Ведь за все эти годы не было ничего хорошего. Я думаю, нам надо быть готовыми к этому, не правда ли, Бернар?
– Ну… пожалуй, да, – с возрастающим удивлением сказал Бернар. Ему самому приходили в голову такие же мысли – о возможности туристского бума, – но он все раздумывал, как предложить возродить бизнес и при этом не расстроить Софию. Он считал, что возможности для этого слишком хороши, чтобы упускать их, особенно для него, который так мечтал стать хозяином собственного дела. Но при такой неопределенности судьбы Шарля начинать какую-то работу было бы двусмысленно. Это отдавало бы чуть ли не коварством и выглядело бы так, будто он перешагивает через труп. Какими бы ни были ревностными его амбиции, чувства Софии важнее, чем любые перспективы.
– Постоялый двор почти такой же пристойный, как раньше, – продолжала София. – Следующим летом мы без всяких хлопот сможем открыть его для гостей. А ты будешь работать в агентстве папы. Ты согласишься возродить его сейчас – для него, в его память?
– Пожалуй, да, – снова сказал Бернар.
– Есть еще одна вещь. Папа должен был дать Полю работу в компании, если он захочет. Когда он демобилизуется из военно-воздушных сил, ты должен будешь обговорить с ним это. И Ники – Ники мы тоже должны обеспечить. Может, для него тоже найдется посильное дело – в конторе или что-нибудь в этом роде. Он хорошо ладит с людьми, но я не знаю, что будут думать о нем люди, когда увидят его в инвалидной коляске. На работе это не отразится, и я понимаю, он – герой. Но захотят ли люди, чтобы им напоминали о войне, теперь, когда она закончена?
Бернар покачал головой.
– Не знаю, право же, не знаю. Мне надо все это обдумать. Но я рад, что мы подняли этот вопрос.
София кивнула.
– Я тоже. – Но он заметил, что она слегка дрожит, и обнял ее.
– А теперь пошли, дорогая, по-моему, пора домой. Неплохо бы пойти спать, пока этот твой маленький будильник не решит, что пора просыпаться, и не потребует завтрак.
Все так же обнимая ее за плечи, он повел ее через обсаженную яблонями лужайку к дому.
Через неделю пришло письмо из Красного Креста; оно было такое невнятное, что они не знали, на что и надеяться, перестали верить, и тут совсем неожиданно зазвонил телефон.
София сняла трубку и почти безмолвно слушала, что ей говорили, а потом с преувеличенной осторожностью положила ее на место.
Почти в оцепенении она повернулась к Катрин, которая сидела на полу и щекотала Луи.
– Мама возвращается домой. – Голос Софии был ровный, ошеломленный.
Катрин застыла.
– Мама? А что папа?
– Не знаю. О нем ничего не сказали. Она была очень больна – слишком больна, чтобы сказать кому-нибудь, кто она, и при ней не было документов.
– Когда? Когда она приезжает?
– Сегодня. Ее отправят на самолете, нам надо будет встретить ее в аэропорту.
– О София!
– О Катрин!
– Я боюсь!
– Я тоже! Она слишком изменилась, как ты думаешь? Она все еще может быть больна. Они не сказали.
Мы подготовили для нее ее прежнюю комнату, но как ты думаешь, если папа не возвращается, может, лучше поместить ее в другую? Я не знаю!
– Разумеется, предоставь ей ее прежнюю комнату. Пусть она тяжело болела, пусть изменилась, но это все равно мама. Она терпеть не может, если с ней обращаются, как с гостем!
– Да, ты права. – София подхватила на руки Луи, который начал хныкать. – Тише, Луи, тише! Твоя бабушка возвращается домой! – И вдруг она и Катрин засмеялись и заплакали одновременно, они обнимали друг друга и танцевали, крепко стиснув Луи между собой.
Та Лола, что прибыла на самолете Красного Креста, очень отличалась от Лолы, которая выказывала сопротивление немецким солдатам, забравшим ее. Если бы там были еще пассажиры, подумала София, то я вряд ли бы вообще узнала ее. Ее высокие скулы возвышались над провалами щек, лицо ее было мертвенно-бледным, в темно-серых пятнах, изборождено морщинами. Зубы ее казались выступающими вперед, потому что губы как-то отставали от них, а собранные в привычный узел волосы стали редкими и тусклыми. Казалось, она выглядела старше не на три года, а на тридцать лет. Это была пародия на прежнюю Лолу. Лола побывала в аду и вернулась назад, и это было видно.
Теперь они смогли понять, как случилось, что она столько времени не могла никому сказать, кем была. Они не расспрашивали о ее муках, может, когда-нибудь она сама расскажет им. И, конечно, они не спрашивали ее, что случилось с Шарлем.
