https://wodolei.ru/catalog/unitazy/vstroennye/
Я прошел бы пешком сотни лье, я согласился бы недели пробыть в заключении, лишь бы прослушать «Дон-Жуана»...».
Став не музыкантом, а писателем, он в литературных произведениях отдал громадную дань своей любви к музыке. «Случаю было угодно, чтобы я стал записывать звуки, рождавшиеся в моей душе, с помощью типографских знаков». Больше того, Стендаль начал свою литературную карьеру не как романист, а как музыкальный критик, не имея музыкального образования!
Любя музыку, бесконечно много слушая ее, он понимал ее глубже многих профессиональных музыкантов. В этом можно убедиться, прочитав его «Письмо о Моцарте» и «Жизнь Россини». Тем не менее остался простым любителем музыки: «Я хотел бы, если только смогу, говорить о красоте не как анатом, а как художник: будучи сам невеждой, я вовсе не собираюсь поучать ученых».
Не желая оставаться в одиночестве, Стендаль ищет союзников среди рядовых любителей музыки, ставя их несравненно выше профессионалов-умников, любящих музыку «самую совершенную, которая когда-либо существовала», но любящих ее, «повинуясь голосу здравого смысла, рассудительно и умеренно».
С какой симпатией пишет он о некоторых чудаках - любителях музыки!
Так, Стендаль называет человека, который «не только не был в состоянии определять звуки, но не мог даже повторить четыре ноты подряд без того, чтобы ужасающим образом не сфальшивить». Однако «удивительнее всего было то, что при всем этом он любил музыку с такой страстью, какую редко можно встретить даже в Италии».
И этого человека, из которого, наверное, никогда бы не вышло хорошего музыканта, Стендаль ставит неизмеримо выше другого, обладавшего редкостным музыкальным слухом. Этот, второй, мог точно определить, какие звуки издают камни, по которым бьют молотком, какие ноты «поют» скрипящие блоки или несмазанные колеса крестьянских повозок; мог точно указать, какой инструмент фальшивит в большом оркестре. Но при всем этом он был абсолютно безразличен к музыке.
Несомненно, на первое место Стендаль ставит любовь к музыке, а потом уже знание нот, умение играть на каком-либо инструменте. Без этого умения можно прожить, получая от музыки в полной мере то, что она может дать человеку.
А что она дала, например, самому Стендалю? Вот несколько признаний писателя.
«...Когда только начинаешь любить музыку, поражаешься тому, что происходит в тебе, и мечтаешь лишь о том, чтобы вкушать это новое наслаждение, только что открытое тобой...»
«...Музыка должна дарить нам радость».
«...Слушая хорошую музыку, я мечтаю о том, чем в этот момент занято мое сердце».
«...Искусство существует, чтобы утешать. Когда в душу закрадутся сожаления, когда в жизни наступают осенние дни с их первыми печалями, когда недоверие встает как мрачный призрак за каждым деревенским плетнем, - вот когда стоило бы обратиться к музыке».
* * *
Когда вспоминаешь все приведенные здесь высказывания о музыке, бросается в глаза, что большинство из них принадлежит писателям. Значит ли это, что они более тонко чувствуют музыку и лучше других разбираются в ней? Нет, конечно. Просто эти люди владеют даром слова, умеют ярко и точно выразить то, что чувствуют все любители музыки. И нередко, для них разговор о музыке, слово о ней становится еще одним способом, случаем пережить музыкальные впечатления. «Раздумывая над искусством, чувствуешь его сильнее», - заметил Стендаль, для которого, кстати, и само литературное творчество было, по его выражению, способом записать «музыку своей души».
Итак, из всего, что мы узнали сейчас от любителей музыки, можно сделать вывод: музыка от простейших до самых совершенных своих форм действительно доступна каждому. И многое может дать человеку. Главное условие - не робеть и идти навстречу большим произведениям - опере, симфонии, и слушать, слушать, слушать. Быть серьезным в своих намерениях. Понимание музыки придет обязательно. И то, что человек откроет в ней, будет и открытием в нем самом лучшего, благородного, сердечного.
