— Спал, конечно, но уже встал. Полсуток назад.
— Ужасно, — сказал он. — Ужасно. Ну входите. Раз уж вы здесь. — Он открыл дверь и я вошел. От него пахло, как от забродившего сусла.
Я спросил:
— Какого дьявола вы пили вчера вечером?
Он потряс всклокоченной головой; на белом лбу запрыгали тугие, вьющиеся локоны. — Если б я знал! Просто умираю. — Он причмокнул губами. — Больше никогда! Клянусь. Никогда в жизни. Пошли в спальню Что привело вас в этот морг?
— Мне нужны кое-какие сведения, Луи, и притом достоверные. В связи с делом, которое я расследую. Насколько я представляю себе, вы не станете меня обманывать.
— Верно, Шелл. Вы единственный из всех сыщиков, частных и всяких других, кто пошел мне навстречу. Если бы не вы, у меня были бы крупные неприятности из-за тех бандитов. Так что спрашивайте — и я отвечу.
— Партия в покер в прошлую среду; ставки. Я слышал, вы были одним из участников.
— Еще как был! До сих пор не распутаюсь. Семьсот долларов как не бывало. Что еще, кроме этого, представляет для вас интерес? — Он застонал, повалился обратно на кровать и сунул под голову две подушки. Он был красивый парень примерно моих лет, пяти футов и десяти или одиннадцати дюймов ростом, бледный и явно страдающий от превосходного похмелья. Я вполне ему сочувствовал.
Я спросил:
— Кто еще играл?
— Дайте вспомнить... Мори Гэтц, Пит Сандерс, Вини, Лонни Крофтс — недолго. Он быстро проигрался. Потом там был Эдди Кэш и Хайми Блинз. — Он отсчитывал по пальцам. — Вот и все.
— Кто-нибудь из них уходил?
— Нет, все оставались до самого конца. До часу ночи или до половины второго. — Он зевнул и с любопытством уставился на меня. — А в чем дело? Почему такой интерес? Или покер теперь вне закона?
Я спросил:
— Вы уверены, что никто не ушел раньше? Это может иметь значение.
— Абсолютно уверен. Я бы плюнул им в глаза, если бы они ушли с моими семьюстами долларами.
— Кэш тоже был до конца, а?
— Конечно. Да мы все там были, семь человек. Однако что там заварилось? Полицейские устроили мне такую же встряску насчет Кэша.
— Ну, строго между нами, Луи, одного парня вроде бы убили. Я проверяю некоторые алиби. Может, за этим ничего и нет.
— Меня к этому не припутали?
— Нет, с вами, Луи, все в порядке. Ведь вы никого не сбивали машиной, а?
— Был грех. Трех, четырех — сейчас уже точно не припомню.
— Я имею в виду — вечером в среду. — Я заставил себя усмехнуться: — О'кей. Я на вас не донесу. И, Луи, забудьте, что я у вас был сегодня.
— Уже забыл. — Он засмеялся и во весь рот зевнул.
Я поблагодарил его и посоветовал по ночам спать — как делают все порядочные люди.
Очутившись на улице, я прислонился к дверям парадного и красноречиво, долго и от всего сердца выражал свои чувства.
Первое, что я сделал, вернувшись домой, — это скинул с себя вонючий черный костюм. В темно-бордовом халате я чувствовал себя намного лучше, даже приличнее. Вторым делом было позвонить в редакцию «Экземинера»: «Нет, Келли больше не приходил. Нет, они не знают, где он».
Я позвонил в отель и еще раз попросил миссис Келли.
— Это опять Скотт, миссис Келли. Я говорил с вами сегодня утром. Ваш муж уже дома?
— Хелло, мистер Скотт. Нет, он обычно приходит не раньше семи. Иногда даже позже. — Она помедлила и медленно произнесла: — Как вчера вечером, например. Случилось что-нибудь важное?
— Вероятно, нет. Я рассчитывал, что он сегодня мне позвонит. Но меня долго не было дома, и он мог меня не застать. Я подумал, может быть, он что-нибудь поручил вам передать мне.
— Нет. Он действительно звонил мне сегодня часа в три, чтобы предупредить меня, что может опоздать к обеду. Но больше ничего не сказал. Если он позвонит еще раз, я передам ему, мистер Скотт, что вы пытались с ним связаться.
— Спасибо, миссис Келли. Просто скажите ему, что я звонил.
Я положил трубку и секунд шестьдесят внимательно изучал ее во всех деталях, потом пожал плечами и раскрыл телефонную книгу. Я нашел «Драгун Флеминг», на Грамерси Плейс, и прямо под ним — «Драгун Сара», на бульваре Норт Плимут. Ей я и позвонил.
После десяти (я специально посчитал) звонков она ответила мягким, мурлыкающим голосом:
— Да?
— Сара?
— Да. Кто это?
— Это Шелл Скотт. Она дохнула в телефон:
— Уфф, помню. Красивый блондин. Я насмешливо фыркнул:
— Ага, это я. Точная характеристика.
— Ну, давай, только поскорее, — сказала она, однако без всякого нетерпения, — что вам нужно? Я вся мокрая — прямо из душа.
