После чего Пак ринулся в гущу людей, как обезумевшее механическое чудовище, и принялся пинать и молотить кулаками во все стороны, забивая людей до смерти. Это выдернуло меня из шокового состояния. Когда Пак никак не отреагировал на мои приказы, я обратился к координатору, требуя его дезактивировать. Пока они там управились, расходившийся Пак успел уложить больше десятка людей, и на его внезапно замершего в неподвижности солдатика навалилась разъяренная толпа, колотя по броне обломками кирпича.
Это было похоже на картину ада, как его описывал Данте: повсюду валялись искалеченные, окровавленные тела, тысячи людей метались в клубах ядовитого дыма, охваченные диким ужасом и отчаянием, ослепленные слезоточивым газом, корчились в спазмах неудержимой рвоты. У части моего Я голова шла кругом от невыносимого ужаса, мне хотелось развернуться и бежать отсюда, самым надежным способом – просто потеряв сознание – и пусть беснующаяся толпа рвет на куски этого чертова солдатика. Но моя группа тоже была не в лучшем состоянии, а я не мог бросить их – это было бы предательством.
Координатор велела нам выбираться из толпы, возвращаться обратно на площадь, откуда нас заберут так быстро, как только получится. Мы могли бы улететь прямо отсюда, поскольку толпа вокруг нас изрядно поредела, но не хотели снова раздражать народ видом летунов и боевых вертолетов. Так что мы просто подобрали четырех обездвиженных солдатиков и отступили, непобежденные, сохраняя боевые порядки.
По пути я сообщил координатору, что собираюсь подать рапорт об отчислении Пака из действующей армии в связи с психологическим несоответствием – и это самое малое, что он заслужил. Координатор, естественно, услышала и мои настоящие мысли, не оформленные в слова: «Этого ублюдка надо отдать под трибунал за убийства, как военного преступника. Но это, увы, невозможно».
Я, конечно, все это понимал, но сказал только, что не желаю больше видеть его в своей группе, даже если из-за этого отказа на меня будет наложено служебное взыскание. Остальные ребята в группе тоже порядком от него натерпелись, хватит. Чего бы ради его ни впихивали в нашу дружную семью, сегодняшние действия Пака убедительно доказали, что нельзя было этого делать.
Координатор сказала, что будут учтены все обстоятельства дела, в том числе и моя собственная эмоциональная неуравновешенность во время этого заявления.
И мне приказали сразу же после отключения явиться на беседу к психологу. Неуравновешенность? А как, интересно, я должен был бы себя чувствовать после соучастия в массовом убийстве?
Впрочем, поразмыслив, я решил, что ответственность за массовую бойню лежит все же не на нас. Мы сделали все, чему нас учили на тренировочных занятиях, применили все свое умение для того, чтобы свести потери к минимуму. Но вот смерть одного конкретного человека – того мальчишки, которого я застрелил… Я никак не мог перестать об этом думать. Сосредоточенный взгляд мальчишки, который целился и стрелял, целился и стрелял… Мой прицел, скользнувший с его головы к коленям, и – в то самое мгновение, когда я нажал на курок – мальчишка раздраженно нахмурился оттого, что его толкнули. Колени паренька ударились о мостовую как раз тогда, когда моя пуля разорвала его сердце, и еще мгновение на его лице сохранялось то же недовольное выражение. А потом он упал вперед и умер прежде, чем его лицо соприкоснулось с землей.
В это мгновение во мне тоже что-то умерло. Невзирая на чуть запоздавшее вливание коктейля успокаивающих лекарств. Я знал, что есть только один способ избавиться от этого кошмарного воспоминания.

* * *
Но Джулиан ошибался. Первое, что сказал ему психотерапевт:
– Как вы знаете, мы можем выборочно стереть некоторые воспоминания. Мы можем заставить вас забыть о том, что вы убили этого мальчика, – доктор Джефферсон был чернокожий, лет на двадцать старше Джулиана. Разговаривая, он теребил клочок седой бородки. – Но это не так просто, как могло бы показаться. Некоторые чувственные ассоциации убрать мы не сможем, поскольку просто невозможно отследить все нейроны, задействованные в этих переживаниях.
_ Я, наверное, и не хотел бы это забыть, – проронил Джулиан. – Теперь это часть меня. Хуже я стал от этого или лучше – не знаю.
– Не лучше – и вы сами это понимаете. Если бы вы были человеком такого склада, который может, не задумываясь, убить кого-нибудь и пойти дальше, армейское командование направило бы вас в группу охотников и убийц.
Они сидели в обшитом деревянными панелями уютном кабинете психотерапевтического отделения в Портобелло. Стены кабинета были украшены яркими национальными орнаментами и шерстяными ковриками. Джулиан не сдержал внезапного порыва и потрогал грубую шерсть одного из ковриков.
– Если даже я забуду об этом, парнишка все равно останется мертвым. Это как-то неправильно.
