Он делает еще одну попытку попасть в армию. И на­конец попадает, но не в авиацию, и не в пехоту, и - увы! - не на передовые позиции: Равель становится во­дителем автомобиля, большого старенького грузовика «Ариекс».
Автор многих поэтичнейших творений - балета «Дафнис и Хлоя», оперы «Испанский час», «Испанской рапсодии» - оказался за баранкой грязного грузовика, чихающего едким дымом и рычащего, как дикий зверь! Но Равель доволен. В письмах к друзьям он неизменно называет себя «водитель Равель». «Это далековато от передовой линии, но еще дальше от Парижа, - пишет он в письме. - Морально ощущаешь фронт совсем близко. Полеты аэропланов, указательные стрелки...»
Равель много ездит, дежурит ночами. Много видит и слышит. Однажды оп был очень близко от линии фронта и видел «призрачный город, в котором нет больше жиз­ни; его зловещего сна не нарушает даже беспрерывный грохот. Над этим страшным молчанием сияло ослепитель­но летнее солнце».
У него почти нет времени писать письма, мучит мысль, что старушку мать он бросил дома одну. Он ста­рается писать ей как можно чаще и, конечно, без подроб­ностей о своем истинном положении, в котором таится немало опасностей.
Композитор продолжает мечтать об авиации, подает рапорт, но на комиссии врач неожиданно находит у Раве­ля расширение сердца, тогда он потихоньку, «без шума» возвращается в свой автопарк - как бы его и отсюда не списали! Он знает, что болезнь началась в те августов­ские дни 1914 года, когда заговорили пушки. Равель чув­ствует, что его здоровье серьезно подорвано и не без горькой иронии пишет другу: «Затронут не только карбю­ратор. Двигатель тоже хромает на обе ноги. Даже коробка скоростей оставляет желать лучшего. Небольшая прогул­ка вчера - и та меня утомила. Лишь бы управление те­перь не отказало!»
О, эта вещая последняя фраза!
Его «Аделаида» в ремонте (Равель назвал грузовик именем своего балета). Но композитору уже не до шуток: он сильно устал, хотя месяц почти ничего не делал. К усталости прибавляется тоска, а к ней - неожиданный «прилив нежности к музыке». Он «переполнен вдохно­вением» и может «взорваться от него, если в ближайшие время заключение мира не подымет крышку котла».
Равель получает стихи от одного лейтенанта с передо­вой и завидует, что тот может работать в траншее. Сам же композитор в редкие свободные минуты забавляется тем, что записывает пение птиц. Он просит друга подобрать для него народные песни и легенды провинции Валуа, видимо, надеясь вскоре взяться за работу. Но потом вдруг понимает, что ни здесь, ни в Париже не в состоянии будет работать, если не наступит «конец мирового ка­таклизма».
Его начальник, видя состояние подчиненного, считает, что Равель должен «встряхнуться», и назначает его сменным на машину, которая направляется в рейс к линии фронта...
Вскоре композитор получает небольшой отпуск и едет домой. Но эти долгожданные дни судьба приготовила ему только для того, чтобы застать последние дни жизни ма­тери и похоронить ее. Затем он снова возвращается на фронт. Стоит на редкость суровая зима 1917 года - Ра­вель обмораживает ноги...
Чаша невзгод, кажется, уже переполнена. А коман­дование словно забыло, что за рулем развалины-грузовика сидит талантливый композитор - гордость Франции, и не торопилось разрубить узел страданий этого больного че­ловека, который впутался в никому не нужную, страшную войну лишь потому, что имел слишком чуткое к людским бедствиям сердце.
Из-за плохого здоровья Равеля «на время» увольняют из армии. К счастью, он больше туда не вернулся. Но и того, что он пережил, было предостаточно. Через год после ухода из армии он пишет: «Все же я выбит из колеи: и вообще, какая роковая ошибка - жить во время этой войны...»
Война еще шла, а когда закончилась, он недосчитался многих своих друзей. И в своей первой послефронтовой вещи - шестичастной фортепьянной сюите «Гробница Куперена» Равель каждую часть посвящает памяти погиб­ших друзей-фронтовиков. Последняя часть - токката - посвящена капитану Жозефу де Марлиаву, мужу знаме­нитой пианистки Маргариты Лонг.
Наложила свой отпечаток война и на брошенную ком­позитором в первые ее дни симфоническую поэму «Вальс» - дань любви к венскому вальсу. Беспечное, чисто штраусовское кружение вальса сокрушает в финале ужасающий злобный вихрь.
Равель надеялся, что это все, что война не ворвется больше в его музыку - он этого не допустит. Так думали и его друзья. И Равель снова стал прежним жизнерадо­стным, остоумным Равелем, будущим автором всесветно известного Болеро...
Со времени окончания первой мировой войны прошло десятилетие, но не все раны зажили: многие люди не мог­ли ни забыть, ни простить прошлого.
