Итак, Чайковский объясняет Чайковского. За что же может «ухватиться» мало искушенный в музыке посетитель концерта, слушая симфонию и ста­раясь вникнуть в ее образный строй? Наверное, стоит ему посоветовать не ломать сильно голову над поисками ассоциаций и сравнений, которые, как он слышал, об­легчают восприятие музыки. Со временем это может прий­ти само. А сейчас надо просто слушать ее с открытым сердцем - это главное условие. И настоящая музыка найдет путь к нему. Но какова она, эта настоящая му­зыка? И что говорит о ней Чайковский?
В одном из писем к нему большая почитательница его музыки и друг Надежда Филаретовна фон Мекк задала вопрос Петру Ильичу: правда ли, что музыкант ничего не чувствует, когда сочиняет, что он только обдумывает, как и где пользоваться техническими средствами, мол, «музыка на все имеет определенные правила и указания, так что достаточно выдумать маленький, ничтожный мо­тив в два такта для того, чтобы сделать из него очень мно­го». Сама Надежда Филаретовна внутренне была не со­гласна с такой трактовкой музыкального творчества. Она считала, что должна существовать глубокая связь между композитором и его произведением. Однако решающее слово было за Чайковским.
И Петр Ильич отвечал: «Не верьте тем, которые пы­тались убедить Вас, что музыкальное творчество есть холодное и рассудочное занятие. Только та музыка мо­жет тронуть, потрясти и задеть, которая вылилась из глубины взволнованной вдохновением артистической души».
Значит, главное условие музыкального творчества - глубокая взволнованность и искренность ее создателя. Не случайно о своей Шестой симфонии Чайковский ска­зал: «Я положительно считаю ее наилучшей и в особен­ности наиискреннейшей из всех моих вещей».
Взволнованность, искренность - эти понятия пред­полагают, что человек что-то страстно говорит, объясняет другому, изливает душу. Выходит, Чайковский в своей музыке тоже говорит? Да, конечно. «Я говорю на му­зыкальном языке, потому что мне всегда есть что сказать» - вот его слова. Но если это так, то о чем говорит в своих симфониях Чайковский?
В связи с содержанием симфонических произведений часто упоминают слово «программа». Как известно, про­грамма - это словесный пересказ содержания сочинения, представленный его автором. Это может быть разверну­тое литературное описание, или только название частей, или другое словесное обозначение. Конечно, программа значительно облегчает понимание существа музыкально­го произведения, но композиторы все-таки делают ставку на саму музыку, а не на словесный ее пересказ...
Как хотелось современникам Чайковского, да и мы были бы счастливы узнать программу его Шестой сим­фонии, Патетической. Когда Н. А. Римский-Корсаков спросил у Петра Ильича, нет ли у него какой-либо про­граммы к этому произведению, Чайковский ответил, что, конечно, есть, но объявлять ее он не желает.
А ведь Чайковский хотел быть понятым! Опять про­тиворечие? Есть программа, но она не объявляется. Где же ответ? Может, в этом высказывании композитора в письме к фон Мекк: «Что такое программная музыка? Так как мы с Вами не признаем музыки, которая состоя­ла бы из бесцельной игры в звуки, то с нашей точки зрения всякая музыка есть программная».
Итак, мы приблизились к истине. Настоящая музы­ка создается горячим сердцем, она искренна и всегда содержательна, всегда программна в широком смысле слова.
Но опять вопрос. Как уловить это содержание, какова мера программности в «беспрограммной» музыке, то есть музыке, лишенной внешних признаков программности?
Обратимся к единственной в своем роде, необычной «истории» высказываний композитора об одном своем произведении - о Четвертой симфонии.
Когда партитура ее вышла из печати, на титульном листе значилось: «Посвящается моему лучшему другу». И больше ничего, никаких намеков на программность. Но не тут-то было! Первым «забил тревогу» С. И. Танеев. Он писал Петру Ильичу: «Трубные фанфары, составля­ющие интродукцию и потом появляющиеся от времени до времени перемены темпа во второй теме - все это за­ставляет думать, что эта музыка программная».
Петр Ильич ответил совершенно спокойно, как будто был давно готов к этому вопросу и только ждал, когда его зададут: «Что касается Вашего замечания, что моя симфония программна, то я с этим вполне согласен. Я не вижу только, почему Вы считаете это недостатком. Я боюсь противуположного, то есть я не хотел бы, чтоб из-под моего пера являлись симфонические произведе­ния, ничего не выражающие и состоящие из пустой игры в аккорды, ритмы и модуляции. Симфония моя, разумеет­ся, программна, но программа эта такова, что формули­ровать ее словами нет никакой возможности. Это возбу­дило бы насмешки и показалось бы комичным. Но не этим ли и должна быть симфония, то есть самая лириче­ская из всех музыкальных форм? И не должна ли она вы­ражать все то, для чего нет слов, но что просится из души и что хочет быть высказано?..»
