«Скатертью дорога». Но сделав несколько шагов, он остановился и слегка поклонился. Это было лишь немногим больше простого кивка головой, но поклон был изящным и вежливым. Гора упала с плеч. Никакой он не похититель королевских фазанов. Не спятивший от нищеты бедолага. Не конокрад.
Когда он снова повернулся ко мне спиной, я окликнула его.
– Имя. Мне нужно как-то тебя называть. – Я указала на себя и произнесла: – Сейри, – затем указала на него и вопросительно посмотрела.
Он серьезно кивнул и поглядел обеспокоенно. Потом отвернулся от домика и принялся вглядываться в сгущающиеся сумерки и в темно-синее небо над хребтом. Он медленно водил пальцем, словно что-то ища, пока вечернюю тишину не нарушил хриплый крик эрена, серого сокола. Молодой человек махнул рукой и кивнул, чтобы не оставалось сомнений.
– Эрен? – переспросила я. Он не подтвердил и не опровергнул догадку, а лишь устало пожал плечами и побрел по траве к кустам. Улегся на толстый дерн под ольхой и замер.
Сухая трава зашуршала под ветром. Голос лугового жаворонка эхом отразился от скалы. Мягко журчал ручей. Свет над лугом угасал, я перевела взгляд с неподвижной фигуры под кустами на следы копыт, оставленные отрядом Дарзида, и похолодела. Кейрон верил, что если в душе достаточно красоты, то эта красота может преодолеть любое зло в мире. Я никогда не соглашалась с ним. Зло было слишком сильно, слишком всеобъемлюще, слишком хитроумно.
Зачем я спросила его имя? Я ничего не хотела о нем знать. И когда самый долгий день в году завершился, я ушла спать, подумав, что, если повезет, утром я обнаружу, что он ушел.

3

В эту ночь мне опять снился костер. Прошло десять лет, и боль могла бы утихнуть, притуплённая тяготами жизни. Но я снова видела хлопающие на холодном ветру знамена Эварда, ярко-красные на фоне серо-голубого неба. Я снова слышала насмешки и оскорбления озверелой толпы, собравшейся за оцеплением, окружающим костер, видела столб и прикованного к нему человека, из последних сил сохраняющего остатки достоинства и рассудка.
Где справедливость? Время стирает так много ценного, заставляет забыть приобретенные знания, каждодневные радости жизни, слишком маленькие, чтобы оставить след в памяти. Но почему же оно не стерло обезображенного лица Кейрона: пустых глазниц на месте выжженных глаз, разорванного рта, из которого выдернули язык, шептавший когда-то слова любви и исцеления? Почему время не оставило умиротворяющих воспоминаний о том, как он был счастлив и полон жизни, пока его не отняли у меня? Тогда спустя десять лет я не слышала бы вновь и вновь его предсмертный крик, не видела, как огонь пожирает любимое тело. Пусть мертвые хоронят своих мертвецов.
Но сколько бы я ни пыталась, я не могла заглушить этот крик. Разве что днем, пока я трудилась ради того, чтобы выжить. Но я так и не научилась управлять своими снами. На щитах предков я поклялась никогда больше не плакать. Но разве странно, что после таких снов я просыпалась близкая к тому, чтобы нарушить клятву?
Я не могла позволить себе слез ни в тот день, ни в бесконечной череде последующих. Сон подталкивал меня к ним, два месяца меня держали взаперти во дворце, и моими компаньонами были лишь немая прислужница Мадди и обреченный ребенок, зреющий во мне. Даже Томас не навещал меня все это время. Брат не желал видеть мою обритую голову и раздувшийся живот, свидетелей того, что он собирался сделать. Они не могли убить ребенка Кейрона раньше, чем он родится. Тогда душа может найти другое тело, говорили они. Они хотели быть уверенными.
Лишь Дарзид изредка являлся у моей двери, но приходил он не ради меня. Он всегда усаживался возле жаровни, одетый просто и неброско в черно-красное, и ставил одну ногу на железную перекладину.
– Расскажи мне о чародеях, Сейри. Кем был твой муж? Что он рассказывал тебе о своих родичах? – Вечно вынюхивал, выспрашивал, с любопытством ковырялся в моей боли, пока ужас уже пережитого в этой мрачной истории не трансформировался в ужас перед тем, что должно еще было произойти, обретая все более четкие очертания в моем лишившемся иллюзий сознании.
Я умоляла Дарзида о помощи, обещала ему золото и власть, любовь и преданность, если он вытащит меня из дворца до того, как родится мой сын. Но он отметал все мои мольбы, как смахивал хлопья золы жаровни, слетающие на его начищенный сапог. Отметал и снова возвращался к своим расспросам.
– Расскажи мне о маге, Сейри. Когда он умер, что-то произошло. Что-то изменилось в мире, я должен понять, что именно.
И я перестала умолять. Перестала разговаривать. Перестала слушать. И Дарзид перестал приходить, и настал день, когда я старалась остановить схватки, пыталась удержать ребенка в себе хотя бы еще немного, потому что знала – мне никогда не носить его на руках. Но природа берет свое, и он родился. Закон тоже требует своего, и мой сын погиб от ножа моего брата. Доктор – его голова была обмотана черным тюрбаном, и его равнодушное лицо нависало надо мной подобно бесстрастной луне – приказал прислужнице отнести ребенка к Томасу. Мне даже не позволили взглянуть на него до тех пор, пока Дарзид, суровый и отстраненный, словно алхимик, наблюдающий за реакцией в пробирке, не принес его обратно, маленького мальчика, бледного и безжизненного, омытого и уложенного в корзину, прекрасного, если бы не грубый порез, алеющий на хрупкой шейке. Потом они снова забрали его и тоже сожгли, объявив, что последний чародей покинул этот мир.
Зачем они взяли на себя труд омыть его? Этого я так и не поняла.
Когда все было сделано так, как предписывает закон, они оставили меня одну в холодной комнате. Десять лет прошло с того последнего дня, но сон все оживал снова и снова…