Но Лола тем не менее сказала им, прямо и просто, как говорят дети:
– Вы знаете, папа умер. У него не было пальто. Они заставили его уйти без пальто, а было очень холодно. Я думаю, он подхватил пневмонию.
– Мама, не надо говорить об этом! – в отчаянии закричала София.
Но Лола, казалось, была настолько бесстрастна, будто весь этот кошмар случился с кем-то другим.
– О, это было очень давно. Конечно, я скучала по нему, но по крайней мере он не страдал, как остальные. Нет, по крайней мере он не слишком страдал.
Боже правый, она потеряла рассудок! – подумала София. Но это было не совсем так.
С самого начала Лолу захватил Луи. С ним она была намного терпеливее, чем с собственными детьми, она играла с ним, кормила яичным желтком, скребла ложечкой фруктовое пюре, качала его кроватку, когда он плакал. Однажды, когда у него прорезались зубки, София застала мать втирающей виски в десны малыша своим мизинцем. София пришла в ужас, но на Лолу невозможно было сердиться.
София все ждала, что у матери наступит приступ, но их не было. Порой София страшно беспокоилась, когда все тело Лолы начинало трястись, губы шевелились, а в глазах появлялся такой ужас, что страшно было смотреть. Она была такая хрупкая и в ту первую зиму часто недомогала – она, которая за всю жизнь не болела ни одного дня.
– Как могли с ней такое сделать? – закричала София Бернару, когда уложила Лолу спать после очередного ужасного кошмара. – О Боже мой, как же я ненавижу немцев!
Бернар согласился с ней – он тоже ненавидел их. Но он не мог не удивляться, как это София, которая делала такие огульные заявления, забывала, что один из гитлеровских роботообразных чудовищ являлся отцом ее ребенка. И он от всей души надеялся, что не случится ничего такого, что заставит ее вспомнить об этом.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ
1947
Вив знала, что-то неверное происходит в делах ее отца. Хотя он никогда не был близок к ней, в то же время между ними существовало природное взаимопонимание, и она с годами стала замечать: чем веселее и спокойнее становился отец, тем больше у него было оснований что-то скрывать. Она понимала, что-то было не так, и не надо быть гением, чтобы догадаться, в чем дело. А поскольку Лоретта стала вести себя исключительно хорошо после того, как ее приятель-художник неожиданно женился на молоденькой прелестной натурщице, то остались только деньги, которые порой затуманивали взгляд отца Вив.
Однако внешне не было заметно ни малейшего признака обеспокоенности по поводу денег, стиль его жизни не изменился. Было ужасно важно сохранять видимость богатства, и Адриан продолжал летать туда-сюда, пить хорошее вино и водить ту или иную отличную машину, несмотря на ограничения, которые пытался выдвинуть ему его высокий болезненный банковский менеджер.
– У меня есть средства, это только временные трудности, – объяснял он, легкомысленно не придавая значения превышению кредита, которое многим людям позволило бы целый год жить в роскоши, правда, много раз он оказывался почти на грани краха, но что-то вдруг поворачивалось, и все снова становилось на свои места.
Однако на этот раз Вив боялась, что все будет по-другому, и оказалась права. Из-за войны вся экономика лежала в руинах. Процветали лишь фирмы, которые поднялись на гребне насущных товаров для войны – сталь и боеприпасы и промышленность, связанная с ними. Тут Адриану удалось сделать несколько хитроумных ходов со своими акциями и увеличить свой доход. Сейчас он надеялся проделать то же самое с компаниями, чья продукция потребовалась бы для восстановления разрушенных городов. Но летом 1947 года он просчитался. Он слишком набавил стоимость акций строительной компании, чья деятельность, как он был убежден, составит конкуренцию большим фирмам, которые во время кризиса специализировались по боеприпасам. «Грег Интернешнл» – со своими огромными корпусами, с цементом, лесоматериалами и каменоломнями – казалась верным залогом успеха. Но что-то не заладилось. Всего лишь неделю спустя после того, как он спустил стоимость акций, молва разнесла весть об афере, и цена акций «Грега» упала. В конце месяца, когда Адриан должен был организовать дело, акции абсолютно ничего не стоили.
Адриан знал, что все кончено: разорившегося биржевого маклера никто терпеть не станет. Он пытался продержаться как можно дольше, стараясь покрыть долги тем или иным способом, но в конце концов это не принесло пользы. Больше ничего не оставалось: должен был уйти за долги дом в Джерси и практически все ценное, что у них было.
Когда разразились эти новости, Лоретта впала в истерику, а Вив сохраняла какое-то странно философское настроение. Она настолько привыкла иметь все, что захочет, что просто не могла себе представить, как может совсем не быть денег. И только когда она столкнулась с суровой действительностью, то сначала пришла в негодование, а потом в ярость от несправедливости всего случившегося.