Все это мне хотелось бы высказать моему случайному собеседнику - водителю такси; убедить его в том, что, он не прав, думая, будто большая музыка создана не для него.
К сожалению, так думают очень многие. И вероятно, даже далеко не всех убедил я своими примерами...
Приведу еще один аргумент, по-моему, очень сильный и убедительный.
Вот как все было, со слов очевидца, старого большевика П. Н. Лепешинского:
«...Подползла проклятая зима 1919 года. Повсюду толки в Москве о топливном кризисе, о сыпняках... Жуткое чувство тревоги не только охватывает душу обывателя, но и проникает в кремлевские палаты. В зале большого Совнаркома царит тягостное настроение. Среди всеобщей унылой тишины представитель малого Совнаркома т. Галкин делает доклад относительно спорного, не вызвавшего полного единогласия в малом Совнаркоме, вопроса об отоплении государственных театров... Он не скупится на жесткие, суровые слова, характеризуя московские центры сценического искусства, как ненужные сейчас для рабоче-крестьянской республики. Чьи эстетические интересы и до сих пор обслуживают наши театры? Во всяком случае не трудового народа... Каково содержание современных пьес? Всё те же буржуазные оперы: «Кармен», «Травиата», «Евгений Онегин»... Уж лучше бы подмостки Большого театра были использованы для целей агитации и пропаганды. А между тем (и в этом месте голос оратора возвышается до мрачного пафоса) к нам идет и стучится уже в дверь страшная гостья... Смерть от сыпняка становится нашим бытовым явлением... Готовы ли мы для встречи с этой гостьей? Много ли у нас бань, которые являются во время тифозной эпидемии главной профилактической мерой? И хватит ли у нас решимости позволить бросать драгоценное топливо в прожорливые печи московских государственных театров для щекотания нервов буржуазных барынь в бриллиантах, в то время как лишняя, отапливаемая этими дровами баня, быть может, спасет сотни рабочих от болезни и смерти...»
Да, положение в стране, обрисованное докладчиком, сверхтяжелое. И все понимают, почему он требует такой? крайней меры. Слово «защитнику». Однако бесцветная, казенная речь представителя театров не вызывает ни у кого сочувствия. И председательствующий - Владимир Ильич Ленин - ставит вопрос на голосование...
Но происходит неожиданное. Владимир Ильич вдруг берет слово, вернее, бросает лишь несколько фраз, предваряя голосование. С веселыми искрами в глазах он говорит о том, что товарищ Галкин имеет «несколько наивное представление о роли и назначении театра», что «наследство от буржуазного искусства нам рано еще сдавать в архив... Итак, кто за предложение т. Галкина, прошу поднять руки».
Естественно, после этих слов Владимира Ильича обстановка моментально изменилась, и большинства товарищ Галкин не собрал.
Почему так произошло? Случайно ли это? Сейчас мы знаем, чего стоили Владимиру Ильичу эти иронические, как бы вскользь сказанные слова. До нас дошла интересная подробность, предшествовавшая этому совещанию Совнаркома.
Приемный сын Анны Ильиничны Ульяновой Гора Лозгачев вспоминает, как однажды он увидел Ленина в его кремлевской квартире невеселым, чем-то очень озабоченным. И когда спросил «дядю Ленина», не заболел ли он, Владимир Ильич ответил: «Понимаешь, Гора, стоит вопрос: закрыть Большой театр! Считают, что чересчур дорого обходится его содержание, убыток большой приносит, дров нету! Вот как, по-твоему, быть с этим, жалко, а?»
Да, Владимир Ильич оказался в очень сложном положении. Требовалось принять решение. С одной стороны, деятели искусства требовали сохранить Большой театр, с другой - государственные и партийные работники, считавшие, что надо идти на жертвы в области культуры ради скорейшего улучшения быта рабочих. И тех и других Владимир Ильич прекрасно понимал. Он находил правильными их аргументы. Все решить теперь мог только его собственный голос... И В. И. Ленин принял сторону музыкантов...
