Дома будут беспокоиться.
— Позвони.
— А что сказать? Почему я остаюсь?
— Значит, ты меня не любишь.
— Опять ты за свое?
— Останься у меня ночью.
— Не могу, не могу.
— Останься у меня ночью.
— А ты ведь хотел увезти меня туда...
— Если бы я мог... если бы я мог...
Лили наконец прицелилась точно и попала. Бутылка опрокинулась.
— Что это за шум? — удивилась девушка.
— Зажгу свет, посмотрим. Мужчина встал и включил свет.
Лили застыла на месте от изумления: в кресле перед ней сидели старик и старуха. Это они разговаривали в темноте.
Лили повернулась и вышла из комнаты.Гид встретил ее улыбкой, которая означала: «Я понял, я все понял», и рассказал, что это самые старые их кадры, что на работу они поступили чуть ли Не со дня основания музея, то есть когда Хиросима только была разрушена и когда сами они были еще очень молоды. Потом он прибавил, что было бы, наверно, лучше, если бы свет в этой комнате вообще не зажигался, однако дирекция музея не хочет этому препятствовать, чтобы не погрешить тем самым против правдивости.
— Наша единственная надежда, — сказал Гид, — что далеко не каждый вздумает целиться в бутылки.
— Почему вы не замените их молодыми? — спросила Лили.
— А вы представляете, что это значит? Это значит снять этих людей с работы. Между тем они все забыли и не умеют делать ничего, кроме того, что делают здесь.
— Но зачем снимать? Переведите их в другую комнату, и пускай они изображают что-нибудь связанное со старостью.
— Во-первых, они не знают, что они старики. И во-вторых, я ведь уже сказал, что они ничего, абсолютно ничего не умеют делать. Они все забыли. А вообще вам было интересно?
— Интересно, очень интересно.
Боб подошел к Лили, взял ее за руку и ввел в пустую комнату.
— Лили, я люблю тебя. Может, тебе не нравятся эти слова, может, ты считаешь их старомодными, но я говорю не стесняясь. Ведь мы с тобой в музее, а в музее можно...
— Я тоже люблю тебя. Я поняла это тогда, когда, помнишь, я потеряла свой гребешок и попросила твой. Я причесалась твоим гребешком и в эту самую минуту почувствовала, что люблю тебя.
Боб поцеловал Лили.
— Интересно, очень интересно, — послышалось рядом. Они вздрогнули, обернулись и увидели, что в дверях стоят толстячок и человек с палкой. Выходя же, они обнаружили, что, сами того не замечая, попали в комнату с табличкой «И прочее и прочее».
Джо подошел к Лили, взял ее за руку и ввел в пустую комнату, на двери которой значилось: «И прочее и прочее».
— Лили, я люблю тебя. Может, тебе не нравятся эти слова, может, ты считаешь их старомодными, но я говорю не стесняясь. Ведь мы же с тобой в музее...
— Я тоже люблю тебя. И знаешь, когда я это почувствовала? Помнишь, сегодня утром ты попросил меня пришить пуговицу на твоем пиджаке? Ты не снял пиджак... Я пришила прямо на тебе... Ты стоял, а я сидела на кровати... Ни о чем не думала... Только считала... считала, сколько пуговиц на твоей рубашке...
Джо поцеловал Лили.
— Интересно, очень интересно, — раздался неожиданно голос Боба.
Боб произнес эти слова без тени иронии, глубоко убежденный, что перед ним экспонаты.И подумал, что в этом городе и на самом деле ничего не осталось. Что Хиросима действительно не существует. Что ее нет.
Глава пятнадцатая
Он проснулся, весь покрытый испариной, испуганно приподнялся, сел на постели и босыми ногами осторожно коснулся пола. Посмотрел на часы. Поздняя ночь. До рассвета остается еще несколько часов.
В комнате было тепло, но он почему-то никак не мог побороть охватившей его дрожи. Он знал, что нужно надеть носки и накинуть на себя пиджак (так его учила мать), но от страха словно прирос к месту, уставившись взглядом в одну точку.
«Так тебе и надо, — подумал он. — Ты ведь сам так жаждал узнать, что именно оставил позади себя...»
И вдруг вспомнил, где он сейчас находится.
Адрес: планета Тюнитос, улица Шести Деревьев, 24, Клод Роберт Изерли.
На планете Тюнитос имелась одна-единственная длинная улица с двухэтажными домами по обе стороны. Улица — асфальтированная, дома — каменные.
Еще что?
Еще имелась «Химчистка». Там никого не было. И магазин без продавца: «Готовое платье».
Еще ?
На одном из зданий крупными буквами было написано: «Кинотеатр». Кинотеатр представлял собой просторное помещение без стульев и без экрана. Вход — бесплатный.
Еще?
Посреди улицы имелся светофор с зеленым и красным светом. Среднего между ними, желтого, не было. Почему? Кто знает! Да и зачем он, собственно, был нужен? Ведь машины по этой улице не проезжали.
Ну а еще, еще?