Четвертый год правления короля Эварда
Все было тихо.
Огромный, с приземистыми башнями дворец в Монтевиале, обиталище более чем тысячи придворных, слуг, солдат и самого лейранского короля, должно быть, опустел. Никаких шепотков у меня под дверью. Ни стука каблуков, ни бряцания оружия, означающих смену караула. Никакого звона посуды в столовой или звяканья упряжи во дворе под моим маленьким окошком. Даже немая Мадди, служившая мне все дни заточения и умело и нежно помогавшая при родах, исчезла.
Я поднялась с сырой постели, дрожа от невысохшего пота. Убийство заняло совсем мало времени – Томас ожидал в соседней комнате, как пояснил мне Дарзид. Я нашла брошенное полотенце и как сумела вытерлась им, приспособила обрывки простыни, чтобы остановить кровотечение. Потом из сундука у окна извлекла просторный балахон Мадди, накинула его поверх своего испачканного платья и плотно запахнула.
Дверь больше не была заперта. Узником был ребенок Кейрона, а не его жена. Меня собирались перевезти в замок Томаса, дом моего детства, и оставить под надзором брата и его капризной семнадцатилетней жены. Хотя мне больше не за что было бороться, я была не готова согласиться на верную смерть.
Мне нечего было взять с собой. Каждая тряпка, каждая безделушка, пергамент, книга или рисунок были сожжены. Золотой медальон с засушенными розовыми лепестками внутри, обручальное кольцо – негодяи забрали все. «Не думай ни о чем. Просто иди». Я дам волю боли, ненависти и горю, когда уйду отсюда. И я ушла из комнаты, ушла из дворца, ушла из своей прежней жизни.
Было странно выйти на дневной свет. Долгие месяцы время висело неподвижно, его ход отмечали лишь изменения, происходящие с моим телом. И все эти месяцы я существовала в равнодушных объятиях смерти, а в дворцовых садах суровая зима сменилась влажной весной. Жизнь продолжалась для сотен садовников, подстригающих деревья вдоль проезжей дороги, по которой я шла. Крокусы уже отцвели, сырой ветер раскачивал головки нарциссов и анемонов.
Мимо проехали два всадника, они немного обогнали меня и развернулись, когда я добралась до первого кольца стены. Томас с Дарзидом.
– Сейри, проклятая дура, ну и куда тебя понесло? – заговорил Томас в своей обычной манере хозяина дома.
Я шла дальше. Они оба подстегнули коней и снова оказались передо мной, перегородив дорогу.
– Я к тебе обращаюсь, Сейри. Тебе вредно сейчас вставать.
Слова прорвали мое намеренное молчание – так раскаленная лава выплескивается из жерла вулкана.
– С каких это пор ты стал печься обо мне и моем здоровье?
Мой брат был старше меня на неполный год, мы были близки почти как близнецы, так всегда говорили наши няньки, но горячие капли, стекающие сейчас по моим ногам, напомнили о разделяющей нас пропасти. Руки ныли, мечтая о кинжале или луке с отравленной стрелой.
– Я не хочу, чтобы моя сестра сдохла под забором, словно шлюха, родившая на улице.
– Тогда тебе придется тащить меня на себе, братец, рискуя замарать твои чудесные штаны кровью. Такой же, как та, что покрывает твои руки, эта кровь останется на них навечно. – Я вышла в сад за первой стеной, надеясь успеть миновать ворота раньше, чем упаду. Колени дрожали. «Я имею право на кровную месть даже в отношении кровного родственника. Кровь за кровь». Месть – мой долг.
– Сейри, вернись!
Томас приказал Дарзиду ехать за мной, пока сам он приведет слуг с паланкином. И капитан тащился за мной, а я уже выходила через ворота в дневную суету Монтевиаля. Все смешалось: запах навоза и свежеиспеченного хлеба, суетливые торговцы и спешащие гонцы, матроны в лентах, грохот колес, крики возниц, пытающихся проехать по грязным, запруженным толпой улицам. Как лишь одна черная зима могла превратить привычное зрелище в омерзительную картину?
– Отойди, девка. Ты что, глухая?
Дарзид невозмутимо смотрел со спины черной лошади, как стражник толкает меня жезлом. Когда-то я считала Дарзида другом, но потом поняла: если бы меня сжигали вместе с Кейроном, он наблюдал бы с тем же холодным любопытством.
Сворачивая в кривой переулок, ведущий на столичный рынок, я задела нагруженную яблоками тачку, но я с трудом осознавала, что яблоки катятся по всей улице, какая-то лошадь встает на дыбы, телега с сеном опрокидывается. У меня за спиной раздавались проклятия и щелканье хлыста. Но мой истерзанный разум уже не мог вспомнить имени разгневанного всадника. Сосредоточиться так трудно…
Пока я брела вдоль прилавков, заваленных рулонами тканей, мотками веревок, горами медных горшков, циновками, на которых лежала влажная блестящая рыба, телегами с фруктами и сеном, клетками с кудахчущими курами, сгустившиеся облака закрыли солнце. Я задрожала от холода. В середине ряда торговцев провизией горбатый старик наливал похлебку каждому, кто подходил к нему с медной монетой и кружкой. Я была истерзана. Опустошена. Но когда старик со своим половником повернулся ко мне, я смогла сказать:
– У меня нет денег, добрый человек. Мне нечего тебе дать. Нечего. – И мир завертелся и уплыл из-под ног.

