Дмитрий Борисович умеет доходчиво говорить с людь­ми не только словом, но и своей собственной музыкой. Его жизнерадостное творчество понятно и любимо всеми, кто с ним соприкасался. С музыкой Кабалевского мы встречаемся еще в детстве - кто не знает его чудесных песен: «Лешеньку», «Мальчика, мельника и осла», «Наш край», «Школьные годы»! А его проникновенные моло­дежные концерты - Скрипичный, Виолончельный и Тре­тий фортепианный, лиричная пионерская кантата «Песня утра, весны и мира», популярные артековские песни!
Но не только молодостью тех, для кого пишет компо­зитор, определяется содержание его произведений. Он мо­лод душой, и молодостью духа проникнуто все его твор­чество. Ею веет и от опер «Кола Брюньон» и «Семья Тараса», от Четвертой симфонии и романсов на «Сонеты» Шекспира, от песен к радиопостановке «Дон-Кихот» и от многих других произведений.
Об этих сочинениях немало сказано и написано. Но се­годня меня интересует та сторона его творческой дея­тельности, которая связана с военной темой. Ее как-то не привыкли выделять музыковеды. На мой вопрос Дмит­рий Борисович пожал плечами.
- Военным композитором меня не считают.
- Ну а если вспомнить, сколько вами написано на военно-патриотическую тему, смотрите, что получается. Опера «Семья Тараса», сочиненная по мотивам «Непоко­ренных» Горбатова; опера «Никита Вершинин» - по «Бронепоезду 14-69» Иванова; сюита «Народные мсти­тели» - о партизанах; музыка к постановкам Централь­ного театра Советской Армии «Гибель эскадры» Корней­чука и «Мстислав Удалой» Прута; музыка к кинофиль­мам «Аэроград», «Щорс», военные песни, наконец, «Рек­вием».
Композитор улыбается:
- В общем, да, как будто что-то набирается.
Ничего себе что-то! Чего стоит один «Реквием», за который композитор был удостоен премии
имени Глин­ки - Государственной премии РСФСР.
Мы заговорили о «Реквиеме», и Дмитрий Борисович сказал, что рижане завели традицию - исполнять его каждый год в одно и то же время - 9 мая, в День Победы.
- Годы бегут, сколько уж лет, как прошла война, - задумчиво говорит композитор, - а люди все помнят, и чем дальше, тем, кажется, глубже понимают величие свершенного подвига. И мы, деятели культуры, далеко не все сделали, чтобы увековечить и еще больше прославить подвиг народа. Это наш святой долг, если хотите, первая тема творчества.
После «Реквиема» Дмитрий Борисович Кабалевский написал прелюдию «Памяти героев Горловки» для памят­ника, установленного в этом городе, а также симфониче­скую траурную пьесу для памятника в Брянске. Эти маленькие реквиемы Кабалевского родились уже после создания главного, большого «Реквиема» и явились, по су­ществу, продолжением работы композитора над темой увековечения памяти героев Великой Отечественной войны.
Памятник в Горловке представляет собой холм, на ко­тором стоит танк, первым ворвавшийся в город. У основа­ния холма установлена мемориальная доска и горит Веч­ный огонь. Вверху, за чугунной решеткой, спрятаны ди­намики. Оттуда несколько раз в сутки звучит прелюдия «Памяти героев Горловки».
По моей просьбе Дмитрий Борисович дважды пускает ленту с записью прелюдии. Она звучит пять минут, но кажется, что проходит всего полторы-две минуты, на­столько захватывает своим напряжением это произведе­ние, похожее на один глубокий вздох.
- Вот мы часто говорим о том, что надо постоянно искать связь искусства с жизнью, - композитор крутит в своих «пианистических» пальцах коробку с лентой. - Но порой даже не предполагаем, как глубоки и неожи­данны могут быть эти связи...
...За окном глубокий вечер. Пора уходить. И так уже отобрал у гостеприимного хозяина несколько ценнейших часов времени. Дел в эти дни у него, как и всегда, не­впроворот.
- Вот должен сдать на радио беседу о Шестой сим­фонии Мясковского. - Дмитрий Борисович берет со сто­ла листок с начатым текстом беседы. - С нее начинается цикл передач о симфоническом творчестве советских ком­позиторов. Как бы лучше рассказать слушателям о ней? Ведь это первая советская симфония, написанная вскоре после революции. Она появилась вопреки многим прогно­зам музыковедов, говоривших, что традиции сифмонизма Бетховена и Чайковского погибли навсегда. Не та, мол, эпоха. А эпоха оказалась именно та. Потом, вы знаете, многих смутил финал произведения. После бурных пер­вых частей вдруг тема скорби. Оправдан ли трагедийный эпизод в финале симфонии, посвященной победе револю­ции? Были большие споры...