— О, простите. Я буду краток.
— Ничего, Шелл. Я просто пошутила. Во всяком случае, я стою на полотенце.
— Послушайте, — сказал я, — я хочу вас видеть. Она засмеялась.
— Скверный мальчик, — сказала она. — А вы скверный.
— Я вовсе не имел в виду сейчас, — зарычал я. — Я имел в виду позже. Сегодня вечером.
— Я разочарована, — сказала она, поддразнивая меня. — Насколько позже?
— Скажем, через час. Мне нужно с вами поговорить.
— Хорошо. Приходите в половине восьмого. Мы можем поговорить за обедом,
— Я ничего не сказал про обед, мисс Драгун.
— Знаю. Вы угостите меня обедом. Это будет платой за разговор со мной.
— Думаете, он того стоит?
— Подождите — и увидите. И называйте меня Сарой. Когда меня называют мисс Драгун, я как-то не могу говорить свободно.
— О'кей, Сара. Семь тридцать.
— Пока, Шелл.
Я опустил трубку. Моя ладонь оставила на ней влажное пятно. Я не мог понять, почему. Так я сказал сам себе.
Я принял душ и оделся в свой любимый серо-голубой костюм, чувствуя, как мне в нем легко и свободно после того чопорного одеяния, в котором
я был днем. Сейчас я чувствовал себя намного лучше. Я пошел в кухню и пропустил стаканчик, после чего мне стало еще лучше.
Сравнение с черной пантерой снова возникло в моем воображении, едва она открыла дверь. На ней было длинное — до щиколоток — платье из черного шелковистого джерси, которое обхватывало ее, как лучшее произведение пластического хирурга облекает тело. Оно было простое, без всяких украшений, и только золотой пояс вокруг ее тонкой талии создавал яркий красочный эффект. Низкий квадратный вырез был наряден и пикантен без всякой нарочитости. Из золотых босоножек на высоких каблуках виднелись покрытые лаком ноготки, а ее черные волосы, приподнятые на затылке, доходили до уровня чуть выше моего подбородка. Все остальные краски в ее облике сосредоточились в ее лице: странные, осененные длинными ресницами зеленые глаза и маленький, немного строптивый, алый рот, и пара длинных зеленых сережек в белых мочках ее ушей.
Я окинул взглядом ее платье.
— Боюсь, я не совсем так одет, как нужно для формального обеда. Ее губы раскрылись, обнажив мелкие, ровные, слегка стиснутые зубы.
— Это не имеет никакого значения, особенно там, куда мы едем. Если мне будет позволено выбрать место по моему вкусу. Можно, Шелл?
— Конечно. Назовите его — и мы туда поедем. — Я вошел вслед за ней в квартиру и сел в золотистое кресло слева от двери.
На странно мерцающем черном столе в левой части комнаты в высоких хрустальных бокалах, стоявших на чеканном серебряном подносе, был приготовлен напиток — зеленоватая, прозрачная жидкость.
Она взяла поднос и поднесла его мне. Я взял один из бокалов, и она сказала:
— Хорошо, что вы вовремя. У меня уже все было готово.
Она взяла второй бокал, поставила поднос обратно на стол и повернулась ко мне, держа бокал в правой руке над головой.
— Я надела это платье только потому, что мне кажется, оно мне идет. Хорошо я выгляжу?
— Очень хорошо, Сара. Не только хорошо, но даже опасно.
— Правда? — Ей это понравилось. Она стиснула зубы, улыбнувшись, и искоса посмотрела на меня сквозь завесу ресниц — явно позируя, — похожая на сирену из Эдгара По или на стихи Бодлера. Должен сознаться, — она меня немного отталкивала, но в то же время, каким-то странным, почти гипнотическим образом, пленяла.
— Попробуйте напиток, — сказала она.
Я отпил глоток. Теплая, странная, как будто с дымком, жидкость, напоминающая лакрицу и амброзию, проникла в горло: «вкусно».
— Откуда это у вас, Сара?
— Это не анисовая настойка; это настоящий абсент, Шелл.
— Я и то удивлялся. Здесь его не найдешь. Это наркотик, теперь он запрещен законом. — Глядя на нее, я добавил: — Насколько я понимаю, это действует возбуждающе — в определенном смысле.
— Но это вкусно, ведь правда? Один мой друг контрабандой привез одну бутылку из Испании. Специально для меня. Она у меня уже почти два года.
Я поднял брови, и она мягко сказала:
— Я угощаю только избранных, Шелл, и то в особых случаях. Я молча смотрел на нее, чувствуя себя польщенным.
Потом я оглядел комнату, по-настоящему заметив ее впервые. Она поразила меня, как крепкий пунш, и я понял, что никогда ее не забуду, — даже если никогда больше сюда не приду.
— Мне нравится ваша комната, Сара. Она необычна, но мне нравится.
— Я надеялась, что вам понравится. Но нравится она другим или нет, — она полностью моя. Я не вычитала ее из книжки.