В самом деле, перед нами - любитель музыки. Обыкновенный и в то же время необыкновенный. Мы знаем, что в детстве Владимир Ильич получил лишь азы нотной грамоты и игры на фортепиано. Но музыка в семье Ульяновых играла большую роль. Ленин глубоко и на всю жизнь полюбил музыку, прекрасно ее знал и понимал. Об этом свидетельствуют его собственные высказывания и воспоминания родных и друзей, соратников по борьбе. Об этом много сказано и написано.
Известны его любимые композиторы и отдельные произведения. Широк круг его музыкальных привязанностей - это Бетховен, Чайковский, Даргомыжский, Шуман, Шуберт, Лист, Бизе, Гуно и многие другие композиторы. Владимир Ильич не ограничивал свои музыкальные интересы каким-либо одним жанром, он любил и песню и симфонию. В числе любимых произведений особенно почитаемого Ильичем Бетховена - сонаты «Аппассионата», «Патетическая», «Лунная», увертюры «Эгмонт» и «Кориолан».
Однако для того, чтобы подчеркнуть самое существенное, к чему идет наш рассказ, а именно к выводу, для кого же создается музыка, приведем лишь одну более характерную особенность ленинского восприятия музыки. Профессиональный революционер, поставивший перед собой великую цель - осуществить пролетарскую революцию, уничтожить раз и навсегда насилие человека над человеком, Ленин бесконечно много работает, пишет серьезнейшие статьи и книги, вооружает теорией борьбы молодую партию российских коммунистов. И вдруг из-под его пера появляется статья... о песне. Не правда ли, странно? Однако всмотримся в нее.
«Развитие рабочих хоров в Германии», 1913 год. Читаем: «Рабочие певческие общества Германии недавно праздновали своеобразный юбилей: число рабочих-певцов достигло 100 000...» Дальше Ленин говорит, что рабочие хоры имеют свой печатный орган, что работой певческих обществ интересуется Август Бебель и Фердинанд Лассаль. Ильич внимательно прослеживает, как по годам росли рабочие хоры. В чем же тут дело? А в том, что развитие этих певческих обществ для Ленина - показатель «пропаганды социализма рабочей песней». И Владимир Ильич заключает:
«Но никакие полицейские придирки не могут помешать тому, что во всех больших городах мира, во всех фабричных поселках и все чаще в хижинах батраков раздается дружная пролетарская песня о близком освобождении человечества от наемного рабства».
Да, музыка оказалась на службе у революции.
...Мы знаем, как страстно любил Ильич революционные песни. Знаем, как подкреплял он свой дух могучей и мятежной революционной музой Бетховена. Очень точно подметил ленинскую особенность восприятия искусства Ромен Роллан: «Весь арсенал ума - искусство, литературу, науку - мобилизует он для действия». И дальше он подчеркивает отношение Ленина к музыке: «А как на него действует музыка! С какой страстью способен он ей внимать! Кто может забыть его пламенные слова об «Аппассионате» Бетховена?..»
Вспомним слова Ильича в пересказе Алексея Максимовича Горького:
«- Ничего не знаю лучше «Appassionata», готов слушать ее каждый день. Изумительная, нечеловеческая музыка. Я всегда с гордостью, может быть, наивной, думаю: вот какие чудеса могут делать люди!
И, прищурясь, усмехаясь, он прибавил невесело:
- Но часто слушать музыку не могу, действует на нервы, хочется милые глупости говорить и гладить по головкам людей, которые, живя в грязном аду, могут создавать такую красоту...»
И вот когда мы читаем удивительные ленинские слова: «Искусство принадлежит народу», мы чувствуем убежденность человека, на себе испытавшего великое воздействие искусства, и в особенности музыки, и увидевшего на практике ее необыкновенную способность объединять людей для достижения больших целей.
Кстати, заметим, не только песни играли большую роль в революциях. Известно, как оперы Верди и симфонии Бетховена вызывали манифестации в зрительных залах.