Был среди этих страдальцев один человек, близкий к отчаянию, - пианист Пауль Витгенштейн. Война отняла у него правую руку. Это был, по существу, смертный при­говор музыканту. Но ему порой казалось, что он такой же, как и прежде: ведь он чувствовал свою руку и даже кон­чики пальцев, которых не было... А по ночам, во сне, он играл - много, блистательно, самые трудные вещи.
Он хотел остаться пианистом, пусть даже вопреки здравому смыслу. И Витгенштейн принял решение обра­титься с открытым письмом к композиторам, попросить их помочь ему создать концертный репертуар для левой руки. Он вложит в этот заказ все свои средства. А пока будет усиленно развивать свою единственную руку.
Откликнулись немногие. Среди них был Сергей Про­кофьев, Рихард Штраус и Морис Равель, который не мог остаться равнодушным к просьбе человека, столько пере­жившего на войне, ибо знал, что это такое.
Правда, композитор уже задумал работу над новым произведением, и это должен был быть тоже фортепьян­ный концерт. Ну что ж, придется писать сразу два кон­церта.
А работать ему становилось все труднее и труднее. Странная, таинственная болезнь одолевала его, первые приступы которой он тщательно скрывал от друзей: он терял память. Сбывались его собственные, сказанные когда-то слова: «управление» начинало отказывать. Но войну он помнил. Он мог забыть даже свое имя, но то, что пережил в те проклятые годы, он помнил.
Каким должен быть этот концерт? Конечно, прежде всего настоящим, полнокровным, может быть, даже чуть «помпезным». Ведь «важно, чтобы музыкальная ткань не казалась облегченной, но, напротив, звучала как испол­няемая двумя руками».
А содержание музыки?.. Слишком многое было раз­бужено в душе композитора письмом Витгенштейна. И он все время будет об этом думать, сочиняя концерт для ле­вой руки.
«Двуручный» же концерт - в противоположность пер­вому - Равель сделает веселым и блестящим, «в духе концертов Моцарта и Сен-Санса». И не составят ли оба эти произведения как бы две части какого-то большого со­чинения, которое он пишет всю свою жизнь?
И вот Пауль Витгенштейн начинает получать одно за другим обещанные произведения. Однако здесь его ждало разочарование.
Рихард Штраус прислал фантазию для фортепьяно с очень большим оркестром. Познакомившись с этим сочи­нением, пианист впал в уныние: «Ну где мне с одной моей бедной рукой бороться против четверного состава? И в то же время не могу же я сказать Штраусу, что он сов­сем не так оркестровал...»
Не пришелся по душе Витгенштейну и концерт Сергея Прокофьева. В ответном письме пианист писал: «Благода­рю вас за концерт, но я в нем не понимаю ни одной ноты и играть не буду».
Не без душевного волнения отправлял бывший солдат Равель свой концерт на строгий суд другому бывшему сол­дату. И опять Витгенштейн остался недоволен. Обнару­жив «огромную каденцию» для левой руки (с этого начи­нается фортепьянная партия), он рассердился: «Если я хотел бы играть без оркестра, я не заказывал бы концерта с оркестром!» И потребовал от композитора поправок.
Однако музыканты сразу оценили достоинства произ­ведения и посоветовали пианисту играть так, как сочинил Равель. Витгенштейн сдался. А потом и он полюбил это драматическое сочинение: оно оказалось близким ему по духу. Узнав, что концерт принят, Равель посвятил его Витгенштейну.
Начальное большое вступление фортепьяно - не му­жественная ли это попытка пианиста бросить вызов судь­бе, утвердить свое право остаться в музыке? Не так ли задумывал этот эпизод композитор?
* * *
Мы прервали рассказ о Концерте для левой руки Мо­риса Равеля в тот момент, когда в музыку ворвался ка­кой-то злобный вихрь - беспощадная механическая ме­лодия властвует над всем, и некуда от нее деться.
Так вот когда вновь вернулся Равель к теме страданий и жестоких лишений, вот когда вновь наступила на его сердце железная пята войны. Огромным напряжением воли он старается сдержать эту необузданную силу. Ей нельзя поддаваться - жизнь должна идти вперед, иначе она потеряет смысл.
И оркестр вдруг взрывается каким-то необыкновенным, дерзко-веселым криком. И все преображается. Звучит живой, юношески задорный мотив. Однако он негромок. Да, это скорее воспоминание о веселье, чем оно само, слов­но грустная улыбка прожившего жизнь человека, вспо­минающего свою безоблачно-ясную юность,
Но вот звучание музыки становится еще тише, бег звуков останавливается, в тишине раздаются глухие «ша­ги» - и происходит неожиданное: воскресает совсем уж было забытая мелодия, та самая, плавная и грустная, ко­торая прозвучала в оркестровом вступлении вслед за пер­вой его темой и которая была подавлена ею. Сейчас она остается одна. От жалобных, протяжных ее звуков веет нескрываемой печалью. Что значит ее появление? Уж не разбередили ли душу воспоминания? Да. И вот оно, самое тяжелое: в высоком регистре фортепьяно, как призрак, по­является тема войны.
