Как ты его не пустишь? Вот и стоит, значит. И вот усылает он меня: дескать, сходи-ка, мужик, в штаб, записку снеси. Ну, понес я. А он в это время — к ней. Вертаюсь я из поручения — быстренько так обернулся,— а он ее в сенцах ломает. Увидел меня, отпустил и говорит: «Ты што, хромая собака, под ногами путаешься? На мазарки тебе охота?» А я ему: «У меня, говорю, нога хромая, а у тебя, сволочь золото-погонная, душа хромая на все четыре копыта». Ну, он за пистолет и ко мне. А Ксюшка к печке кинулась, чугунок там у нее со щами кипел. Ну, она ему чугунок этот сзади на голову и надела. Завизжал он, чисто свинья. А тут я его под самый дых кулаком — кулак-то у меня трудный, кузнец я. Ну, и поплыл он к господу богу. А тут, как на грех, адъютант к нему...— Рассказчик вздохнул и сплюнул в темноте.— Ксюшку жалко, в тяжестях она, первеньким. У нас, видишь ли, детишек семь годов не было... И вот, понесла...
Опять помолчали, вслушиваясь в тягучий похоронный звон.
— Она здесь? — спросил я, пристальнее всматриваясь в полутьму.
— Нету. Ее в другой анбар заперли. Завтра, слышь, на площади встренетесь. Эх, выбраться бы!
Кузнец встал и, постукивая по полу деревяшкой, пошел вдоль стен, ощупывая бревна. Потом со вздохом вернулся и сел рядом со мной.
— Тяжко,— сказал он глухо.— В грудях все прямо вот как болит. Ты бы парень, рассказал чего... а?
А что я мог ему рассказать? Я сидел, забившись в угол, и с замиранием сердца прислушивался к тому, что происходит на улице. Мне казалось просто невозможным, что меня сегодня или завтра убьют. Откуда-то должно было прийти избавление.
Ночь мы с Костей провели без сна, лежа на полу, почти не разговаривая, подавленные тоской. В углу кто-то громким шепотом молился, без конца повторяя: «Пресвятая мати». Где-то неподалеку повизгивала Антантка.
Но никого из тех, кто сидел в амбаре, не убили. На исходе ночи на северной окраине села послышалась винтовочная и пулеметная стрельба, стремительный топот множества копыт. «Ура! Даешь!» Это пробивались на юг наши конные части. Белые в панике метнулись в стороны, не успев расправиться с нами. Правда, они все же подожгли амбар, и, если бы не могучие руки кузнеца, мы, вероятно, сгорели бы живьем. Просунув обе руки в кошачий лаз в нижней части двери, кузнец одним рывком выломал часть крайней доски, остальное не составило для него труда.
Выпрыгнув из амбара, припадая на деревянную ногу, он побежал в сторону, сложив рупором у рта ладони:
— Ксюша! Ксюша-а!
Мне показалось, что издали ему ответил стонущий женский крик.
Около двадцати беляков было взято в то утро в плен, и на рассвете, когда их вели по селу, я с ненавистью всматривался в их искаженные страхом лица. К сожалению, Анисима среди них не было.
32. РАНЫ... РАНЫ...
Ночь была холодная, темная. С запада тяжелыми леденящими волнами накатывался ветер, нес по земле снежную пыль. Словно мокрые, рваные тряпки, мотались над землей низкие лохматые тучи.
И в ту ночь мы с Костей были рядом. Мы все еще были живы, хотя многие из тех, кто вместе с нами ехал в теплушке, уже погибли — немало осталось на полях Украины наспех закопанных могил. При каждом отступлении на Каховский плацдарм в наш полк вливалось пополнение: туляки, ярославцы, питерцы, москвичи. Но часто мы не успевали даже познакомиться: очередное наступление кидало в бой и оказывалось, что товарищ погиб и даже тело его пришлось оставить врагу.