Пожалуй, это была самая лучшая характеристика. Сказать, что комната выдержана в современном духе, было бы неточно; в ней не было ничего и провинциального; она не была в стиле Людовика XV или в каком-либо другом подобном же стиле. Она была именно комнатой Сары.
Я сидел в глубоком золотистом кресле слева от двери. Кресло было немного отодвинуто от стены и имело резкий наклон по направлению к правой части комнаты. Стол, как я заметил, имел форму параллелограмма. Толстый ковер, черный, как волосы Сары, простерся от стены к стене. И кроме этого в комнате была еще одна вещь — я не оговорился, именно одна, — огромный диван: угловатый, причудливый, — такого я никогда нигде не видел. Он помещался почти в центре комнаты, между правой стеной и левой, спинкой ко мне и к двери. Длинные подлокотники, напоминающие прямоугольные треугольники, простирались, подобно черным крыльям, параллельно дальней стене. Диван был черного цвета, подстать ковру, а на нем — две молочно-белых толстых подушки. Перед диваном, на черном ковре, полузарыв блестящие когти в густой ворс, распростерлась шкура белого медведя.
У правой стены ничего не было: ни мебели, ни светильника, — ничего. Да это было и ненужно. Наклонные, устремляющиеся по диагонали линии кресла, стола и медвежьей шкуры создавали впечатление движения, требующего пространства, пустоты в правой части комнаты. Комната была залита мягким светом, исходящим из раскрытых под потолком ламп.
Комната представляла собой как бы серию потрясений, которые выливались в одно — самое странное, самое сильное ощущение шока; все линии в комнате направляли взгляд именно к этой вещи: к картине.
Она помещалась на стене прямо против дивана и над медвежьей шкурой. Она была огромная — около восьми футов высотой и шести футов шириной, занимая пространство от низкого потолка почти до пола. Она была написана маслом, густыми, тяжелыми мазками и пятнами, и все же
по-настоящему ее нельзя было назвать картиной. Казалось, это фрагмент, вырванный из кошмарного сновидения; крик, схваченный и запечатленный в красках.
Она полностью господствовала в комнате, наполняла ее, делала все остальное незначительным. Сначала мне показалось, будто она почти вся выполнена в красных тонах, среди которых кричащие всплески и полосы малинового цвета выглядели, как зияющие раны; но затем я различил зеленые спирали, интенсивные желтые блики и пятна глухого черного цвета. Почти по всему верху тянулась черная полоса. Во всем этом было что-то безумное, смысл был непонятен. Но во всем чувствовался некий ритм, некая жизнь.
Такой была эта комната. Я не мог бы жить в ней, но она меня завораживала. Это была несомненно комната Сары.
Сара сказала:
— Уделите же немного внимания и мне. Я усмехнулся, глядя на нее:
— Я любовался комнатой. Она очень странная; я никогда не видел ничего похожего на нее.
— А что вы думаете об этом полотне? Нравится?
— Не знаю. Откуда вы его взяли?
— Я не взяла его. Это мое; это я написала. Я взглянул на нее с новым интересом:
— Не знал, что вы художница.
— Я не художница. Но тем не менее это мое произведение. Мне хотелось его написать. Понимаете, это ведь не картина, по-настоящему. Она не модернистская, она — никакая. — Она подошла ко мне и взяла меня за руку. — Ну, что же? По-вашему, это тоже действует возбуждающе?
Я встал, она подвела меня к дивану и усадила на него. Диван был удивительно удобный. Только сейчас я заметил, что правая задняя лапа медведя прижата нижней частью дивана, — как будто медведь попал в капкан. Сара подошла к картине и, потянув за тонкий шнур, висевший сбоку, включила небольшой настенный светильник у верхнего правого угла картины. Потом она села на диван рядом со мной.
Сидя перед этим полотном, я испытывал странное, жуткое, почти неодолимое чувство. Я пил маленькими глотками абсент, вдыхая его аромат, и созерцал сочетания красок.
— Как, по-вашему, я ее назвала? — спросила она. Я покачал головой, не отводя глаз от картины.
— В сущности, у нее нет названия. Автопортрет, может быть.
— Почему?
— Потому что, как мне кажется, стоило мне начать ее, и она стала складываться сама собой. Она как будто растет. Всякий раз, когда со мной что-нибудь случается или когда у меня возникает желание над ней поработать, я что-нибудь в нее добавляю. Она еще не закончена; да и никогда
не будет кончена. — Она посмотрела на меня как будто сквозь какую-то дымку, как бы издалека. — Знаете, я начала ее, когда мне было восемнадцать. Вот уже почти пять лет, как я валяю дурака. — Она оглянулась на картину и сказала: — В общем, что-то в ней жуткое, правда? Такая картина и не должна никак называться.
Глаза ее снова заблестели, и она сказала:
— Однако не слишком ли мы серьезны? Может быть, я добавлю еще мазок-другой, когда вы привезете меня домой сегодня вечером. Что-нибудь символическое.
— И на что это будет похоже?
Она засмеялась и искоса посмотрела на меня:
— Откуда же я знаю? Вы еще не привезли меня домой. И никогда не привезете, если мы сейчас не поедем.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22