Боб удивился, потому что в зале не было ничего напоминающего суд. В центре был накрыт роскошный стол, и за этим столом сидели гости.
Боб по-военному отдал честь, потом поместился рядом с Джо, также оказавшимся в числе приглашенных.
И поскольку все за столом ели, Боб тоже принялся за еду.
— Я очень рад, — нарушил наконец молчание император, — что между двумя Отцами возник серьезный и принципиальный спор. Я их обоих поздравляю, независимо от того, кто из них победит и кто потерпит поражение. Я надеюсь, что они оба помогут нам сегодня найти истину.
После этого Бонапарт поднялся с места и обменялся с Отцами торжественным рукопожатием.
Отец водородной бомбы имел вид чрезвычайно солидный и представительный. На нем был фрак, но ботинки не черные, как полагалось, а коричневые. Он попросил прощения и объяснил: в последние минуты, когда он уже одевался, чтобы идти во дворец, выяснилось, что черные ботинки ему тесноваты, а он хотел бы чувствовать себя во всех отношениях свободно, доказывая собравшимся свою правду.
Отец атомной бомбы был полная ему противоположность. Он был невысок и тщедушен и тоже во фраке. Он поднялся и сказал:
— Я прошу принести мне коричневые ботинки, потому что в противном случае у меня будет хоть и малое, но все-таки преимущество по отношению к моему коллеге. Я хочу, чтобы он находился в равных со мной условиях.
Слово это было встречено всеобщим одобрением. Во дворце начали искать коричневые ботинки. Наконец таковые были найдены и принесены.
— Но почему обязательно коричневые? — спросил Вильгельм Икс. — Ведь проще было принести черные — для вашего противника.
Вопрос этот был настолько логичен, что не мог не повергнуть всех в замешательство.
— Никто из вас не будет выходить из-за стола, — предложил наконец какой-то генерал, — а под столом ботинок не видно...
Выход был найден. Отцы обменялись рукопожатием и от души пожелали друг другу удачи.
Выступление Отца водородной бомбы (Хроника. Отчасти дополненная воображением)
Как вам уже известно, я обвиняю моего дорогого коллегу друга в том, что он препятствовал созданию у нас водоодной бомбы. В результате, по его вине, мы значительно отстали в этой области. Свое поведение он оправдывает следующими обстоятельствами:
а) бомбу нельзя производить по причинам моральным; процесс производства бомбы слишком рискован, и неизвестно, возможно ли ее вообще произвести;
б) с военной точки зрения это оружие обладает слишком большой разрушительной силой, и потери были бы бессмысленно велики;
в) невозможно мирное использование водородной бомбы. Верно ли я изложил ваши аргументы?
— Да, благодарю вас, - проговорил Отец атомной бомбы.
— Я понимаю, что ваши колебания и тревога были продиктованы самыми высокими человеческими чувствами. Я понимаю, что вы испытываете личную ответственность за двести тысяч жертв Хиросимы. Я понимаю эти чувства, они могли бы дать современному Шекспиру сюжет для трагедии нашего века. Не наша задача — изучение всякого рода эмоций. Но я должен отметить, что у моего дорогого друга эмоции превратились в своеобразную политическую линию.
Вдумаемся внимательно в основные его аргументы. Что ставит он на первое место? Препятствия морального порядка. Только действительно свободному человеку свойственны угрызения совести и способность применять критерии морали. Но как ученый я не могу стать на колени ни перед каким, даже самым святым чувством. Еще в школе меня учили, что совесть — это своего рода внутренний неподкупный судья, который судит наши действия, не учитывая обстоятельств и не поддаваясь влиянию временных интересов. Из этого явствует, что совесть вовсе не объективное мерило, что два человека могут один и тот же факт оценивать по-разному. Один почувствует укоры совести, а другой, напротив, будет удовлетворен и полон гордости. Известно также, что совесть — это категория моральная и ни в коем случае не научная. Я считаю гибельным для каждого научного исследования, когда к нему приступают с априорным моральным, политическим или философским предубеждением. Наука не имеет ничего общего с этими понятиями так же, как ее не интересует и религия. Это проблемы иного мира, наука по отношению к ним безразлична. Если ученый будет рассматривать научную идею сквозь очки морали, то он запутается не только как моралист, но и прежде всего как ученый.
Обращаясь к Отцу атомной бомбы:
— Может, вы чего-нибудь выпьете?
— Спасибо, мне нельзя, у меня печень больная.
— Видите ли, я буду говорить долго, и если вы ничем себя не займете, мне трудно будет продолжать. Мне будет казаться, что я уже наскучил.
— Я слушаю вас с интересом.