В ту ночь мы сидели четверо на дне окопа, плотно прижавшись друг к другу, чтобы согреться, и вдруг из степи сквозь вой ветра пробился железный, нарастающий шум, как будто ползло огромное металлическое чудовище, скрежеща по земле кованым телом.
Вскочив, схватившись за оружие, мы ждали.
Голос Слепакова донесся откуда-то из темноты:
— Гранаты готовь! Танки!
Шум нарастал, земля гудела и дрожала, дрожь передавалась рукам и всему телу, глаза, напрягаясь до слез, всматривались в дымящуюся снегом тьму.
В глубине обороны, за нашими спинами, тяжело ухнуло орудие. С воем и визгом пролетели снаряды. На фоне взрыва я увидел черный силуэт идущего на наши окопы танка. Из его темной туши, как змеиные жала, высовывались острые языки огня.
Кто-то крикнул:
— Осподи! Зараз подавит усих!
Слепаков пробежал по краю окопа, прыгнул в него, и сквозь грохот выстрелов я услышал обрывки его брани.
Снаряд, ударивший в бруствер, заставил меня присесть, прижаться к промерзлой стене окопа. И когда через секунду я снова поднялся, танки, освещенные вспыхнувшим в полукилометре от нас прожектором, уже рвали колючую проволоку, уминая ее в землю, топча, волоча за собой.
Наша артиллерия открыла беглый огонь, между танками вздымались черные, опрокинутые конуса взрывов, вырванные из тьмы мгновенными вспышками пламени. Один танк, подбитый прямым попаданием, вздыбился и тяжело осел, зарылся железным носом в развороченную землю, другой провалился в яму, покрытую камышом,— она служила нам баней. Подожженный снарядом, загорелся за второй линией окопов сарай.
Костю ранили после того, как мы отступили за вторую линию. Снаряд упал рядом с ним, и сначала Антантка неестественно высоко подпрыгнула, перевернулась в воздухе и с глухим стуком упала, потом упал Костя.
Я бросился к нему, перевернул лицом вверх. Он был без сознания, из рукава на мои пальцы текла кровь.
— Костя! Костя!
Он не отзывался. Кровь текла и текла. Я попробовал поднять его и нести, но он был очень тяжел. Я снял шинель, бросил на землю и втащил на нее Костю. Взявшись за полу, я поволок шинель по обледенелой земле.
Шум боя стихал — видимо, атака захлебнулась. Сарай догорал. С каждой минутой становилось темнее, тени наползали из степи на освещенное прыгающим светом пространство.
Я уже выбился из сил, когда у самой околицы навстречу мне попались бегущие с окровавленными носилками санитары. И хотя Соня была одета в куцый белый полушубочек, которого я на ней никогда раньше не видел, и в заячью папаху, я ее сразу узнал.
— Соня!
Она остановилась, потом, разглядев меня, подбежала. Задыхаясь, крикнула:
— Он? Сережа?
— Нет.
— Господи, а я думала...
Она встала на колени возле Кости, ощупала его быстрыми, осторожными движениями. Я стоял, вытирая пот. Соня приподнялась, махнула рукой санитарам:
— Идите! Я останусь!
И тени санитаров, бежавших с ней, растаяли в темноте.
— Живой? — спросил я.
— Угу. Да помоги ты! Что стоишь, как мертвый! Соня расстегнула рубашку Кости, рвала зубами бинты.
— Ну вот, кое-как.— Облегченно вздохнула, встала.— Надо скорей. Понесем.— Она приподняла обвисающее тело, перехватила покрепче. Я взял Костю с другой стороны, и мы пошли.
И как раз в этот момент в холодной темноте за нами снова послышались танки. И снова начала бить артиллерия. Со стороны хутора Терны низко, бреющим полетом, пронесся вражеский аэроплан.
Устав, мы остановились.
— Что делать? — крикнула Соня.— Ах, дура какая, носилки услала. Умрет,— и снова, наклонившись над раненым, приподняла его.