Запахи сырого полотна и плесени прорвались сквозь беспорядочные сны. У меня под подбородком было колючее одеяло, я лежала на чем-то жестком и шатком. Пока я силилась открыть глаза навстречу мутному свету, мою шею неловко наклонили и у моего рта оказалась теплая металлическая кружка, чуть подрагивающая и источающая аромат подогретого вина. Несколько душистых капель попали мне в рот. Остальное потекло по подбородку.
– Бедная девочка, – произнес голос из полумрака, скрипучий жесткий голос, непонятно кому принадлежащий.
– Кто она может быть, как ты думаешь? Она не похожа на уличную девку, одета слишком просто. – Второй голос явно принадлежал старику.
– Что ты, конечно, она не проститутка. Посмотри на руки. – Две теплые шершавые ладони погладили мои пальцы. Как я замерзла! – Это руки знатной дамы. Что же нам с ней делать, Иона?
– Мы же не можем ее бросить, правда? Она же… – Голос старика сорвался.
– Того же возраста, что была бы наша Дженни. – Значит, голос принадлежит пожилой женщине. – Оставим ее на ночь. Кажется, ей сейчас все равно, какой у нас дом и проснется ли она завтра там же, где заснула.
– Что ж, тогда в путь.
Пока я металась между сном и явью, постель, на которой я лежала, пришла в движение, закачалась и загрохотала по булыжной мостовой. Старушка нежно гладила меня по волосам и рукам, а дождь мягко барабанил в холщовую крышу.

– Как ты узнала, дорогая?
– Она сильно дрожала и совсем побелела. Я думала, это просто лихорадка. Но потом она стала во сне хвататься за грудь и плакать от боли, тогда я все поняла. Прошло меньше суток, она потеряла море крови, не знаю, поправится ли. Если бы мы оставили ее на рынке, она бы наверняка погибла. Ты сделал доброе дело, дед.
– Это верно, хотя хлопот нам прибавится. Знатные дамы не ходят в таких платьях по базару, только что родив ребенка, живого или мертвого. Что-то здесь неладно. Лучше бы нам расстаться с ней как можно скорее.
Рука сжала мой ноющий живот, я вскрикнула, выпадая из полусна.
– Тише, тише, детка. Нужно помассировать тебе живот, чтобы остановить кровь. Тебе полегчает через денек-другой. – Рука снова надавила, потом взяла мои пальцы, принуждая делать то же самое. – Чувствуешь, как твердеет? Вот так должно быть.
В сером свете надо мной нависало обеспокоенное лицо. В отличие от того доктора в тюрбане оно было наделено телом: маленькая сухая старушка с плохими зубами.
– А вот мой Иона принес тебе кое-что подкрепиться. Полог повозки приоткрылся, впустив скупой солнечный свет и горбатого продавца супа с базара. У старика были тонкие белые волосы и теплые карие глаза; каждый раз, когда он смотрел на жену, казалось, будто он обнимает старушку взглядом.
– Спасибо…
Старики сумели впихнуть в меня немножко похлебки. Пока я ела, они болтали обо всем: о делах на рынке, видах на урожай, о том, что слишком сыро, плохо для ранних хлебов.
– Мы едем на юг, в Данфарри. Пора заниматься посадками. Можем ли мы куда-нибудь завезти тебя по дороге… к каким-нибудь друзьям, готовым о тебе позаботиться?
Я покачала головой. Все наши друзья мертвы. Как и книги, и картины, весь тот маленький круг людей, знавших тайну Кейрона, был уничтожен. Кейрона заставили слушать, как они умирают, один за другим:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67