«Клод Изерли — национальный герой»? Подпись и печать. С подлинным верно. Почему не жениться, почему не завести себе детей-близнецов?
Проситель автографа наконец вернулся, а вслед за ним явились еще несколько человек. Они с любопытством окружили Боба. Вдобавок еще открылись двери зала, и люди потоком хлынули в фойе. Кто-то, видимо, успел уже распространить весть. Сеанс прервался на середине.Боб снова почувствовал прилив возбуждения, уверенности в себе. Он весело оглядел толпу и подумал: «Мне нужно быть очень серьезным». Потом он влез на стул и обратился к собравшимся:
— Я знаю, почему вы собрались здесь. И вы тоже знаете, почему я здесь. Так что давайте начнем нашу вечернюю зарядку. Надеюсь, вы помните, что делать зарядку полагается не только по утрам, но и по вечерам?
Толпа зааплодировала, восхищенная тем, что национальный герой вдобавок ко всему оказался, слава богу, еще и остроумным, общительным малым.
— Стройся, — скомандовал Боб. — Даю две минуты. Толкая друг друга, люди начали строиться.
— По росту? — крикнул кто-то.
— Отставить условности, — рассердился Боб.
Через две минуты по всему фойе стояли ряды, по десять человек в каждом.
— Руки на пояс. По счету раз-два нагнуться вправо и влево, по счету три-четыре назад и вперед. Раз-два-три-четыре, раз-два-три-четыре... Дыхание свободное...
В фойе вошли полицейские и остановились в крайнем недоумении.
— Извините, господа, — сказал, заметив их, Боб, — но я должен покинуть вас. Сейчас меня арестуют. Дальше делайте сами. Только не забывайте: дыхание свободное.
Полицейские подошли к Бобу.
— Мистер Изерли, нам стало известно, что это уже второй случай. Мы убедительно просим вас пойти домой.
— Я совершил кражу, — сказал Боб. — Вы обязаны арестовать меня.
— Отправляйтесь, пожалуйста, домой.
— Я гражданин этой страны, — запротестовал Боб, и в эту минуту он был вполне искренен. — У меня есть паспорт, и я имею право наравне со всеми пользоваться законами нашей страны.
Его вежливо взяли под руки и вывели на улицу.Боб нанял оркестр самого известного в городе ресторана.
Музыканты выстроились на мостовой, а Боб встал во главе их и подал знак. Оркестр заиграл марш и, предводительствуемый Бобом, медленным шагом двинулся вперед. Все посетители ресторана вместе с женами и любовницами высыпали на улицу и последовали за оркестром. Одно за
другим стали распахиваться окна, люди бросали Бобу цветы и посылали воздушные поцелуи. Процессия шаг за шагом ширилась. Полицейские пребывали в полной растерянности. Происходило, конечно, нечто недопустимое, но что можно было предпринять, что можно было поделать, если во главе этой процессии вышагивал сам Клод Изерли собственной персоной и он же дирижировал оркестром.
Они подошли к зданию дворца и немного постояли перед ним, притопывая на месте и шумя. Во дворце все огни были потушены — видимо, и там царило всеобщее замешательство.
— Да здравствует император! Да здравствует император! — прокричали какие-то пьяные голоса. — Да здравствует императрица! Да здравствует императрица!
Боб поднял обе руки, прося молчания, потом привстал на цыпочки и обратился к находящимся в рядах женщинам:
— Кто из вас согласен выйти за меня замуж?
Все женщины единодушно крикнули, что они согласны.
— Мне нужна одна, только одна.
— Я, я!..— отозвался хор.
— Только одна...
— Я, я!..
Шествие продолжалось. На всех проспектах города царило шумное оживление. Люди выходили из ресторанов, кафе, театров и присоединялись к этой разношерстной и странной толпе.
«Ни жены у меня нет, ни любовницы, ни невесты, — думал Боб уже весело и беззаботно, — ни жены, ни любовницы, ни невесты, ура!»
У здания вокзала процессия остановилась.
— Вы играйте, — велел Боб оркестрантам, — а я сейчас вернусь.
Он вошел в здание и бесцеремонно протолкался к первой же кассе. Потом вытащил револьвер из кармана и просунул его в маленькое окошечко.
— Деньги сюда! Быстро!
Люди, стоявшие в очереди, в ужасе разбежались.
В окошечке показались две руки и протянули Бобу кучу денег. Он забрал их и направился ко второй кассе. Тут уже деньги лежали приготовленные, ждали его. И то же самое во всех остальных кассах.
Раздался сигнал тревоги, в опустевший зал ворвались полицейские и остановились, увидев перед собой Боба.
— Не смейте хватать меня! — крикнул Боб. — Я Клод Изерли!
При этих словах полицейские растерялись и сделали неуверенный шаг вперед.
— Ни с места! Буду стрелять! Полицейские сделали еще один шаг.
— Буду стрелять! — кричал Боб. — Всех перестреляю!
