложения написать балет на сюжет «Отелло». Работа над этим произведением означала бы для него «необходимость находиться в атмосфере дурных чувств», ему «не хотелось бы иметь дело с Яго».
Стремление к ясности, лиричности вскоре натолкнуло его на мысль написать оперу «Обручение в монасты­ре» на сюжет комедии Шеридана «Дуэнья». Познакомив­шись с комедией, он воскликнул: «Да ведь это шампан­ское, из этого может выйти опера в стиле Моцарта, Рос­сини!»
Конечно, в мире музыки у Прокофьева были свои сим­патии. По его признанию, классика всегда была ему близка. Особенно любил он оперу Чайковского «Чере­вички», романс Бородина «Для берегов отчизны дальней», «Приглашение к танцу» Вебера, Вальс-фантазию Глинки. Но когда Прокофьева попросили назвать самого любимого композитора, он указал на Гайдна.
Последние восемь лет жизни Прокофьев был серьезно болен, и врачи запрещали ему много работать. А он не мог жить вне музыки и считал день, проведенный без за­нятий, пустым, не дающим удовлетворения. Найдите хоть одну нотку пессимизма в творчестве композитора последних лет - он пишет произведения, прославляю­щие мужество, героизм, любовь: оперу «Повесть о на­стоящем человеке», балет «Сказ о каменном цветке», сюиту «Зимний костер», ораторию «На страже мира» и, наконец, Седьмую симфонию.
* * *
Работая над этими произведениями и пересматривая написанное раньше, Прокофьев уже совершенно опреде­ленно говорил о своем неизменном стремлении к просто­те и ясности музыкального языка, о сочетании простоты с высоким профессиональным мастерством, с выработкой оригинального стиля. Сама жизнь, советская действительность помогали Прокофьеву, и он пришел к своей вер­шине в творчестве - Седьмой симфонии.
Композитор поставил перед собой необычную задачу: написать симфонию для детей. Он настроился на самое светлое, ясное - воплощение в музыке детского восприя­тия жизни. Прокофьев относился к типу художников, которые, по выражению Горького, умеют глубоко и та­лантливо помнить детство.
Так был сделан первый шаг. Но симфонию для дет­ского радиовещания, как предполагал композитор внача­ле, он не стал писать. В процессе сочинения Прокофьев пришел к глубоким размышлениям о жизни. Произошла неизбежная цепная реакция откровенности: перед деть­ми, перед собой, перед всеми людьми.
И когда хочется восстановить душевную ясность или просто помечтать, когда соскучишься по особому мелоди­ческому теплу музыки, я ставлю на проигрыватель пла­стинку с Седьмой симфонией Прокофьева.
...Низкий звенящий удар, и сразу в скрипках высо­ким отзвуком, словно в синеве неба, рождается мелодия. В ней чувствуется какая-то необычайно искренняя, теп­лая интонация.
Бывает, так, без предисловий начинается разговор. Ты еще не готов к нему, еще не настроился на душев­ный тон собеседника, а он уже сразу откровенно говорит с тобой.
...Мелодия возвращается во второй, в третий раз. О чем говорит она?..
Все постигается в сравнении. Вот в басах появилась новая песня - широкая, светлая, радостная. Она конт­растирует с лирическим монологом первой темы. Так, на смену мечтательной ночи приходит полный ясной мудро­сти день. А может быть, это человек рассказывает о себе? Живут в нем два вечных начала. Одно - лирико-мечтательное, другое - широкое, радостно обнимающее мир. Первая тема симфонии - нежная, она идет «сверху», от скрипок, вторая поднимается «снизу», из басов, и посте­пенно захватывает весь оркестр.
Затихает песня, и вдруг... происходит удивительное. В оркестре появляется еще одна тема! Звучит спокойно-размеренная, целомудренно-чистая мелодия, почти хруп­кая, тающая солнечными каплями колокольчиков. Что это? Может быть, в этот момент композитор вспомнил одного из персонажей любимой им чеховской «Степи», того самого «счастливого до тоски» человека, который готов рассказать всему свету о своей невероятной радо­сти, о переполнившей его до краев любви.
И вот уже, переплетаясь между собой и обретая в со­поставлении какие-то новые качества, проходят в оркест­ре отзвуки двух первых тем. И когда перед нами еще раз проходят все темы, замечаешь, что вторая, подхва­ченная скрипками и не утратившая своей широты, ста­новится теплее, душевнее. И снова звучит, теперь уже как итог, удивительная мелодия третьей темы...