На улице росло шесть деревьев и жило около ста человек. Люди эти были незнакомы друг с другом. Гуляли каждый сам по себе, занятые своими какими-то мыслями. При встрече, однако, здоровались и даже шляпу снимали.
Ходили они только по тротуару, хотя никто и не мешал им спускаться на мостовую, где были особые места для перехода, отмеченные широкими белыми полосами.
«Все они, наверно, жители этой планеты»,— сонно подумал Боб.
Он встал с постели в одной пижаме, босиком подошел к окну и посмотрел на улицу.
На краю противоположного тротуара стоял его неизменный страж — доктор в белом халате.
Он и днем неустанно следил за Бобом, всегда, однако, держась на почтительном расстоянии. Когда, например, гуляя, Боб доходил до конца улицы и поворачивал назад, доктор останавливался, терпеливо поджидал, пока Боб с ним поравняется и пройдет дальше, после чего невозмутимо продолжал следовать за своим поднадзорным.
Странно, что они никогда не смотрели друг на друга. Они словно бы не существовали друг для друга.
Доктор и сейчас не смотрел наверх. Он нагнулся и смахивал пыль с ботинок. Он делал это тщательно и сосредоточенно.
Боб впервые испытал неудержимое желание поговорить с кем-нибудь, кому-то что-то сказать, пускай даже что-то совсем незначительное, совсем пустяковое. Единственным человеком, с которым он мог здесь поговорить, была Лили,
но Боб о ней совершенно не подумал. Не подумал, потому что она была единственная. И он был единственным для нее.
Он в отчаянии оглядел свою комнату, и взгляд его остановился на телефоне. Боб кинулся к телефону, сорвал с него трубку и, торопясь, словно в этом было единственное для него спасение, набрал случайный какой-то номер.
— Алло, — сказал он волнуясь. — Алло, алло. Это с первого этажа?
— Что, что? — удивился женский голос.
— Это с первого этажа? — повторил Боб. Так он почему-то назвал землю.
— Кто говорит? — спросила женщина.
— Один из ваших старых поклонников.
— О! - смягчился голос— Но кто же именно?
— Угадайте сами.
— А я вас знаю?
— Едва ли. Но мы часто встречались на улице.
— Ради бога, скажите, кто вы! - кокетливо прощебетала женщина. — У вас такой знакомый голос.
— Вы всегда мне нравились.
— В самом деле? Не может быть.
Голос женщины показался Бобу родным и трогательным, и ее голос, и вся эта избитая, столько раз повторенная их болтовня.
— Мы можем сегодня встретиться?
— Нет, что вы! — ответ прозвучал строго.— Во-первых, я вас не знаю. И во-вторых, я замужем. Скоро придет мой муж.
— И все-таки, может, встретимся?
— Не понимаю, что за манера звонить незнакомой женщине и просить свидания! Положите трубку.
— Извините,— сказал Боб,— я не хотел...
— И как вы можете вообще допускать подобные мысли! Я просто оскорблена.
— А вы разрешите звонить вам иногда?
Женщина не ответила, помолчала немного, потом опять заговорила кокетливым тоном:
— Скажите, кто вы? Чем занимаетесь?
«Тьфу, черт, вечно им нужно знать, кто я!» — он от зло сти не смог ничего придумать и буркнул:
— Я летчик.
— Что вы говорите! Я всегда завидовала летчикам. Вап« профессия, наверно, очень интересная. И очень опасная.
— Да,— сказал Боб,— да.
— Особенно когда война. Вас ведь все время обстреливают, правда?
— Видите ли, я еще учусь...
— Синее, беспредельное небо, — мечтательно пропела женщина,—и вдруг — выстрелы... Какой ужас...
— Да, да,— пробормотал Боб.— Ваш муж еще не пришел?
— Мой муж? Ах, он такой ревнивый! А вы женаты?
— Женат? Не знаю... Не помню...
— То есть как? — рассмеялась женщина и неожиданно спросила: — Вы далеко сейчас находитесь?
— О да, я нахожусь очень далеко, — усмехнулся Боб, уже чуть было не поддавшийся самообману, уже почти что вообразивший, что он и впрямь находится где-то рядом с женщиной и сейчас ему придется пойти на свидание. — Я никогда больше не стану вас беспокоить,— добавил он безучастно.— Я вам больше не помешаю... У меня нет никаких денег в банке... Я давно закрыл свои счета...
Он повесил трубку и, опустив голову, устало прижался лбом к телефону. Он посидел так с минуту, потом решительно поднялся, выдвинул ящик письменного стола и извлек оттуда толстую веревку. Он влез на стул, закрепил веревку на толстом гвозде, торчащем из потолка, спустился и с холодным, ничего не выражающим лицом завязал на конце петлю.
Он действовал спокойно, сосредоточенно и легко.В коридоре послышались чьи-то шаги. Они приблизились и стихли возле самой двери. В дверную щель просунулся конверт.
Боб кинулся к двери, подобрал с пола конверт и увидел, что письмо адресовано ему.
— Я, кажется, вовремя подоспел с этим письмом? — услышал он голос доктора. - Вот видите, что значит иметь дело с хорошим психиатром...