И все-таки Чайковский попытался изложить слова­ми программу своей симфонии. Правда, он сделал это только для одного человека, для той, кому посвятил сим­фонию, - Надежды Филаретовны фон Мекк. Сейчас, ввиду того, что это письмо дошло до нас, можно прочи­тать большое и довольно подробное изложение содержа­ния симфонии, так как оно приводится почти во всех книгах о Чайковском. Но Петр Ильич, если бы он сейчас мог узнать об этом, остался бы недоволен и, наверное, по­старался бы изъять свою программу из печати...
Еще тогда, прежде чем вложить письмо в конверт, он, прочитав написанное, «ужаснулся той неясности и недостаточности программы», которую хотел сообщить фон Мекк. И он признался ей: «В первый раз в жизни мне пришлось перекладывать в слова и фразы музыкальные мысли и музыкальные образы. Я не сумел сказать этого как следует...»
Что же все-таки Петр Ильич считает главным, соб­ственно программным в этой симфонии? И в чем же, наконец, проявляется его кредо программности симфони­ческой музыки? Об этом читаем в том же, процитирован­ном выше, письме Танееву: «Я в своей наивности вооб­ражал, - пишет Чайковский, - что мысль этой симфо­нии понятна, что в общих чертах смысл ее доступен и без программы...»
Вот эта «наивность» Петра Ильича и раскрывает нам, что он считает обязательным и возможным видеть в каждом серьезном музыкальном произведении, а имен­но - главную мысль, общие черты. Вот это и можно, и должно искать в музыке.
Чайковский пишет Танееву: «В сущности, моя сим­фония есть подражание Пятой бетховенской, то есть я подражал не музыкальным ее мыслям, но основной идее». Потом, видимо, засомневавшись, понимает ли его Тане­ев, Петр Ильич вдруг задает вопрос: «Как Вы думаете, есть программа в Пятой симфонии?» И с большой убеж­денностью отвечает: «Не только есть, но тут и спору быть не может относительно того, что она стремится вы­разить».
Кстати сказать, за несколько лет до этого Чайков­ский высказывался в печати о содержании Пятой сим­фонии Бетховена: в финале ее он слышал «трагическое ликование высших сил природы... после предыдущих час­тей, столь потрясающей правдою изображающих терза­ния изолированной человеческой души в борьбе с судьбою и со всеми терниями земной юдоли».
И все-таки самое существенное, глубинное о своем новом произведении Петр Ильич сказал в приведенных нами письмах Танееву и фон Мекк: «Нет ни одной строчки в этой симфонии, которая не была бы мной про­чувствована, и не служила бы отголоском искренних дви­жений души... Я жестоко хандрил прошлой зимой, когда писалась эта симфония, и она служит верным отголоском того, что я тогда испытывал. Но это именно отголосок. Как его перевести на ясные и определенные последования слов? - не умею, не знаю... Остались общие воспо­минания о страстности, жуткости испытанных ощу­щений».
И кажется, становятся более ясными законы творче­ства, по которым создавались симфонические произведе­ния Чайковского: да, он более всего доверял самой музы­ке, верил, что его искренность, взволнованность чувств, вложенные в произведения, рано или поздно раскроются для человеческих сердец, которым близки добро и состра­дание.
Творчество композитора глубоко отразило ту эпоху, в которую он жил. Сам Петр Ильич прекрасно это пони­мал: «В своих писаниях я являюсь таким ...каким меня сделали воспитание, обстоятельства, свойства того века и той страны, в коей я живу и действую». И мы с времен­ного расстояния в десятилетия видим и чувствуем, как все это отразилось в его сочинениях.
И сегодня сбылось самое большое желание композитора - музыка его распространилась по всему земному шару и волнует своей человечностью, глубоким и искренним чувством. Это относится и к симфониям Петра Ильича. Статистики подсчитали, что самый популярный, самый часто исполняемый сейчас в мире композитор-классик - Чайковский.
В том, что Чайковский приблизился к нам, сыграл свою роль и технический прогресс человечества. Люди получили возможность чаще слушать своих любимых авторов, любимые произведения, чаще стали происходить счастливые, знаменательные встречи мало искушенных слушателей с большой музыкой. Лучшие симфонии испол­няются каждый сезон, и не однажды (не «раз в десять лет»!). Много раз в течение года их можно услышать по радио, а имея проигрыватель или магнитофон, слу­шать записи хоть каждый день в исполнении самых лучших дирижеров и оркестров. Стоит только по­желать. И предубежденных против серьезной музыки людей, о которых говорил Чайковский, становится все меньше.