«Искусство принадлежит народу». Человек, сказавший эти слова, стал величайшим пропагандистом искусства. Ильич считал, что искусство должно «...уходить своими глубочайшими корнями в самую толщу широких трудящихся масс. Оно должно быть понятно этим массам и любимо ими. Оно должно объединять чувство, мысль и волю этих масс, подымать их. Оно должно пробуждать в них художников и развивать их».
И нам, любителям музыки, очень дорого то, что Ильич ставил ее на службу революции, доказывая необыкновенную власть над человеческими душами этого прекрасного искусства, имеющего громадную общественную силу.
ПУТЕШЕСТВИЕ В СТРАНУ СИМФОНИЮ
Симфоническую музыку называют царицей музыки. За что же ее так возвеличивают? Наверное, не зря. Было, однако, время, когда эта истина не казалась мне очевидной. Я любил песни и не любил симфоническую музыку: она представлялась мне однообразной, непонятной и быстро утомляла. Может быть, потому, что раньше я никогда не дослушивал симфонические произведения до конца, а может, и слушал, но не самые сильные, значительные.
Хочется рассказать, как произошел перелом в моем отношении к симфонической музыке.
Это было в 1951 году. Я учился тогда под Москвой, в десятом классе Воскресенской средней школы. Однажды классный руководитель Софья Константиновна поручила мне сделать доклад о Чайковском. Готовясь к нему, я читал биографию композитора и впервые встретился с упоминанием о Шестой симфонии. В книге говорилось, что симфония имела программу, которую автор никому не хотел раскрыть. Это запомнилось, хотя и не произвело на меня большого впечатления.
Вскоре я услышал Шестую симфонию по радио. В ней было много хороших мелодий. Понравились яркие контрасты частей. Финал был грустным, третья часть показалась бодрым маршем. Удивил своей необычностью вальс во второй части. Я попробовал мысленно под него танцевать и сразу же сбился. Оказывается, это был не обычный вальс, а что-то вроде вальса со сложным пятидольным размером.
Первая часть симфонии обрушилась на меня морем звуков, но внимание задержалось на одном «островке»:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20
Став не музыкантом, а писателем, он в литературных произведениях отдал громадную дань своей любви к музыке. «Случаю было угодно, чтобы я стал записывать звуки, рождавшиеся в моей душе, с помощью типографских знаков». Больше того, Стендаль начал свою литературную карьеру не как романист, а как музыкальный критик, не имея музыкального образования!
Любя музыку, бесконечно много слушая ее, он понимал ее глубже многих профессиональных музыкантов. В этом можно убедиться, прочитав его «Письмо о Моцарте» и «Жизнь Россини». Тем не менее остался простым любителем музыки: «Я хотел бы, если только смогу, говорить о красоте не как анатом, а как художник: будучи сам невеждой, я вовсе не собираюсь поучать ученых».
Не желая оставаться в одиночестве, Стендаль ищет союзников среди рядовых любителей музыки, ставя их несравненно выше профессионалов-умников, любящих музыку «самую совершенную, которая когда-либо существовала», но любящих ее, «повинуясь голосу здравого смысла, рассудительно и умеренно».
С какой симпатией пишет он о некоторых чудаках - любителях музыки!
Так, Стендаль называет человека, который «не только не был в состоянии определять звуки, но не мог даже повторить четыре ноты подряд без того, чтобы ужасающим образом не сфальшивить». Однако «удивительнее всего было то, что при всем этом он любил музыку с такой страстью, какую редко можно встретить даже в Италии».
И этого человека, из которого, наверное, никогда бы не вышло хорошего музыканта, Стендаль ставит неизмеримо выше другого, обладавшего редкостным музыкальным слухом. Этот, второй, мог точно определить, какие звуки издают камни, по которым бьют молотком, какие ноты «поют» скрипящие блоки или несмазанные колеса крестьянских повозок; мог точно указать, какой инструмент фальшивит в большом оркестре. Но при всем этом он был абсолютно безразличен к музыке.