Письмо философа Гюнтера Андерса Клоду Роберту Изерли. Земля—планета Тюнитос (документ)
Дорогой мистер Изерли.Вы не знакомы с пишущим эти строки. Зато мы, мои друзья и я, знаем Вас. Независимо от того, где мы находимся—в Нью-Йорке, в Вене или в Токио, — мы с напряженным вниманием следим за тем, как Вы справляетесь или не справляетесь с Вашей бедой. Не потому, что мы так любопытны, и не потому, что Ваш «случай» интересует нас с медицинской или с психологической стороны. Мы не меди-
ки и не психологи. А потому, что мы стараемся, стремимся со страхом и тревогой понять те моральные проблемы, которые стоят сегодня у всех нас на пути.Мы живем в такую эпоху, когда на любого из нас может свалиться та же вина, которая пала на Вас. И если не Вы выбрали себе свою злосчастную участь, то и злосчастную эту эпоху выбрали себе тоже не мы. В этом смысле мы, стало быть, как говорят американцы, т спе кате Ъоах — в одной лодке. Вот эта-то общность и определяет наше отношение к Вам. Вы имели несчастье действительно сделать то, что завтра, может быть, вынужден будет сделать любой из нас. Вот почему Вы необычайно важны для нас. Вы просто необходимы нам. В известной мере Вы — наш учитель.
Конечно, Вы откажетесь от этого титула. «Вот уж нет,— скажете Вы,— ведь я никак не справлюсь даже с собственным состоянием».Вы удивитесь, но именно это «никак» и имеет для нас решающее значение. Оно для нас даже утешительно.Я не говорю: «утешительно для Вас». Менее всего склонен я утешать Вас. Ведь, утешая, обычно говорят: «Дело еще не так скверно», — то есть пытаются умалить случившееся, приуменьшить горе, изжить словами вину. Именно это и пытаются сделать, например, Ваши врачи. Почему эти люди так поступают, догадаться нетрудно. Они не имеют права морально осуждать получившую всеобщее признание и даже всячески восхваляемую военную операцию. Они не смеют и помыслить о самой возможности такого осуждения. Следовательно, они должны во что бы то ни стало отстаивать безупречность поступка, справедливо кажущегося Вам виной. Поэтому-то Ваши врачи и твердят: «Хиросимы как таковой еще недостаточно, чтобы объяснить Ваше поведение» ,- что, если говорить попросту, означает: «Не так уж и плоха была Хиросима». Поэтому они ограничиваются тем, что вместо самого поступка (или того состояния мира, при котором возможен такой поступок) критикуют Вашу реакцию на этот поступок, поэтому они вынуждены называть Ваши муки и Ваше ожидание наказания «болезнью» (Классический комплекс виновности) и поэтому они должны рассматривать Ваш поступок как классический комплекс виновности, то есть как выдуманное Вами преступление.
Хиросима — плод Вашего воображения. Право же, Вам это лучше знать. Не без причины преследуют Вас по ночам крики раненых, не без причины вторгаются в Ваши сны тени погибших.
Для нас утешителен тот факт, что Вы «не справляетесь» со случившимся. Утешителен как доказательство того, что Вы пытаетесь расплатиться за неведомые тогда последствия Вашего поступка, ибо такая попытка, даже если она тщетна, свидетельствует о том, что Вам удалось сохранить совесть, хотя однажды Вы успешно сработали в качестве колесика механизма. Я сказал: «Даже если Ваша попытка тщетна». Она не может не быть тщетной. И вот почему.
Даже причинив зло одному-единственному человеку - об убийстве я уж не говорю, - не так-то легко, хотя последствия этого поступка вполне обозримы, «справиться» со своей совестью. Но в данном случае речь идет о чем-то другом. Ведь Вы имели несчастье оставить после себя двести тысяч убитых. Как испытать боль за 200 тысяч человеческих жизней? Как раскаяться в 200 тысячах убийств? На это не способны не только Вы и не только мы, на это никто не способен. Каких бы отчаянных попыток мы ни делали, боль и раскаяние остаются недостаточными. Раскаяться невозможно. Тщетность Ваших усилий Вы должны ощущать и переживать ежедневно: ибо, кроме этого ощущения тщетности, нет ничего, что могло бы заменить собою раскаяние, что могло бы удержать нас от повторения таких чудовищных дел. И, значит, если безуспешность Ваших усилий вызывает у Вас панику и душевный разлад, то это в порядке вещей. Можно, пожалуй, даже сказать, что это признак Вашего нравственного здоровья.
Обычный способ справляться с чем-то большим состоит в простой уловке замалчивания: человек продолжает жить точно так же, как прежде, сбрасывая случившееся со счетов, не видя в слишком большой вине вообще никакой вины. Иными словами, для того чтобы с ней справиться, с ней не пытаются справляться. Так ведет себя, например, Ваш товарищ и соотечественник Джо Стиборик, которого любят ставить Вам в пример, потому что он продолжает жить припеваючи, преспокойно заявив, что «та бомба была просто чуть больше обычной».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20