Как передать ощущение чистой красоты и поэзии, разлитой в музыке второй части? Перед нами, словно в прекрасном сне, проходит легкий хоровод вальсовых ме­лодий, неприхотливых, нежных, шутливых, фантастиче­ских... То слышатся какие-то тихие, таинственные звуки, то вдруг перед глазами проплывает балетная сцена.
Оркестровые краски словно палитра художника. И да­же не знаешь порой, чему больше обязана красота звуча­ния оркестра: выразительности мелодии или этим почти сказочным тембрам, неожиданным сочетаниям оркестро­вых звуков. Мелодии вальса будто светятся мягкими то­нами уральских камней-самоцветов.
В первых звуках третьей части настроение спокойно-созерцательное. Появляется новая мелодия - короткая, выразительная, грустная. Инструменты бережно пере­дают ее друг другу, напевая каждый по-своему, словно соревнуясь в нежности исполнения. Редко у Прокофьева можно встретить такую светлую грусть.
И вновь появляются две уже знакомые мелодии. Те­перь они еще больше контрастируют между собой. Пер­вая, с подвижным ритмичным аккомпанементом, напоми­нает мне баркаролу. Так вечером на берегу реки слы­шишь, как струится вода. О чем думаешь, глядя на бе­гущую воду? Не о времени ли, течение которого все даль­ше уносит нас от прошлого? Но можно мысленно вер­нуться - подняться по этому течению к началу, к исто­кам... Не сделал ли это и сам композитор?
…Вот в тишине раздались глухие шаги. В их ритме повел простую мелодию фагот, ее подхватил кларнет, потом гобой. По-своему излагая мелодию, они звучат, словно в далекой матовой дымке. Как будто слышишь пастуший рожок... Другие инструменты подхватывают эту тему, проясняя и оживляя ее. Сомнений нет: в меч­тах вернулось далекое детство,
...Степи Украины открытые солнцу и ветрам! Родная Сонцовка, где Прокофьев родился и вырос, бегал с ребя­тами по улицам, слушал сонаты Бетховена, которые играла мать, сочинял первые детские песни.
Но стоит отвлечься от воспоминаний - и перед гла­зами новое детство, новая юность. Горны зовут в поход. Звучит звонкая пионерская песня-марш. Темп ее под силу только легким ребячьим ногам.
Так начинается финал. Не эта ли песня была заду­мана композитором для детской симфонии? Мы знаем, что он изменил свой первоначальный замысел, и это было видно в прозвучавших частях Седьмой. Но финал сим­фонии особенно ярко раскрывает тот путь, который про­шла мысль Прокофьева и то, к чему он пришел в своих поисках.
Идет развитие жизнерадостной, дерзко-веселой темы юности. Заражает волевой ритм музыки... Неожиданно сильной лирической волной нас захлестывает короткая экспрессивная тема скрипок. И в результате совершается необыкновенное. Появляется четкая, таящая сдержанную энергию маршевая тема. Звучит она тихо, собранно, сна­чала ее наигрывает английский рожок, потом гобой, но эта тема вспыхивает в оркестре яркой эмоциональной ме­лодией, подхваченной скрипками. Своим волевым поры­вом тема напоминает мне марш из третьей части Шестой симфонии Чайковского. При втором «проведении» клар­неты исполняют ее более твердо, и вновь воспламеняется оркестр, сместив звучание на более высокую ноту. И в третий раз властный ритм вызывает еще более востор­женную реакцию всех инструментов... Непобедимо ше­ствие новой жизни, нового строя!
Горны возвращаются, словно композитор не хочет расставаться с воспоминаниями юности. И, лишь испив еще раз живой воды из этого источника, он переходит на высшую ступень откровения.
В мощном хоре оркестра неожиданно появляется зна­комая нам мелодия из первой части симфонии - та са­мая, широкая, светлая и радостная... Будто радуга мо­стом перекинулась над землей. Торжественно и ликующе звучит музыка. Что это?.. Это восходит солнце, творя во­круг жизнь.