Загорелся хутор Терны. Багровое пламя заплясало над ним, в небо полетели искры и огненные галки. Мы тащили Костю, останавливаясь и оглядываясь. Ноги его волочились по земле. А дребезг танков все нарастал, догоняя нас.
И через несколько секунд, оглянувшись, я увидел танк. Он шел прямо на нас, а немного в стороне, по дороге к днепровским переправам, мчались второй и третий.
Мы опустили Костю на землю и стояли как вкопанные. А танк шел, брызжа во все стороны огнем, ныряя в долинки и снова выныривая, и двумя веерами разлеталась у него из-под гусениц земля.
Танк шел на нас, перестав стрелять.
И это было так страшно, что до сих пор я иногда вижу это во сне, и у меня останавливается сердце.
— Беги! — крикнул я Соне и побежал сам.
Она кинулась в другую сторону, и, оглянувшись, я увидел, что танк повернул за ней. Она остановилась.
— Дура! Беги! — кричал я, хотя и понимал, что она не могла меня слышать.
Когда танк был уже в нескольких метрах от нее, она вдруг закричала,— закричала так, что я услышал этот острый, пронзительный крик сквозь шум боя. Я видел, как она схватилась обеими руками за живот и опустилась на колени.
Танк все шел, в свете разгорающегося пожара на его борту бежали белые слова: «За Русь святую». Я закрыл глаза. Я не мог видеть, как раздавят Соню. Но в этот момент удар потряс землю, что-то взвизгнуло, заскрежетало. И когда я открыл, танк, как раненый зверь, крутился на одной гусенице. К нему бежали наши.
Я подбежал к Соне.
— Дань,— сказала она шепотом,— Сережу найди.
— Раненая?
Я бросился искать санитаров, чтобы перенести Костю и Соню в лазарет,— я надеялся, что им обоим можно спасти жизнь.
33. СМЕРТЬ СОНИ
В день, когда умерла Соня, на церковной площади в Большой Каховке приехавшие из Москвы шефы знакомились с нашей дивизией. Дул все тот же режущий, пронизывающий ветер, гнул и ломал обнаженные ветви деревьев в церковном садике, сек лица и руки ледяной крупой. Я стоял в строю и слушал речи о революции, о нашем долге перед нею, о международной буржуазии, а перед моими глазами, заслоняя все, застыли лица Кости и Сони.
На параде пронесли перед строем привезенное москвичами знамя, по красному бархату летели серебряные буквы: «Уничтожить Врангеля!» Прошли два английских танка «Рикардо», захваченные в последнем бою. Надписи «За Русь святую» на обоих танках были замазаны, и поверх свежего зеленого пятна краски белели слова: «Это есть наш последний...» и «Москвич-пролетарий».
После митинга я вместе с Вандышевым зашел в госпиталь, навестить Костю и Соню. Они лежали в том самом доме, где мы ночевали два месяца назад, где собирался умирать седобородый старик и где впервые вставал на подгибающиеся ножки только что родившийся теленок.
На полу в избе была постлана солома, и на ней вповалку лежали раненые. Седобородый старик, который, оказывается, так и не умер, сидел за столом в кухоньке и, облизывая после каждого глотка ложку, хлебал из солдатского котелка чечевичный суп.
Костя был без сознания. Он меня не узнал. Я посидел возле, всматриваясь в искаженное болью лицо.
В нагрудном кармане лежавшей у его ног гимнастерки я нащупал письмо, достал его и, прочитав, взял с собой. Там было написано:
«Мама и Елочка. Я живой, и ничего плохого со мной не случилось. Скоро мы прогоним всех врагов, и тогда я вернусь домой, и мы будем жить вместе, как раньше, и у нас все будет: и хлеб, и сахар, и новое платье у Елки. Только ты, Елка, слушайся маму. Приеду, подарю тебе красноармейскую звезду...»
Письмо не было окончено. Я спрятал его, чтобы потом отослать в Анжеро-Судженск, и мы с Вандышевым перешли в маленькую комнату за деревянной щелястой перегородкой, где отдельно от мужчин лежала Соня.