– Что вы имеете в виду?
– Это мое горе, мой грех. Он ведь был всего лишь ребенком, который попал в…
– Джулиан, у него было оружие, и он поливал огнем все вокруг. Возможно, убив его, вы тем самым спасли множество других жизней.
– Не наших жизней. Мы-то были здесь в безопасности.
– Хорошо, вы спасли жизнь многим мирным людям. И вряд ли вам пойдет на пользу, если вы будете думать о нем как о невинном, беспомощном ребенке. У него было опасное оружие, и он не контролировал своих Действий.
– Я тоже был вооружен. И я контролировал свои Действия. Я целился так, чтобы только вывести его из строя.
– Тем больше оснований для вас не обвинять себя понапрасну.
– Скажите, вы когда-нибудь кого-нибудь убивали. – Джефферсон покачал головой – одним быстрым движением. – Тогда вы этого не поймете. Это все равно что потерять девственность. Ладно, можно уничтожить память о событии, но от этого девственность не возвратится. «Чувственные ассоциации», как вы говорите, никуда не денутся. А может, я почувствую себя еще больше испоганенным? Если не смогу проследить эти ощущения до причины, их вызвавшей?
– Могу только сказать, что у некоторых людей это срабатывает.
– Ага… У некоторых – но не у всех, так?
– Не у всех. Медицина – наука не точная.
– Тогда извините, доктор, – я отказываюсь от подчистки памяти.
Джефферсон полистал бумаги, лежащие у него на столе.
– Вам могут и не позволить отказаться.
– Я могу ослушаться приказа. Это не бой. А от нескольких месяцев в тюрьме для военных мне ничего не сделается.
– Все не так просто, как вам кажется, Джулиан. – Доктор принялся перечислять, загибая пальцы: – Во-первых, в тюрьме для военных вы вполне можете погибнуть. Солдат-пехотинцев отбирают по агрессивности, а механиков они не любят. Во-вторых, тюремное заключение может стать началом катастрофы в вашей служебной карьере. Неужели вы думаете, что в Техасском университете будут рады предоставить работу бывшему зеку, да еще и чернокожему? И в-третьих, вы, возможно, и не имеете права отказаться от лечения. Потому что у вас выявлены стойкие суицидальные тенденции. И я могу…
– Разве я хоть раз заикнулся о самоубийстве? Когда же это?
– Возможно, и никогда, – доктор взял нижний листок из стопки и подал Джулиану. – Вот, посмотрите, это – ваш личностный профиль. Прерывистая линия показывает средний уровень значений для мужчин вашего возраста, в год их призыва в армию. Посмотрите на высоту столбика над «Су».
– Это основано на каких-то письменных тестах, которые я проходил пять лет назад?
– Нет, здесь учитывается совокупность многих факторов. Армейские тесты, данные клинического наблюдения, начиная с детского возраста.
– И на основании этих данных вы имеете право подвергнуть меня медицинским процедурам без моего согласия?
– Нет. На основании того, что я – полковник, а вы – сержант.
Джулиан подался вперед.
– Вы – полковник, который давал клятву Гиппократа, а я – сержант с докторской степенью по физике. Неужели мы не можем хоть немного поговорить как интеллигентные, образованные люди?
– Прошу прощения. Продолжайте.
– Вы предлагаете мне пройти лечение, после которого, возможно, у меня сильно пострадают память и интеллект. Могу ли я быть уверенным, что после такого лечения смогу, как прежде, заниматься наукой?
Джефферсон помолчал немного, потом сказал:
– Да, лечение может повредить вашу память – но вероятность этого невелика. А если вы убьете себя, то уж точно никакой наукой заниматься не сможете.
– Ради бога, доктор! Я не собираюсь себя убивать!
– Хорошо. А теперь подумайте – что, по-вашему, говорят в подобных случаях потенциальные самоубийцы?
Джулиан постарался сдержаться и сказал, не повышая голоса:
– Что же, доктор, выходит? Если бы я заявил: «Да, конечно, я собираюсь это сделать», тогда вы сочли бы меня нормальным и отпустили домой?
Психиатр улыбнулся.
– Хороший ответ! Но, понимаете, так может сказать и потенциальный самоубийца, скрывающий свои намерения.
– Разумеется. Что бы я ни сказал – вы можете счесть это лишним доказательством психического расстройства – если убеждены, что я действительно болен.
Доктор порассматривал свою ладонь и наконец изрек:
– Послушайте, Джулиан… Видите ли, я просмотрел в подключении вашу запись и точно знаю, что вы ощущали, когда убили этого мальчика. Можно сказать, я был тогда с вами. Я был вами.
– Я знаю.
Врач отложил в сторону папку с делом Джулиана и взял маленькую белую коробочку с таблетками.
– Это умеренный антидепрессант. Попробуйте попринимать его пару недель, по одной таблетке после завтрака и после обеда. Таблетки никак не повлияют на ваши умственные способности.