Помолчав немного, убежденно сказал:
- А по-моему, оправдан... - Задумался о чем-то сво­ем и будто без видимой связи продолжил: - Я вступил в партию в сороковом году. Но коммунистом в душе стал знаете когда? В дни глубочайшего траура, в Колонном зале, у гроба Ленина. Поняв, за что была отдана эта вели­кая жизнь, нельзя было не стать коммунистом. Так тра­гедия, а не победа послужила непосредственным источни­ком главного вывода моей жизни, определила мое станов­ление как человека. И не только мое, но и многих тысяч других людей... И в этом смысле финал Шестой симфо­нии Мясковского глубоко оправдан. Правомерно в празд­ник Победы вспоминать о жертвах, принесенных на ее алтарь, - тогда яснее становится ее цена и заслуга тех, кто ее добыл.
Покидая квартиру композитора, я думаю, какая же все-таки главная тема в его творчестве? Детская? Да. Юношеская, молодежная? Да. Героико-патриотическая? Да. Все они объединены любовью к Родине, к жизни, цель которой, создавая прекрасное, творить доброе во имя на­рода...
ВОЗВРАЩЕНИЕ КОЛА БРЮНЬОНА
Телефонный разговор был кратким, но интригующим.
- Здравствуйте, Дмитрий Борисович! Говорит Леонид Коган. Я только что прилетел из Италии, с гастролей. Есть для вас любопытный сувенир.
- Какой же?
- Платок на голову.
- Платок? Интересно. Такого подарка мне еще не дарили.
- Однако будете ему рады. Это особый платок...
И знаменитый советский скрипач вскоре вручил Ка­балевскому этот необычный сувенир.
На большом куске розового шелка черной краской было отпечатано следующее. В центре, в рамке, образо­ванной музыкальными произведениями, воспроизведен автограф великого дирижера Артуро Тосканини; по сто­ронам изображены театры мира, в которых дирижиро­вал знаменитый маэстро; между ними - первые страницы партитур любимых симфонических произведений Тоска­нини, которыми он много раз дирижировал. Среди них увертюра «Вильгельм Телль» Россини, пьеса Дебюсси «Море», Четвертая симфония Брамса, симфоническая поэ­ма Рихарда Штрауса «Смерть и просветление» и... увер­тюра Кабалевского к опере «Кола Брюньон».
Слов нет, дорогой подарок привез Дмитрию Борисови­чу Леонид Коган. Но к радости скоро примешался при­вкус горечи - это было еще одним напоминанием. О чем?..
...Тридцатый год своей жизни Дмитрий Борисович встретил уже признанным мастером, автором многих про­изведений, в том числе крупных: трех симфоний, сонаты, фортепианного концерта, квартета. И все-таки он еще был довольно молодым человеком и молодым композито­ром. Конечно, появилась некоторая уверенность в своих силах, но робости было еще достаточно, ну хотя бы перед оперой. Очень уж хотелось взяться за нее, но как подсту­питься? Где найти хороший сюжет и каким он должен быть - этот хороший оперный сюжет?
Жизнь подарила задачу, решать которую композитору пришлось несколько десятков лет!
Прочитал Кабалевский повесть великого французского писателя Ромена Роллана «Кола Брюньон» - и потянуло его к сильному образу художника-мастера, человека, страстно влюбленного в жизнь, созданного талантом Рол­лана. И так захотелось подольше побыть наедине с этим неутомимым весельчаком и балагуром, рассказать в музы­ке об этой брызжущей радостью жизни, что Дмитрий Бо­рисович даже... загрустил.
Еще бы не загрустить. Имеет ли он моральное право ступать во владения повести Роллана, этой, по выраже­нию Алексея Максимовича Горького, «может быть, самой изумительной книги наших дней». Ну, а если решиться и взглянуть на повесть как на оперный сюжет (почему-то захотелось написать именно оперу)? И композитор еще больше засомневался в реальности своего замысла: в са­мой-то книге сюжета в общем нет, а что говорить об опер­ном... Ведь повесть написана как дневник, в котором Кола Брюньон вспоминает свою жизнь.
И еще от одной мысли становилось не по себе: Ромен Роллан был не только крупным писателем, но и широко известным музыковедом и критиком. Нетрудно догадать­ся, что он с особым вниманием отнесется к музыке, со­зданной по его произведению, и вряд ли кто лучше раз­берется в ее достоинствах и недостатках, в соответствии музыки духу оригинала. И неудача здесь была бы для композитора особенно огорчительной.
Не слишком ли много препятствий для одного за­мысла?
Но... не волен человек в своем выборе, если дело ка­сается сердечных привязанностей. Уж очень точно, в уни­сон с собственным солнечным, радостным восприятием жизни Кабалевского звучал настрой повести Ромена Роллана и вызвал в его душе глубокий «музыкальный» ре­зонанс.
И Кабалевский бросил вызов... самому себе. Сразу почему-то стало легче. Нашелся и либреттист - Влади­мир Брагин, который предложил сделать оперное либрет­то из «неоперной» повести Роллана!