Несомненно, на первое место Стендаль ставит любовь к музыке, а потом уже знание нот, умение играть на каком-либо инструменте. Без этого умения можно прожить, получая от музыки в полной мере то, что она может дать человеку.
А что она дала, например, самому Стендалю? Вот несколько признаний писателя.
«...Когда только начинаешь любить музыку, поражаешься тому, что происходит в тебе, и мечтаешь лишь о том, чтобы вкушать это новое наслаждение, только что открытое тобой...»
«...Музыка должна дарить нам радость».
«...Слушая хорошую музыку, я мечтаю о том, чем в этот момент занято мое сердце».
«...Искусство существует, чтобы утешать. Когда в душу закрадутся сожаления, когда в жизни наступают осенние дни с их первыми печалями, когда недоверие встает как мрачный призрак за каждым деревенским плетнем, - вот когда стоило бы обратиться к музыке».
* * *
Когда вспоминаешь все приведенные здесь высказывания о музыке, бросается в глаза, что большинство из них принадлежит писателям. Значит ли это, что они более тонко чувствуют музыку и лучше других разбираются в ней? Нет, конечно. Просто эти люди владеют даром слова, умеют ярко и точно выразить то, что чувствуют все любители музыки. И нередко, для них разговор о музыке, слово о ней становится еще одним способом, случаем пережить музыкальные впечатления. «Раздумывая над искусством, чувствуешь его сильнее», - заметил Стендаль, для которого, кстати, и само литературное творчество было, по его выражению, способом записать «музыку своей души».
Итак, из всего, что мы узнали сейчас от любителей музыки, можно сделать вывод: музыка от простейших до самых совершенных своих форм действительно доступна каждому. И многое может дать человеку. Главное условие - не робеть и идти навстречу большим произведениям - опере, симфонии, и слушать, слушать, слушать. Быть серьезным в своих намерениях. Понимание музыки придет обязательно. И то, что человек откроет в ней, будет и открытием в нем самом лучшего, благородного, сердечного.
Все это мне хотелось бы высказать моему случайному собеседнику - водителю такси; убедить его в том, что, он не прав, думая, будто большая музыка создана не для него.
К сожалению, так думают очень многие. И вероятно, даже далеко не всех убедил я своими примерами...
Приведу еще один аргумент, по-моему, очень сильный и убедительный.
Вот как все было, со слов очевидца, старого большевика П. Н. Лепешинского:
«...Подползла проклятая зима 1919 года. Повсюду толки в Москве о топливном кризисе, о сыпняках... Жуткое чувство тревоги не только охватывает душу обывателя, но и проникает в кремлевские палаты. В зале большого Совнаркома царит тягостное настроение. Среди всеобщей унылой тишины представитель малого Совнаркома т. Галкин делает доклад относительно спорного, не вызвавшего полного единогласия в малом Совнаркоме, вопроса об отоплении государственных театров... Он не скупится на жесткие, суровые слова, характеризуя московские центры сценического искусства, как ненужные сейчас для рабоче-крестьянской республики. Чьи эстетические интересы и до сих пор обслуживают наши театры? Во всяком случае не трудового народа... Каково содержание современных пьес? Всё те же буржуазные оперы: «Кармен», «Травиата», «Евгений Онегин»... Уж лучше бы подмостки Большого театра были использованы для целей агитации и пропаганды. А между тем (и в этом месте голос оратора возвышается до мрачного пафоса) к нам идет и стучится уже в дверь страшная гостья... Смерть от сыпняка становится нашим бытовым явлением... Готовы ли мы для встречи с этой гостьей? Много ли у нас бань, которые являются во время тифозной эпидемии главной профилактической мерой? И хватит ли у нас решимости позволить бросать драгоценное топливо в прожорливые печи московских государственных театров для щекотания нервов буржуазных барынь в бриллиантах, в то время как лишняя, отапливаемая этими дровами баня, быть может, спасет сотни рабочих от болезни и смерти...»