— Все равно, разрешите что-нибудь предложить вам. Ну хотя бы из еды... Иначе мне будет трудно вас обвинять. Я прошу помочь мне...
— Пожалуйста, пожалуйста.
— Чего бы вам хотелось? Что вам подать?
— Не беспокойтесь, я сам.
Отец водородной бомбы продолжает:
— Мы имеем дело с великим ученым, но мы часто ошибаемся, считая, что величие в одной сфере деятельности должно означать исключительное дарование и в других областях интеллектуального творчества. Наполеон Бонапарт рисует... Простите, ваше величество, но вы сами учили меня быть откровенным... Отец атомной бомбы пишет стихи. И, к сожалению, не только стихи. Он также вмешивается в политику и, что еще хуже, сваливает в одну кучу политику и физику. Это в конце концов не только его вина. Вы все знаете, что он занимал десятки весьма значительных правительственных постов, руководил атомной комиссией, говорил от имени нашей страны в Организации Объединенных Наций и выступал в качестве эксперта в конгрессе. Его приглашали университеты всего мира, еженедельно он выступал по радио и перед телеобъективами, от него требовали отзыва о вещах, в которых он ничего не понимал. Самые знаменитые люди нашего государства приглашали его и стремились узнать его мнение о Ван Гоге, о стихах, о санскритских переводах; он объяснял им принцип неопределенности Гей-зенберга, комментировал выступления Вышинского, учил Ачессона, давал советы Баруху, говорил и писал... Что же удивительного, что наконец он сам поддался этому обману и почувствовал себя и министром иностранных дел, и даже
амим государем нашей страны. Он в значительной мере счи-ал свои выступления программными. Он до сих пор убеден, что лишь ученые способны управлять миром. Сегодня, огда в руках ученого сосредоточены огромные силы, эта дея становится еще более заманчивой и привлекательной.
чень легко поддаться мысли, что сила, которую ты осво-одил, по праву принадлежит тебе. Весьма соблазни-ельно стать равным правительству, армии и могуществу рироды.
Вновь обращается к Отцу атомной бомбы:
— Не слишком ли быстро я говорю?
— Нет, нет, не беспокойтесь.
— Знаете, что я вспомнил: в школе мне всегда снижали отметку за то, что я говорил слишком быстро и проглатывал слова. Вы ведь помните, не так ли?
— Конечно.
— И в самом деле, мы ведь, кажется, учились вместе?
— Да, если не ошибаюсь, мы с вами были одноклассники.
— Да, да, ну конечно же... Это не вы разве побились однажды об заклад, что спрыгнете со второго этажа?
Отец атомной бомбы, краснея:
— Я.
Отец водородной бомбы продолжает:
— Мой уважаемый коллега присвоил себе своеобразную монополию на моральные оценки. Неизвестно почему, но он счел себя призванным судить других, осуждать ученых, которые отдали свои способности производству водородной бомбы. Дело дошло до того, что он ухватился за метод, который принадлежал мне и который я сам уже считал пройденным этапом. Он горячо пропагандировал этот метод среди ученых. Трудно представить себе большую трагикомедию : я отрицаю свое собственное открытие, а он упорно его отстаивает.
Он не захотел нам помочь. Но, быть может, ученый имеет на это право? Нет, не имеет. От солдата требуется, чтобы он в бою отдавал все — свой энтузиазм, возможности и весь свой моральный потенциал. То же самое мы должны требовать от ученого.
По Боссюэ, еретиком является каждый, кто имеет свое мнение и руководствуется своими мыслями и личным чувством.Нельзя впадать в сентиментальность, если кто-нибудь твердит, что то или иное наше действие не согласуется с высокими принципами идеальной демократии. Я обеими руками за демократию. Однако наша демократия не должна бояться использовать кулак, ибо в противном случае мы ее потеряем.
Отцу атомной бомбы:
— Вы не обижаетесь на меня?
— Нисколько.
Затем неожиданный вопрос:
— Простите, а вы хорошо учились в школе?
— Не помню. Средне, наверное.
— Кажется, у меня сохранилась школьная фотография, на которой есть и вы...
Выступление Отца атомной бомбы (Хроника. Отчасти дополненная воображением)
(Устало и медленно, не слыша собственного голоса): — Отец водородной бомбы сделал попытку доказать, что производство бомбы является вопросом чисто техническим, что ученого не должно интересовать ничто другое, кроме того, как лучше всего и быстрее всего создать бомбу. Я с этим не согласен. Хотя наука сама по себе безразлична к добру и злу, праву и бесправию, однако ученый не может быть безразличен к ним. Водородная бомба может уничтожить сразу целые нации. Если она будет применена, никто не отделит виновника от жертв, друзей от врагов, матерей от детей, все сольется в одну безликую массу, которая превратится в пепел.