На многие месяцы окунулся Кабалевский в сборники народных французских песен, стараясь найти в них му­зыкальные образы, которые войдут в оперу. А она, соот­ветствуя повести Роллана, должна быть глубоко проник­нута подлинным народным духом Франции.
Брагин же тем временем создавал либретто. В резуль­тате этой работы некоторые герои повести оказались в те­ни, и даже были опущены, а другие получили новое осве­щение, выступили на первый план.
И вот уже готовы первые музыкальные номера оперы, которой авторы решили дать имя не «Кола Брюньон», а «Мастер из Кламси», подчеркнув тем самым, что со­здают произведение вполне самостоятельное «по мате­риалам и мотивам» повести. Теперь наступал самый от­ветственный и волнующий момент - надо написать Ро­мену Роллану и представить на его суд замысел оперы. Готовые фрагменты оперы Дмитрий Борисович не рискнул послать, но приложил к письму другие свои сочинения. С большим волнением в один из мартовских дней 1935 года взял Кабалевский в руки конверт, пришедший из Франции, - так он ждал его и таким неожиданным он все-таки оказался. Несколько дней назад это письмо держал в руках Ромен Роллан.
«10 марта 1935 г.
Дорогой товарищ Кабалевский!
Благодарю за Ваше письмо и за музыкальные произ­ведения, которые Вы мне дружески прислали. Я с боль­шим удовольствием их читал. Они мне кажутся ясными и красочными по стилю, вызывающими ощущение народ­ных песен и продолжающими русские музыкальные тра­диции.
Я доволен, что Вы работаете над переложением на му­зыку моего Кола Брюньона. Я не думаю, что Вы должны быть слишком озабочены историческим характером; на­много важнее - это народный характер, который, бес­спорно, должен иметь французскую окраску, но всех времен.
И в самом деле, я выбрал эпоху Кола как промежу­точную между двумя периодами французской прозы, из которых один - блестящий XVI, век Рабле - стал музей­ным предметом, но другой еще живет, и на его языке говорит народ французской провинции.
Кола - народный персонаж Кламси. Хотя он выду­ман - его узнают. Я не был бы удивлен, если б однажды кламсийцы прибили бы дощечку на дом, где он живет. Толкуйте его в Вашей музыке как живого, а не как «при­видение» из прошедших времен. Я намереваюсь в бли­жайшие дни написать Владимиру Брагину. Я вовсе не хо­чу рисковать тем, чтобы связывать вас обоих в вашей интепретации моего произведения. Вы должны совершен­но свободно следовать своему вдохновению. Но я хочу только настоять на самой существенной черте Кола: ве­селость, несмотря ни на что, во всем и от начала до кон­ца. Это является самым сюжетом произведения, его смыс­лом существования. Оптимист по природе, которого ничто и никогда не может сломить или повергнуть в уныние. Настоящий француз старой закваски, который всем не­счастьям мира, льющимся на него, противопоставляет свой смех - смех искрящийся и насмешливый, «по­скольку, - как говорит Рабле, - смех присущ челове­ку» (однако не человеку всех стран и всех времен, но, конечно, Франции хороших времен). И может быть, в этой способности к бодрому смеху наше время больше всего нуждается. Я его этим снабдил в моем Кола, как бутылкой старого бургундского.
За Ваше здоровье, мои друзья.
Дружески жму Вашу руку,
Ваш Ромен Роллан».
В письме отразились и ум, и такт, и великодушие пи­сателя. Он ободрил авторов будущей оперы и проявил при этом настоящую заинтересованность в удачном заверше­нии замысла, который, как он почувствовал, существен­но отличается в трактовке образа Кола Брюньона, создан­ного им.
Творческий контакт с автором «Кола Брюньона» был установлен. В следующем письме Кабалевский послал Ромену Роллану то, что он уже написал. Ответ не за­медлил:
«Дорогой Дмитрий Кабалевский!
Благодарю за музыкальные отрывки, которые Вы мне прислали. Обе народные арии - хоровод девушек и за­стольная песня - хороши французским народным коло­ритом и красивым музыкальным письмом, которое их одушевляет и молодит...
Драматическая сцена встречи со смертью трактуется с большой жесткостью и ошеломляюще, что может и должно производить большой эффект. Она более специфически русская, чем французская. Но я имел возмож­ность писать более подробно об этом Брагину...
Как бы там ни было, Ваша музыка хороша сама по себе, и она мне нравится.
Я вас с ней сердечно поздравляю.
Преданный Вам Ромен Роллан».
Летом 1935 года Ромен Роллан приехал в Советский Союз. Он гостил у своего друга Алексея Максимовича Горького. И случаю было угодно, чтобы Кабалевский встретился с Роменом Ролланом: писатель попросил Горь­кого устроить встречу его с советскими композиторами. В числе приглашенных был и Кабалевский.
Беседа состоялась за городом, на даче Алексея Макси­мовича, и продолжалась недолго, так как Ромен Роллан плохо себя чувствовал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20