Да, положение в стране, обрисованное докладчиком, сверхтяжелое. И все понимают, почему он требует такой? крайней меры. Слово «защитнику». Однако бесцветная, казенная речь представителя театров не вызывает ни у кого сочувствия. И председательствующий - Владимир Ильич Ленин - ставит вопрос на голосование...
Но происходит неожиданное. Владимир Ильич вдруг берет слово, вернее, бросает лишь несколько фраз, предваряя голосование. С веселыми искрами в глазах он говорит о том, что товарищ Галкин имеет «несколько наивное представление о роли и назначении театра», что «наследство от буржуазного искусства нам рано еще сдавать в архив... Итак, кто за предложение т. Галкина, прошу поднять руки».
Естественно, после этих слов Владимира Ильича обстановка моментально изменилась, и большинства товарищ Галкин не собрал.
Почему так произошло? Случайно ли это? Сейчас мы знаем, чего стоили Владимиру Ильичу эти иронические, как бы вскользь сказанные слова. До нас дошла интересная подробность, предшествовавшая этому совещанию Совнаркома.
Приемный сын Анны Ильиничны Ульяновой Гора Лозгачев вспоминает, как однажды он увидел Ленина в его кремлевской квартире невеселым, чем-то очень озабоченным. И когда спросил «дядю Ленина», не заболел ли он, Владимир Ильич ответил: «Понимаешь, Гора, стоит вопрос: закрыть Большой театр! Считают, что чересчур дорого обходится его содержание, убыток большой приносит, дров нету! Вот как, по-твоему, быть с этим, жалко, а?»
Да, Владимир Ильич оказался в очень сложном положении. Требовалось принять решение. С одной стороны, деятели искусства требовали сохранить Большой театр, с другой - государственные и партийные работники, считавшие, что надо идти на жертвы в области культуры ради скорейшего улучшения быта рабочих. И тех и других Владимир Ильич прекрасно понимал. Он находил правильными их аргументы. Все решить теперь мог только его собственный голос... И В. И. Ленин принял сторону музыкантов...
В самом деле, перед нами - любитель музыки. Обыкновенный и в то же время необыкновенный. Мы знаем, что в детстве Владимир Ильич получил лишь азы нотной грамоты и игры на фортепиано. Но музыка в семье Ульяновых играла большую роль. Ленин глубоко и на всю жизнь полюбил музыку, прекрасно ее знал и понимал. Об этом свидетельствуют его собственные высказывания и воспоминания родных и друзей, соратников по борьбе. Об этом много сказано и написано.
Известны его любимые композиторы и отдельные произведения. Широк круг его музыкальных привязанностей - это Бетховен, Чайковский, Даргомыжский, Шуман, Шуберт, Лист, Бизе, Гуно и многие другие композиторы. Владимир Ильич не ограничивал свои музыкальные интересы каким-либо одним жанром, он любил и песню и симфонию. В числе любимых произведений особенно почитаемого Ильичем Бетховена - сонаты «Аппассионата», «Патетическая», «Лунная», увертюры «Эгмонт» и «Кориолан».
Однако для того, чтобы подчеркнуть самое существенное, к чему идет наш рассказ, а именно к выводу, для кого же создается музыка, приведем лишь одну более характерную особенность ленинского восприятия музыки. Профессиональный революционер, поставивший перед собой великую цель - осуществить пролетарскую революцию, уничтожить раз и навсегда насилие человека над человеком, Ленин бесконечно много работает, пишет серьезнейшие статьи и книги, вооружает теорией борьбы молодую партию российских коммунистов. И вдруг из-под его пера появляется статья... о песне. Не правда ли, странно? Однако всмотримся в нее.
«Развитие рабочих хоров в Германии», 1913 год. Читаем: «Рабочие певческие общества Германии недавно праздновали своеобразный юбилей: число рабочих-певцов достигло 100 000...» Дальше Ленин говорит, что рабочие хоры имеют свой печатный орган, что работой певческих обществ интересуется Август Бебель и Фердинанд Лассаль. Ильич внимательно прослеживает, как по годам росли рабочие хоры. В чем же тут дело? А в том, что развитие этих певческих обществ для Ленина - показатель «пропаганды социализма рабочей песней». И Владимир Ильич заключает:
«Но никакие полицейские придирки не могут помешать тому, что во всех больших городах мира, во всех фабричных поселках и все чаще в хижинах батраков раздается дружная пролетарская песня о близком освобождении человечества от наемного рабства».