Она дает новый толчок печали. Словно выходит наружу долго сдерживаемое и глубоко спрятанное композитором от людей наболевшее, выстраданное. Теперь уж прятать нет смысла. Жизнь прожита... Постепенно расширяясь, завладевая всем оркестром, многократно повторяемая, звучит тема страдания, пробуждая в душе слушателей щемящую боль. Но вот она ослабевает, обессиливает, и в музыке остаются тревожные интонации темы войны.
Вновь появляется мелодия юности. Сначала она, как и прежде, звучит тихо, но потом усиливается и гремит задорно, победно, весело. И подготавливает вступление главной мелодии концерта - темы воли и настойчивости духа. Оркестр несет ее очень торжественно, словно под­няв на щит. И его героический призыв вдохновляет пиа­ниста на подвиг - происходит невероятное: одна рука за­ставляет замолчать всех. Бросившись в клавиатуру, она делает то, что под силу, кажется, лишь хору инструмен­тов. Она словно спешит выговориться. В бурлящем по­токе звуков одна за другой проходят все главные темы концерта...
Это победа, победа разума и воли человека. Жизнь все-таки хороша, убеждает музыка, и такой должна быть несмотря ни на что.
Но как жаль, что в жизни не все зависит от желания человека. И как отчаянно может ему не повезти! «Какая роковая ошибка - жить во время этой войны!..» - вспо­минаются слова Равеля.
Оркестр вдруг испускает несколько глубоких горе­стных вздохов, и на страшном трагическом ударе все обрывается...
Закончен необыкновенный диалог оркестра и рояля. Словно мы присутствовали при откровенном разговоре двух людей, переживших самое жестокое - войну. В ор­кестре как будто слышался ободряющий голос Равеля, обращенный к пианисту. И все произведение воспринима­лось нами как обращение к людям, к их лучшим чув­ствам, их решимости сделать жизнь прекрасной.
Вдохновенная, артистичная игра Якова Владимировича Флиера в прекрасном ансамбле с Государственным симфо­ническим оркестром Союза ССР под управлением народ­ного артиста СССР Евгения Светланова не могла не взволновать слушателей и показала, что это сочинение имеет выдающиеся качества. А между тем оно очень редко зву­чит на наших концертных площадках.
- Да, совершенно несправедливо у нас почти забыто это великолепное произведение Равеля, - говорит про­фессор Я. В. Флиер. - Это глубоко гуманное сочинение, обращенное к сердцам многих и многих людей... То об­стоятельство, что концерт находится на вооружении у «двуруких» пианистов, красноречиво говорит о том, что он привлекает исполнителей. Конечно, служит он добрую службу и тем пианистам, у которых по тем или иным причинам «не в форме» правая рука. У меня впервые появилась мысль сыграть этот концерт в тот период, когда я из-за травмы пальца на правой руке не концертировал несколько лет. Правда, по некоторым обстоятельствам я не решился тогда выступить с ним, хотя очень увлекся этим сочинением. Вернувшись же к исполнительской дея­тельности, я с большой радостью сыграл эту вещь Равеля и продолжаю играть. Это, по-моему, одно из лучших тво­рений композитора и одно из наиболее оригинальных и ярких произведений мировой концертной литературы.
«Re»
Не совсем обычное обстоятельство привело меня в этот день в одну московскую квартиру.
Едва открылась дверь, как я попал в царство книг. Нет, не в царство - на буйное пиршество. Они заняли весь коридор от пола до потолка, придвинулись к самой входной двери, не давая ей полностью открываться. Они заполнили и рабочую комнату хозяйки, бесцеремонно расположились на диване, столе, фортепьяно. И все это как-то не вязалось с обликом маленькой, седой, по-до­машнему одетой женщины с добрым лицом, с чуть при­пухлыми чертами и внимательным взглядом приветли­вых карих глаз.
Если не знать, что перед тобой маститый, всеми уважаемый писатель с мировым именем, лауреат Ленин­ской премии Мариэтта Сергеевна Шагинян, то это пер­вое впечатление можно принять за истину. Но не кни­ги подавили хозяйку, а она сделала им снисхождение, впустив к себе, и они, как ласковые домашние суще­ства, подобрались поближе к ней. Эта женщина - их творец и хозяин. Кто не читал или хотя бы не слышал о ее книгах «Гидроцентраль», «Месс-менд», «Семья Уль­яновых», «Первая Всероссийская», «Четыре урока у Ленина» и многих-многих других!

97
Чувствую себя неловко - потревожил такого чело­века из-за, в общем-то, одного вопроса.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20