Но теперь бесхарактерная «Мария» подпала под влияние Фаусты. Конечно, королева готова была кинуться на помощь своему любовнику. Но ей не хватало решимости, и она посмотрела на Фаусту, чтобы убедиться, что и та одобряет совет Леоноры. А Фаусте было очень выгодно, чтобы ее враги грызлись между собой, ослабляя позиции друг друга, и поэтому слова Галигаи вовсе не привели ее в восторг. Совет Фаусты казался вполне разумным:
— Подождите, мадам, подождите немного. Надо любой ценой избегать публичных споров между вами и королем. Негоже матери и сыну делить власть. Он все-таки король, хотя правите вы. Наедине он выслушает от вас все заслуженные упреки. А на людях надо сдерживаться. Вы вмешаетесь, если Его Величество совсем забудется. Потерпите.
И на этот раз Мария Медичи согласилась с Фаустой.
Леоноре пришлось смириться. Но она без труда поняла, что заставило Фаусту дать такой совет. И украдкой бросила на нее злобный взгляд, который говорил, что, когда Галигаи снова войдет в силу, она все припомнит герцогине Соррьентес — и тогда сопернице несдобровать.
Враги Кончини хорошо видели, что королева делает слабые попытки вмешаться. Заговори она сейчас как правительница — и король бы уступил. Но Мария Медичи так и не защитила своего фаворита. Не смея открыто выражать свою радость, недруги маршала улыбались, и глаза у них горели хищным огнем.
Прибежавшие на зов короля приближенные встали теперь у него за спиной, готовые ко всему. Как и Леонора, они пытались раздуть пламя, потихоньку давая Людовику воинственные советы.
— Смелее, сир! — возбужденно шептал ему Люинь в правое ухо. — Смелее! Вы затравили зверя! Не дайте же ему уйти, черт возьми! Спускайте собак!
— Сир! Сир! — стонал Монпульян в левое ухо. — Одно только слово — и я заколю кинжалом этого итальянского борова.
— Раз уж вы позвали Витри, — дышал в шею короля корсиканец Орнано, — прикажите арестовать Кончини, чтобы раз и навсегда разделаться с этим альковным лакеем.
Молчал только Витри. Он стоял бесстрастно, как солдат, застывший по команде «смирно». Но глаза у него горели, как раскаленные угли, а рука нервно сжималась в кулак: капитану не терпелось схватить ненавистного фаворита за шиворот…
Пардальян, сохранявший внешнее безразличие, на самом деле увлеченно наблюдал за бурным развитием событий, вызванных его появлением. Временами шевалье посматривал на Фаусту и язвительно улыбался. Покачивая головой, она отвечала ему такой же улыбкой, давая понять, что вызов принят и Пардальяна ждет ответный удар.
Кончини выглядел скверно. На губах у него выступила пена, как бывало, когда его гнев доходил до неукротимого бешенства. Маршал чувствовал себя, как затравленный зверь. В милости Марии Медичи он не сомневался. Но жизнь его висела на волоске. Одно его неосторожное слово или движение — и все враги бросятся на него с кинжалами. И никакие лейтенанты ему уже не помогут…
Мы знаем, что Кончини был далеко не робкого десятка. Сгоряча он решил даже принять бой. Но силы были слишком неравны. Сопротивление означало бы самоубийство. А маршал д'Анкр страстно любил жизнь и отнюдь не спешил с ней расстаться. Да, он должен был смириться. Только так еще можно было спасти свою шкуру, а это самое главное. В остальном фаворит полагался на Марию Медичи. И, не колеблясь, он предпочел позор смерти.
Будучи гениальным актером, итальянец блестяще сыграл роль невинной и покорной жертвы. Почтительно и даже униженно склонившись перед монархом, Кончини с трогательным достоинством — которое многие, в том числе и Людовик, приняли за чистую монету — смиренно пожаловался:
— О, как обидно, как больно!.. Человек всего себя отдает беззаветному служению своему королю. — но если такой человек немного перестарается, с ним обходятся как со злейшим врагом!
Следует заметить, что у Людовика и в мыслях не было устраивать жестокую расправу над Кончини, как советовали ему его приближенные. Хоть он и был юн, ему было понятно, что не пришло еще время властвовать единолично. Ему предоставилась возможность унизить фаворита, и он поспешил ею воспользоваться. Ничего больше король не хотел. Ему даже показалось, что он немного перегнул палку. И надо признать: он действительно перестарался.
Ложное смирение Кончини польстило самолюбию подростка. И он благоразумно довольствовался этим частичным успехом. Кроме того, Людовик был достаточно умен, чтобы сообразить, что покаянные слова маршала давали ему блестящую возможность отступить, не ударив лицом в грязь.