Представим себе, что, закончив Седьмую симфонию, Прокофьев перелистал свой альбом и нашел запись о том, как когда-то в юности собирался вместе с Маяковским уйти от тех, «которые влюбленностью мокли», «солнце моноклем» вставив.«в широко растопыренный глаз». На­верное, теперь композитор улыбнулся бы и, отвечая на вопрос: «Что вы думаете о солнце?» - написал бы в аль­боме за себя и за отсутствующего собрата по искусству:
Светить всегда,
светить везде,
до дней последних донца,
светить -
и никаких гвоздей!
Вот лозунг мой -
и солнца!
Таким был Прокофьев до последнего дня жизни. И понятным становится теперь смысл той звонкой капели, которая появляется в оркестре следом за картиной восхода солнца. Это глубокое умиротворение, счастье че­ловека, отдавшего людям все тепло души, благодарность природе, наделившей его радостью жить, любить, творить.
На фоне этой капели набегают в музыке шумные валы прибоя, словно на берег океана, имя которому - Вечность...
СОНАТА
Пианист вышел на сцену, поклонился в бушующий аплодисментами зал и сел за рояль. Обычно после этого говорят: воцарилась тишина. Но слушатели еще не успе­ли сосредоточиться, настроиться на музыку, а пианист, едва успел сесть, как руки его, взлетев с колен молние­носным движением, бросились в клавиатуру рояля - взрыв необычайной энергии...
Вторая соната Прокофьева.
Я слушаю эту вещь впервые, как, впрочем, и другие сонаты Прокофьева - Четвертую и Шестую, которые сегодня включил в свой концерт Святослав Рихтер.
Накануне концерта я прочитал воспоминание Рихте­ра о встречах с Прокофьевым и его музыкой. Однако, по признанию пианиста, далеко не все сказано в этих мемуа­рах. «Играя Прокофьева, я в какой-то степени исчерпы­ваю то, что мог бы сказать о нем словами», - пишет Рихтер. И вот сейчас он рассказывает о Прокофьеве му­зыкой. Я не могу четко разобраться в потоке тем и эпи­зодов Второй сонаты: она просто ошеломляет напором высвобождающейся энергии. Однако замечаю лиричную мелодию второй темы из первой части, задумчивый на­строй третьей. Побеждает же все самый тон произведе­ния, его заразительно-задорное настроение.
Невольно бросаются в глаза поразительная внешняя простота и сдержанность чувств в рихтеровском исполне­нии. Никаких в общем-то привычных для пианистов видимых переживаний музыки. По воспоминаниям оче­видцев я знаю, что у Прокофьева была такая же манера исполнения - без всякого внешнего эффекта, без лиш­них движений и какого бы то ни было преувеличенного выражения чувств.
Вспоминаю еще раз и слова поэта В. Каменского о встрече с композитором в московском «Кафе поэтов», где тот исполнял свои сочинения: «Ну и темперамент у Прокофьева!..»
Слушая финал сонаты, я видел, ощущал то же. Это впечатление исходило от музыки, от невероятной рихтеровской игры. Наверное, в этом превращении и заклю­чается волшебство настоящего мастера.
Пианист выбрал сонаты из разных периодов жизни композитора, причем Вторую и Четвертую, написанные до революции (кроме финала Четвертой), от Шестой от­деляют десятки лет - огромный отрезок творческой био­графии. Однако непонятно, почему выбраны две сонаты именно молодого Прокофьева?
Загадки стали проясняться, когда началась Четвертая соната. Заразительное буйство красок, гармоний, перепол­нившее предыдущую сонату, в Четвертой словно отошло на второй план. Нечто новое - волевое, сильное и вме­сте с тем сосредоточенное и серьезное - стало главным здесь. Это уже другой Прокофьев. В первой части энер­гия, не раскрываемая до конца, словно сдерживается мощной рукой. Вторая часть сонаты уже не требует это­го укрощающего усилия. Скорее наоборот. Начинается она в нижнем регистре, как будто из глубины сознания. Звуковые краски приглушены. Пианист оцепенел, заду­мавшись над клавиатурой. Постепенно светлея, медленно развертываясь, наплывает дума. Она не отпускает вашего внимания ни на минуту. Испытываешь какое-то заворо­женное состояние. Кажется, так можно просидеть беско­нечно в кругу необычных ощущений.
Эта соната - одна из любимых Святославом Рихте­ром. Не потому ли, что в ней большой простор для раз­мышлений о жизни, философского углубления в себя?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20