Да, музыка оказалась на службе у революции.
...Мы знаем, как страстно любил Ильич революционные песни. Знаем, как подкреплял он свой дух могучей и мятежной революционной музой Бетховена. Очень точно подметил ленинскую особенность восприятия искусства Ромен Роллан: «Весь арсенал ума - искусство, литературу, науку - мобилизует он для действия». И дальше он подчеркивает отношение Ленина к музыке: «А как на него действует музыка! С какой страстью способен он ей внимать! Кто может забыть его пламенные слова об «Аппассионате» Бетховена?..»
Вспомним слова Ильича в пересказе Алексея Максимовича Горького:
«- Ничего не знаю лучше «Appassionata», готов слушать ее каждый день. Изумительная, нечеловеческая музыка. Я всегда с гордостью, может быть, наивной, думаю: вот какие чудеса могут делать люди!
И, прищурясь, усмехаясь, он прибавил невесело:
- Но часто слушать музыку не могу, действует на нервы, хочется милые глупости говорить и гладить по головкам людей, которые, живя в грязном аду, могут создавать такую красоту...»
И вот когда мы читаем удивительные ленинские слова: «Искусство принадлежит народу», мы чувствуем убежденность человека, на себе испытавшего великое воздействие искусства, и в особенности музыки, и увидевшего на практике ее необыкновенную способность объединять людей для достижения больших целей.
Кстати, заметим, не только песни играли большую роль в революциях. Известно, как оперы Верди и симфонии Бетховена вызывали манифестации в зрительных залах.
«Искусство принадлежит народу». Человек, сказавший эти слова, стал величайшим пропагандистом искусства. Ильич считал, что искусство должно «...уходить своими глубочайшими корнями в самую толщу широких трудящихся масс. Оно должно быть понятно этим массам и любимо ими. Оно должно объединять чувство, мысль и волю этих масс, подымать их. Оно должно пробуждать в них художников и развивать их».
И нам, любителям музыки, очень дорого то, что Ильич ставил ее на службу революции, доказывая необыкновенную власть над человеческими душами этого прекрасного искусства, имеющего громадную общественную силу.
ПУТЕШЕСТВИЕ В СТРАНУ СИМФОНИЮ
Симфоническую музыку называют царицей музыки. За что же ее так возвеличивают? Наверное, не зря. Было, однако, время, когда эта истина не казалась мне очевидной. Я любил песни и не любил симфоническую музыку: она представлялась мне однообразной, непонятной и быстро утомляла. Может быть, потому, что раньше я никогда не дослушивал симфонические произведения до конца, а может, и слушал, но не самые сильные, значительные.
Хочется рассказать, как произошел перелом в моем отношении к симфонической музыке.
Это было в 1951 году. Я учился тогда под Москвой, в десятом классе Воскресенской средней школы. Однажды классный руководитель Софья Константиновна поручила мне сделать доклад о Чайковском. Готовясь к нему, я читал биографию композитора и впервые встретился с упоминанием о Шестой симфонии. В книге говорилось, что симфония имела программу, которую автор никому не хотел раскрыть. Это запомнилось, хотя и не произвело на меня большого впечатления.
Вскоре я услышал Шестую симфонию по радио. В ней было много хороших мелодий. Понравились яркие контрасты частей. Финал был грустным, третья часть показалась бодрым маршем. Удивил своей необычностью вальс во второй части. Я попробовал мысленно под него танцевать и сразу же сбился. Оказывается, это был не обычный вальс, а что-то вроде вальса со сложным пятидольным размером.
Первая часть симфонии обрушилась на меня морем звуков, но внимание задержалось на одном «островке»:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20