...Иногда вечером, придя домой, я ставлю на проигры­ватель пластинку с записью какой-нибудь симфонии Чай­ковского. Сегодня почему-то захотелось послушать Чет­вертую - возникает время от времени потребность еще раз встретиться с ней. Точно так же, как появляется же­лание перечитать «Войну и мир» Толстого или снова встретиться с каким-либо произведением изобразительно­го искусства. Мы все время в движении, в росте, и, по­стигая себя, мы познаем мир - одна из главных заслуг в этом принадлежит искусству.
...Знакомые звуки симфонии доставляют истинное на­слаждение, как встреча с очень близким другом. В жиз­ни каждого из нас бывает достаточно много сложных мо­ментов. Мы переживаем и тяжелые душевные потрясе­ния, и отчаяние поисков, и пустоту разочарования, и глу­бину сомнений. Но есть у нас и радость любви, и счастье открытий.
И. поэтому знакомой тягостной тревогой ложатся на сердце грозные звуки вступительных фанфар сим­фонии, так понятно это долгое томительное возвраще­ние к успокоению духа через длинную депь сомнений и тревог, от безверия и грустной безнадежности - к улыбке, радости и, наконец, новой мечте и вере в свои силы...
Крепнет человеческий дух, постигая в произведении искусства в сжатом идеальном виде жизнь чувства и разума в их ярких, многообразных проявлениях.
И страна Симфония - это один из самых прекрас­ных уголков во вселенной искусства, дарящей людям большую нравственную силу.


ДВА ТАКТА ИЗ БЕТХОВЕНА
Каждый человек воспринимает музыку по-своему (хотя широта индивидуального восприятия, безусловно, ограничена рамками объективного содержания музыкаль­ного образа) - эта истина стара. Но многое в нашем восприятии может и совпадать.
Предположим, вы пришли на симфонический концерт, может быть, если не в первый раз, то во всяком случае не в сотый, и вам предстоит прослушать Пятую симфонию Бетховена...
Вот раздались первые мощные звуки оркестра, и по­лились беспокойные энергичные голоса инструментов, сра­зу приковывающие ваше внимание к музыке, и вы начи­наете невольно следить за ней. Ставшие уже знакомы­ми четыре мощных звука время от времени появляют­ся в симфонии и поддерживают ваше внимание. Но вот... внимание ослабевает, и вы выпадаете из потока му­зыки.
Вы смотрите по сторонам. Ваш сосед сосредоточенно слушает - он поглощен музыкой. Вы немного смущены этим обстоятельством и подумываете, что причиной всему, по-видимому, ваша полная музыкальная бездарность. Вы не выдержали напряжения, но все же успели почувство­вать красоту звучания огромного оркестра.
А музыка продолжает литься, и поток звуков мало-помалу вновь захватывает вас... Неожиданно музыка обры­вается. Закончилась первая часть симфонии.
Началась вторая часть. Полилась спокойная, величе­ственная мелодия. Это совсем другое дело: вы покорены ее ясностью, простотой и слушаете с большим удоволь­ствием. Вот ее сменяет другая - гордая, призывная, трубная. Она оттеняет безмятежность первой мелодии. И в бессознательном сравнении вы чувствуете какую-то новую красоту, новое качество.
Ваше связное восприятие стихии звуков, организован­ной композитором, продолжается. Вы слушаете с ин­тересом, с напряженным вниманием и начинаете смутно чувствовать привлекательность этого занятия - вслуши­вания в музыку. Но вас опять хватило ненадолго - вы устали следить за звуками, потеряли контакт с музыкой; сказалось неумение слушать. Музыка льется мимо, и вы ее не замечаете.
Незаметно подступает финал симфонии. Он обрушива­ется грандиозной маршеобразной поступью. И вы неожи­данно для себя будто встрепенулись. Маршевые мелодии одна красивее другой сменяют друг друга.
Симфония окончилась. Вы оглядываете ряды слушате­лей. Нет ни одного равнодушного лица: улыбающиеся или молчаливые, но светлые.
Вы тоже пережили несколько волнующих мгновений, когда наслаждались музыкой, ее движением, контрастами, энергией, то есть самой жизнью. Вы уловили в ней, хотя и очень смутно, какую-то мысль, открыли самую возмож­ность следить за этой мыслью, за процессом ее рождения, становления, развития. «Музыка овладевает нашими чув­ствами прежде, чем ее постигает разум», - писал Ромен Роллан.
Такое состояние не приходит само. Напряженное вслу­шивание в музыку - путь в гору, часто очень нелегкий, но с каждым шагом открывающий новые горизонты. И нервная усталость от музыки прекрасна, как хорошая физическая усталость мышц. Недаром говорят, что уста­лость мышц - это их радость.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20