Властным взглядом он заставил друзей замолчать. И милостиво ответил фавориту:
— Пожалуй, я слишком погорячился, признаю. Я молод и несдержан. А вы не хуже меня знаете, господин маршал, что излишнее рвение может быть таким же вредным, как и преступное равнодушие. Однако Бог милостив — и я не хочу забывать ваши заслуги и принимаю во внимание похвальность вашего намерения. Забудем об этом, господин маршал.
— Вот видите, — шепнула Фауста Марии Медичи, — видите, как хорошо, что вы не стали вмешиваться. От этого было бы только хуже. А так король сам все исправил.
— И все равно, — прошипела Леонора, — я надеюсь, что вы, мадам, отчитаете его наедине, чтобы вашему сыну неповадно было устраивать такие возмутительные сцены.
— Будь спокойна, я с ним поговорю! — мрачно пообещала Мария Медичи.
Кончини приободрился. Удар был тяжелым, но ему, похоже, удалось отвести от себя беду. И его вполне удовлетворили милостивые слова короля… пока что удовлетворили. Маршал д'Анкр приосанился, улыбнулся и победоносно посмотрел на обманутых в своих ожиданиях врагов.
Но король сказал еще не все. Только что он улыбался Кончини, чтобы пролить бальзам на жгучие раны, нанесенные самолюбию фаворита. А теперь Людовик снова был серьезен. И продолжал:
— Но слова «проходимец», произнесенного по адресу де Пардальяна, я не прощаю. И предупреждаю вас, господин маршал, что я не успокоюсь, пока вы не извинитесь перед этим человеком. Лишь такой ценой вы сможете вернуть себе нашу милость.
Этого Кончини никак не ожидал. Он отпрянул и заскрежетал зубами, твердо решив, что скорее умрет на месте, чем пойдет на такое унижение.
Король сделал вид, что ничего не заметил. Он встал рядом с Пардальяном. Это заинтриговало и сильно смутило шевалье: он понял, что сейчас его будут публично хвалить, а он, в отличие от большинства людей, отнюдь не радовался и не гордился, когда превозносили его заслуги. Между тем король взял Пардальяна за руку. И торжественно, без малейшей запинки, что бывало с юным монархом лишь в минуты душевного подъема, в благоговейной тишине громко произнес совершенно неожиданную речь:
— Дамы и господа, королю Франции не зазорно лично представить вам господина шевалье де Пардальяна. Вы скажете, что это невиданная честь при нашем блистательном дворе? Я соглашусь с этим. Но если перед вами — легендарный, великий герой, разве не таким же должен быть и оказанный ему прием? Шевалье де Пардальян — один из тех рыцарей без страха и упрека, которые не являлись после смерти блаженной памяти шевалье Байара. Стоило господину Пардальяну захотеть, и еще тридцать лет назад он был бы герцогом и пэром, маршалом Франции, первым министром королевства! Он бы купался в славе, почестях и богатстве. Но он скромен и неприхотлив, как все доблестные герои-рыцари. Вы видите перед собой последнего — увы, последнего — живого представителя этого славного племени, который отказался от всего, предпочитая жить в бедности и безвестности и довольствуясь скромным титулом шевалье.
Король остановился, чтобы оценить, какое впечатление произвела на присутствующих эта восторженно-хвалебная речь, столь необычная в устах монарха. Удовлетворенно улыбнувшись, он собирался продолжать. Пардальян воспользовался этой паузой и взмолился:
— Сир, сир, пощадите, вы слишком добры!
Юный король поднял вверх руку. Другой рукой он все еще сжимал пальцы Пардальяна. И громко, так, чтобы все слышали, Людовик горячо возразил:
— Молчите, шевалье. Нравится это вам или нет, но надо хоть раз в жизни воздать вам должное.
Взгляд короля затуманился, словно подросток вновь впал в состояние мечтательного восторга. Тихим и задумчивым голосом Людовик произнес:
— Кроме всего прочего, шевалье, речь идет не только о ваших неоценимых заслугах. Вы — чрезвычайный посол великого усопшего, и нам следует почтить его память.
И монарх снова замолчал, ожидая, когда стихнет гул удивления, вызванный этими загадочными словами. Но для Пардальяна, похоже, в них не было никакого секрета. Громко и не менее таинственно шевалье ответил:
— Раз уж вы вспомнили великого усопшего, которого я здесь представляю, что ж, я умолкаю, сир. Точнее, вот что я скажу: вы правы, сир! Воздайте ему должное — но каких бы почестей вы его ни удостоили, они будут ниже заслуг великого усопшего!
Недоумевающая публика жадно ловила каждое слово. Каково же было всеобщее удивление, когда король не только не рассердился, но и согласно кивнул головой. Так что все, включая и Фаусту, призадумались, что это за усопший, заслуги которого выше всяких похвал Его Королевского Величества.
Затаив дыхание, придворные ждали объяснений. И Людовик XIII промолвил:
— Любезный маркиз д'Анкр ввел сегодня в Лувр знатную даму, которая будет представлять при нашем дворе одного из самых могущественных монархов христианского мира, и мы приняли ее торжественно, с подобающими ее высокому рангу почестями.