Широкая деревянная кровать, на которой, вероятно, до этого и рождались и умирали многие. Иконка в углу, на ней — божья матерь смотрит вниз, на Соню, огромными печальными глазами. Подушка в цветной наволочке, и по ней — пронизанные светом золотые Сонины косы.
Когда мы вошли, Соня чуть привстала. По щекам и губам у нее перекашивающей лицо тенью прошла боль. Она обрадовалась.
— Сереженька?..— и покосилась в мою сторону залитым кровью глазом.— Пусть он уйдет.
Вандышев посмотрел на меня, и я вышел, сел на крыльцо. На площади аосле митинга еще гомонили люди, играл оркестр. Мне было тяжело и обидно. Костя не узнал меня. Соня сказала, чтобы я ушел. Она, вероятно, даже не подозревала, что все те дни я но,сил в сердце отсвет ее милой улыбки, что по ночам она снилась мне, что я слышал ее голос за каждым углом.
Не знаю, сколько я просидел. Но вот вышел Вандышев, грузно сел рядом и, рассыпая табак себе на колени, сказал:
— Иди. Зовет.
Я вошел, подошел к кровати. Соня прикоснулась к моей руке пальцами, они были горячими, обжигали. Она долго молчала, глядя на меня из какой-то далекой дали, и я тоже молчал, не мог говорить. Наконец Соня спросила:
— Поедешь туда?
— Куда?
— Ну, туда! К нам, на родину!
— Не знаю.
— Поезжай. Только отцу ничего не говори. Пусть думает, что живая.
Я стоял возле кровати и смотрел на милое осунувшееся лицо, мягко освещенное падавшим из окна светом октябрьского солнца, на латунные колечки кос. Хозяйка дома, молча вытирая слезы, вошла и встала в дверях.
— Ничего не надо, тетя Гарпина,— сказала Соня. И когда хозяйка ушла, снова обратилась ко мне: — Сядь, Даня.
Я послушно сел рядом с кроватью на табурет.
— Я ведь что думала... Вот кончится война, будем мы с Сережей жить, и будет у нас мальчишечка маленький или девочка. А вот — не будет...— Она ломолчала.— Вот лежу и думаю, думаю: как же это так? Вот сколько мыслей в голове, и сердце болит, прямо слов нет. И вдруг ничего этого не будет? Ни боли, ни мыслей.— Каким-то судорожным рывком она приподнялась на кровати и посмотрела на меня в упор большими, странно посветлевшими глазами.— Как же это так: не будет? А куда же все это — вот то, которое во мне? Ведь не может пропасть, словно кто подул и загасил... Ведь не может тачанки и брошенные орудия, задравшие к небу тупые немые рыла. И встречи в селах, где прямо на площадях стояли покрытые расшитыми скатертями столы и дымилась в глиняных мисках приготовленная для нас еда, чьи-то объятия и поцелуи, и слезы радости и восторга, и слова из самого сердца, и толпы пленных с испуганными, тоскливыми глазами.
И, наконец, ослепительный солнечный день, белые, пыльные, карабкающиеся по кручам домики Севастополя, узенькие, мощенные крупным булыжником улицы, наполненные людьми, и за крутыми обрывами берега — ослепительная синева моря, открывшего мне впервые свою вечную, бессмертную красоту.
Море в тот день было пустынно. По нему несколько дней назад под охраной крейсеров Антанты на ста двадцати шести судах убежали за море те, кому Советская власть была ненавистна. Около ста тысяч человек, не считая судовых команд, покинуло в те дни землю родины — большинство с тем, чтобы никогда больше на нее не вернуться.
У Севастополя, когда мы подходили, нас встретили толпы народа и представители подпольного ревкома. Хлеб и соль на расшитых рушниках, красные флаги, поздние осенние цветы, огромные, махровые, каких я никогда не видел раньше, и митинг на Нахимовской набережной, у подножия чугунного адмирала.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56