Производство водородной бомбы имело бы смысл лишь в том случае, если бы с ее помощью мы смогли достигнуть мощного политического нажима, то есть если бы мы достигли такого военного преимущества, чтобы без войны принудить противника принять наши требования. Для этого мы должны были бы получить многолетнее преимущество и быть убежденными, что противная сторона не сможет нас догнать. Однако тот факт, что русские в такой короткий период создали атомную бомбу, должен был бы стать для нас предупреждением. Мы могли бы прийти к заключению, что нам не удастся удержать необходимое преимущество.
— Вы хорошо начали, — вставил Отец водородной бомбы. — Я очень рад за вас.
— Самая большая опасность, угрожающая сегодня человечеству, — это слепой фанатизм, который судорожно искажает веру и в который впадают люди и целые общества. Я боюсь этой судороги, этой наизнанку вывернутой веры. Я боюсь шовинистов всех направлений, наций и рас. Фанатизм плюс водородная бомба, плюс безразличие — это самая прямая дорога к гибели человечества.
Отец водородной бомбы:
— Не приведете ли вы какой-нибудь конкретный альтернативный пример, дабы ваши слова произвели более сильное впечатление? Я говорю это между прочим, в порядке помощи.
— В Хиросиме в одной из больниц люди умирали от лейкемии и внутреннего кровоизлияния, вызванного радиоактивным излучением. Большинство больных было обречено, жить им оставалось несколько дней. В саду жгли трупы, все говорило о том, что Япония находится в предсмертной аго-
нии. И в эту призрачную больницу явился какой-то человек из соседнего города и распространил слухи о том, что японские самолеты в отместку бомбардировали Сан-Франциско, Сан-Диего, Лос-Анджелес и уничтожили еще больше людей, чем мы в Хиросиме. И как вы думаете, что случилось? Люди прокляли бессмысленную войну? Вовсе нет. В этот момент все обрадовались. Те, у кого были самые тяжелые раны, развеселились особенно. Все эти уроды и обреченные на смерть начали шутить и наконец запели песню победы, конечно, японской победы.
Я не считаю японцев отсталой восточной нацией, такому сумасшествию может поддаться любая нация. И это меня ужасает.
Отец водородной бомбы (взволнованно и восхищенно):
— Браво! Этот ваш пример действительно впечатляет. И он очень поможет вам в споре со мной.
— В будущем мерилом преимущества общественных систем и режимов будет нечто иное, чем только автомобили и холодильники: это — мера свободы, которая будет обеспечена человеку.
Наука определенным образом демократична и она не терпит никаких предписаний. Ученый может позволить себе задать любой вопрос, может сомневаться в любом утверждении, потому что он должен находить доказательства и каждую ошибку он должен стремиться исправить. Ученые Вильгельма Икса во время войны не смели даже допустить мысль, что их империя может быть разбита. Все свои планы они основывали на абсолютной уверенности, что они навечно будут хозяйничать во всей Европе. Они построили очень много заводов и принялись решать такие задачи, которые они не могли выполнить и не выполнили. Однако, если бы кто-нибудь из этих ученых высказал сомнение, на него бы набросилась вся свора и он не избежал бы концентрационного лагеря. Поэтому, несмотря на усилия и прекрасные результаты в некоторых областях, они должны были проиграть. Они проиграли из-за отсутствия свободы.
...Я не задумывался над тем, оптимист я или пессимист. Не скрываю, однако, что меня тревожит будущее человечества. Я боюсь безразличия людей, послушных, как овцы. Я боюсь, что люди совершенно не понимают опасности, которую несет в себе наш век. Боюсь, что они поймут это слишком поздно. И часто я вспоминаю остроумный афоризм Лихтенберга, который говорил: человек мало учится на опыте, потому что каждая новая глупость является ему всегда в новом обличий. Главная проблема — не атомная энергия, а сердца лю-
дей. Я ужасаюсь, как быстро падает моральный уровень. Уже никому не кажется страшным, когда уничтожают целые города...
Попробуйте подумать, какова реальная обстановка сегодня и что происходит. Жизнь ограничивается лишь существованием и ожиданием смерти. Каждый поступок ограничивается мерилом одного дня, который может стать последним. Человеку кажется, что он идет в ничто... Мы не должны это допускать. Мы не смеем это допускать. У человечества никогда не было большей ответственности.
Вильгельм Икс:
— Вы говорите как очень обиженный человек.
— Нисколько. Притом я полностью согласен с Маккиа-велли, что неблагодарность — это основная обязанность государя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20