– Хорошо.
– А потом придете ко мне на прием… – доктор полистал календарь, – скажем, девятого июля, в десять утра. Я подключусь вместе с вами и задам вам некоторые вопросы. Вы ничего не сможете от меня утаить.
– И если вы решите, что я сумасшедший, то пошлете меня на подчистку памяти?
– Посмотрим. Пока я не могу ничего обещать. Джулиан кивнул, взял коробку с таблетками и ушел.
Я мог бы соврать Амелии, мог сказать, что это обычная врачебная проверка. Я съел одну таблетку и заснул: Сон был глубокий, без сновидений. Наверное, я буду их принимать, как сказал врач – раз они не повредят моим умственным способностям.
Поутру я чувствовал себя уже лучше, уныние меня оставило, и я даже продумал целую речь в защиту самоубийств – наверное, готовясь к беседе с доктором Джефферсоном. В подключении я действительно не смогу ему соврать. Но, может быть, мне удастся договориться насчет временного «лечения». Возражения против самоубийства подобрать совсем несложно: не говоря уже о впечатлении, которое это произведет на Амелию, моих родителей и друзей, самоубийства в армии дело довольно обычное, и они совершенно ничего не меняют. Армия запросто может найти новобранца моего роста и веса и снабдить моего солдатика новыми мозгами. Даже если бы я преуспел в своих намерениях и, сводя счеты с жизнью, отправил на тот свет еще и нескольких генералов – армейское командование просто раздало бы генеральские погоны нескольким полковникам. В пушечном мясе у нас никогда не было недостатка.
Правда, я не знал, насколько все эти логические доводы против суицида подействуют на мое решение. Даже до того, как погиб тот мальчик, я точно знал, что буду жить лишь до тех пор, пока Амелия меня не оставит. Мы были с ней близки уже гораздо дольше, чем это обычно бывает сейчас у большинства людей.
А когда я вернулся домой, ее не было. В записке говорилось, что она поехала в Вашингтон, навестить старого знакомого. Я позвонил на базу и выяснил, что смогу успеть на рейс до Эдвардса, если по быстрому подниму свою задницу и за полтора часа доберусь до аэродрома. Я уже пролетал над Миссисипи, когда вдруг сообразил, что даже не позвонил в лабораторию и не договорился, чтобы кто-нибудь подменил меня на занятиях со студентами. Может, это произошло из-за таблеток? Наверное, все-таки нет. Позвонить куда-нибудь из летящего военного самолета не представлялось возможным, а потому я смог дозвониться в лабораторию, только когда в Техасе было уже десять часов. Мне очень повезло – меня подменила Джин Джорди, но это была чистая случайность. Она зашла на кафедру за какими-то бумагами, увидела, что меня нет, и провела занятия за меня. Джин Джорди ужасно разозлилась, поскольку я не смог связно изложить никаких уважительных причин своего отсутствия. И то – не говорить же ей, что я первым же рейсом рванул в Вашингтон, чтобы решить, стоит совершать самоубийство или все же не стоит?
Из Эдвардса я доехал монорельсом до старой Союзной станции. По карте на справочном автомате, который был в поезде, я определил, что нахожусь совсем недалеко от адреса, по которому проживает этот старый друг Амелии. Я хотел было пройтись туда пешком и постучать в дверь, но решил вести себя культурно и сперва позвонить. Ответил мужчина.
– Мне нужно поговорить с Блейз.
Мужчина какое-то время в недоумении смотрел на экран, потом сказал:
– А! Наверное, вы – Джулиан? Минуточку!
К аппарату подошла Амелия, веселая и улыбчивая.
– Джулиан? Я же оставила записку. Я буду дома завтра утром.
– Нам надо поговорить. Я здесь, в Вашингтоне.
– Ну, тогда приезжай сюда. Мы как раз собираемся обедать.
Как по-домашнему!
– Я лучше… Нам надо поговорить наедине.
Амелия посмотрела куда-то в сторону, потом снова на меня. Она явно забеспокоилась.
– Где ты сейчас?
– На Союзной станции.
Мужчина что-то сказал – я толком не расслышал, что именно.
– Пит говорит, там на втором этаже есть бар, называется «Раундхаус». Давай встретимся там. Я буду минут через тридцать-сорок.
– Ты лучше пообедай, а потом уже поезжай ко мне. Я могу…
– Нет. Я приеду сейчас.
– Спасибо, милая, – я отключил связь и посмотрел на свое отражение в зеркальной поверхности монитора. Несмотря на то что я проспал целую ночь, вид у меня был довольно измученный и осунувшийся. Надо бы побриться и переодеться в гражданское.
Я спустился в мужскую комнату, быстро побрился и причесался. Союзная станция была не только действующим транспортным узлом, здесь еще располагался музей истории железнодорожного транспорта.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55