Тут он лучезарно улыбнулся Фаусте и кивнул ей головой. Она ответила улыбкой и сделала глубокий реверанс. А Людовик продолжал:
— И шевалье де Пардальян тоже чрезвычайный посол. Только по своей скромности он явился один, без королевского эскорта, без блистательных процессий. И представился нам он тоже сам, без глашатаев и посредников — ибо пустая помпезность недостойна ни его, ни нас, ни великого усопшего, которого представляет шевалье. И заботясь о чести всех троих, я хочу исправить положение.
Король гордо выпрямился и с блеском в глазах торжественно провозгласил:
— Великий усопший, величайший из великих — это мой отец, славной памяти король Генрих IV. Кто же посмеет утверждать, что нам негоже представить этому благородному собранию гонца, которого он посылает к сыну с того света?
Загадка была отчасти разгадана. Стало ясно, о каком усопшем говорил король, но все же было не совсем понятно, каким образом Генрих IV мог отправить из могилы посланника к сыну. Здесь была какая-то тайна. И все бились над разрешением второй части этой головоломки. И с величайшим нетерпением ждали от Людовика новых объяснений.
Понятно, что ни Фаусте, ни Марии Медичи, ни Кончини, ни одному из тех, кто под натянутой улыбкой скрывал ярость и беспокойство, и в голову не пришло возражать королю. Напротив, огромный зал одобрительно зашумел.
Людовик поднял руку, и шум стих как по мановению волшебной палочки. Тогда король повернулся к Витри и властно распорядился:
— Витри, оказать господину шевалье де Пардальяну королевские почести!
Бесстрастный Витри повернулся на каблуках и, извлекая шпагу из ножен, оглушительно рявкнул:
— Гвардейцы, на караул!
Он снова повернулся на каблуках и лихо отсалютовал Пардальяну шпагой, а его великаны в ослепительной форме вытянулись и застыли, словно каменные изваяния.
Тогда и король театральным жестом сорвал с головы шляпу и изящно склонился перед Пардальяном. Тот чертыхался про себя и готов был провалиться сквозь землю. А Людовик изрек:
— Король Франции хочет первым засвидетельствовать свое почтение шевалье де Пардальяну, который вдвойне заслуживает этой чести: и благодаря собственным подвигам, и потому, что представляет здесь короля Генриха Великого, моего славного отца. Реверанс, дамы; поклонитесь, маршал, господа, приветствуйте того, перед кем первым обнажил голову ваш король.
И все склонились перед Пардальяном. Он слегка побледнел и с рыцарской простотой, так не похожей на придворные ужимки, сделал общий поклон. А шевалье приветствовали все — даже королева, даже Фауста, даже Кончини. Да и как было фавориту не последовать примеру короля?
А потом Людовик надел шляпу и дружески взял Пардальяна под руку.
VIII
ВАЛЬВЕР СДЕРЖИВАЕТ ОБЕЩАНИЕ, КОТОРОЕ ДАЛ РОСПИНЬЯКУ
Весь блестящий двор сгорал от нетерпения, ожидая очередных объяснений от короля и рассчитывая на еще один неожиданный и захватывающий спектакль. И вдруг сдержанный гул был прорезан звонким юношеским голосом, полным неподдельного восторга:
— Да здравствует шевалье де Пардальян! Да здравствует король Людовик XIII, черт возьми!
Пардальян громко расхохотался: юный монарх, который и улыбался-то редко, тоже рассмеялся от души. Придворные изумились и перевели дух. Обстановка сразу разрядилась, все заулыбались, послышался веселый смех.
Пардальян повернулся в ту сторону, откуда раздалось двойное приветствие, увенчанное энергичным ругательством. Конечно, сия брань прозвучала несколько неуместно, но в нее были вложены самые искренние чувства. Шевалье сразу узнал голос Одэ де Вальвера и обратил внимание короля на своего молодого друга.
Да, это действительно был Одэ де Вальвер. Стоя у дверей, он с юношеским пылом размахивал шляпой. У короля была хорошая память, и он сразу узнал графа. Людовик улыбнулся и поднял руку в знак приветствия. А Вальвер принялся еще сильнее крутить шляпой и победно завопил:
— Да здравствует король! Да здравствует король, разрази меня гром!
И это «разрази меня гром» ясно говорило: «Что же вы молчите? Ведь перед вами, черт возьми, наш обожаемый монарх!»
Людовик горько усмехнулся.
С досады, что его опередили, Кончини закусил губу. Но он тут же встрепенулся и, не теряя ни секунды, попытался исправить положение. Устремив на своих подчиненных красноречивый взгляд, он заорал во всю глотку:
— Да здравствует король!
— Да здравствует король! — немедленно подхватили Роктай, Лувиньяк, Эйно, Лонгваль и другие.
Это послужило сигналом для всех. Никто не захотел остаться в стороне.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50