Однажды летом 1947 года Адриан собрал всю семью и объявил, что, по его мнению, они все вместе должны уехать с Джерси. Вив была в ужасе. Джерси был ее домом – она не могла представить себе, как можно жить где-то в другом месте. Но потом, взвесив все, она начала думать, что это, возможно, не самое плохое решение.
Некоторое время Вив нервничала, понимая, что главная причина – Ники. Она все еще любила его, да, любила, но не такая уж радость – быть привязанной к человеку в инвалидном кресле. Они не могли больше пойти потанцевать, он не мог плавать, они не могли карабкаться по холмистым дорожкам, и даже занятие любовью требовало больших и утомительных усилий. Вначале они говорили о том, что поженятся, но по мере того, как шло время, стал проходить и первоначальный восторг по поводу его возвращения, радость общения стала стираться под постоянным бременем монотонной жизни, и эта мысль все реже и реже приходила в голову Вив. Наверное, она эгоистична, нетерпелива, но в то же время ее не оставляло чувство стыда, ведь все дело в том, что она просто не хотела выходить замуж за человека, обреченного на неподвижность. И хуже того, она не хотела выходить замуж за Ники, потому что он не был больше тем человеком, в которого она влюбилась. Все, что в свое время привлекало ее к нему, исчезло.
Иногда даже Вив сожалела, что предложила Ники переехать к ней. Это была такая нагрузка – все время видеть его, и Вив втайне удивлялась, как она могла все так изменить. Что ж, вот оно, решение! Как объяснил отец, им придется жить в маленьком загородном домике, откуда он должен будет ездить на свою новую работу – в агентство недвижимости, и даже этот маленький домик они будут арендовать. Мозг Вив начал лихорадочно работать.
– Есть еще один момент, Вивьен, – жалобно сказал отец. – Боюсь, что мы больше не сможем обеспечивать тебя. Тебе тоже придется найти работу.
Это явилось еще большим потрясением для Вив, чем даже потеря дома. В свои двадцать семь лет она никогда по-настоящему не ударила пальцем о палец. Она помогала в ювелирном магазине в Сент-Хелиере, владельцем которого был приятель Лоретты, пока война не прикрыла его, понемногу лепила, помогала сбывать товар. Иногда она позировала приятелям художника, бывшего любовника Лоретты, и делала вид, что работает регистратором в «Ла Мэзон Бланш» во время курортного сезона. Но вся эта работа не имела под собой никакой социальной базы. И вот теперь, ни минуты не колеблясь, она произнесла:
– Я точно знаю, кем хочу быть. Я хочу быть актрисой, как мамочка!
При других обстоятельствах Адриан, возможно, стал бы спорить. Но при таких делах для него было облегчением, что Вив не стала закатывать сцену. А Лоретта была положительно в восторге.
– Я уверена, что смогу помочь тебе начать, Вивьен. Блэйк Купер – ты помнишь Блэйка? Я играла с ним, – у него сейчас своя труппа Он обучит тебя, а это приведет к успеху. – Она умолкла, с сиянием в глазах вспоминая дни своей былой славы и воображая, как она сможет теперь возродить это с помощью Вив. Кроме того, Блэйк был одним из наиболее красивых режиссеров, она с волнением предвкушала свою встречу с ним. – Я завтра же напишу Блэйку, – пообещала Лоретта, и Адриан облегченно вздохнул.
Ничего не сказали только одному обитателю дома – Ники. Предоставив так надолго ему крышу над головой, Адриан счел, что он сделал больше чем достаточно, чтобы реабилитировать раненого. Больше он ничего ему не должен.
Прошло почти два года с того вечера, когда София и Бернар обсудили в саду «Ла Мэзон Бланш» будущее. В ту первую зиму они выработали планы открытия отеля и туристического агентства, а весной Бернар оставил электрическую компанию и со всей душой пустился в новое предприятие. Вскоре стали появляться заказы на номера, и вся семья, кроме Поля, который решил остаться, по крайней мере на время, в королевских авиационных войсках, была занята делом. София возложила на себя заботы, находившиеся раньше в ведении Лолы, Лола понемногу готовила на кухне, а Ники работал неполный рабочий день в конторе агентства. Бернар признавался себе, что это – все, что он может сделать для Ники, который из-за своих изнуряющих ранений быстро утомлялся, если работал долго. Но вся контора размещалась на первом этаже, на единственном откидном столе конторки, и Ники мог вести переговоры, сидя в своем кресле. Вив каждый день возила его на работу через весь город, так что это придавало Ники интерес и уважение к себе, а заодно Бернар экономил на помощнике – каким в свое время он был для Шарля.
Страхи Софии, что вид раненого клерка сможет отпугнуть потенциальных клиентов, оказались беспочвенными – люди в целом по-доброму относились к молодому человеку и называли его «нашим доблестным парнем, раненым солдатом».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74