На сей раз ему удалось оболванить полицейских и заманить их в ловушку. «Главное — сопротивляться, — понял Боб,— и они клюнут».
И действительно, полицейские набросились на него, схватили и заломили ему руки за спину. Боб сопротивлялся, и от этого они еще яростнее, еще сильнее ломали и крутили ему руки. Боб начал лягаться. Его свалили на пол и уже с невидящими глазами, с особой какой-то полицейской страстью били до тех пор, пока он лишился последних сил и перестал оказывать сопротивление.
И никто не знал, никто не мог узнать, что было мгновение, когда Боб уже начал сопротивляться всерьез...
— Доставить в тюрьму, — распорядился один из полицейских. — Был приказ из дворца.
Боба за руки выволокли на перрон и повели в тюрьму по каким-то глухим безлюдным дорогам.
Глава двенадцатая
Уже пятый день Боб находился в одиночной тюремной камере. С потолка свисало над ним несколько толстых веревок с петлями на концах, а на столе аккуратно были разложены револьверы различного калибра.
Они здорово это придумали — чтобы под рукой у Боба было множество средств к самоубийству и чтобы именно множество их отбило у него всякую к тому охоту.Но они знали, что Боб не дурак и что рано или поздно он разгадает эту «психологическую» программу. На это именно они и рассчитывали, этого ждали.Одна веревка — это слишком грубо. Слишком прямо и слишком дешево она подсказывает, что нужно делать. И тем самым удерживает и запрещает.Несколько веревок тоже поначалу удерживают и тоже запрещают. Они подсказывают тоньше и длительнее, но зато вернее.Потому что, как только ты разгадаешь правила игры, игра эта сама собой прекратится, она будет кончена, и самоубийство станет необходимостью. И ты сообразишь вдруг: а почему бы и нет?
Считай, сукин сын, считай. Будь примитивнее. Считай от единицы до двухсот тысяч. Это тебе на пользу.Ты на мгновение, всего только на мгновение, до боли ясно, до боли отчетливо представил себе одну подробность того дня, такую, которую ты сознательно ни за что бы не вспомнил.
Сиденье самолета было кожаное. В одном месте сбоку кожа была порвана, и из-под нее выглядывала вата. Не поймешь, почему тебе тогда хотелось протянуть руку и вытащить эту вату. Сейчас ты думаешь, что не сделал тогда этого, потому что руки у тебя были заняты. Ничего подобного, ты просто, тогда не догадывался, что думаешь об этом. Ты догадался только сейчас, спустя много времени...
«Не иначе как Вильгельм Икс придумал», — усмехнулся Боб, глядя на свисающие с потолка веревки.Если ловушка выглядит слишком хитро, если она построена слишком сложно и замысловато, то, значит, где-то в ней кроется что-то очень простенькое. И конечно же изобретает такие ловушки всегда и всюду Вильгельм Икс.
В тот день в самолете ты подумал также, что, когда ты вернешься с войны и отправишься как-нибудь пострелять в тире, ты вряд ли сойдешь за меткого стрелка. Придет туда мальчишка лет на десять тебя моложе и покажет чудеса попадания в цель.
Но и эта подробность не имела ни малейшего отношения к тому, что предстояло тебе сделать спустя немного — простым нажатием кнопки.Камера была обставлена с большим комфортом: мягкая постель, первоклассный, но недействующий радиоприемник, письменный стол, несколько кресел и на стенах — картины знаменитых художников.
Все удобства для того, чтобы ты хорошо себя чувствовал, и чтобы тебе хотелось или не хотелось думать, и чтобы ты настроился или не настроился на самоубийство.В тот день в самолете в сознании твоем промелькнула еще одна короткая мысль: «Как жалко этих людей!» И это была страшная и непростительная мысль, и страшнее всего в ней было это восклицание: «Как!..»
Бонапарт придумал бы все иначе. Он не стал бы обставлять тюремную камеру. Он создал бы самые жесткие условия. Он не повесил бы веревок с петлями на концах. Он подкинул бы в камеру заржавелую бритву, причем в такое место, где ее трудно, очень трудно было бы заметить. Где ее можно было бы найти только случайно. Но если ты нашел
ее — конец.Да здравствует император. Да здравствует императрица. Да здравствуют герцог и герцогиня. Да здравствуют их внуки и правнуки.Дверь камеры открылась, и надзиратель сказал:
— К тебе пришли.
Боб встал и невольно вытянулся в струнку. И почувствовал себя в эту минуту по-настоящему арестантом, и, может быть, от этого ему сделалось грустно.
В камеру вошел Джо Стиборик.Боб сначала не поверил своим глазам, потом обрадовался и хотел уже кинуться к Джо, крепко обнять его.
Но Джо на какое-то мгновение опоздал. Он стоял в дверях, задумчивый и неподвижный. И поздно сообразил, что надо бы ему обняться с товарищем.
Они обнялись, но без всякого уже порыва, холодно и равнодушно.
— Что случилось? Зачем ты пришел?
— То есть как это зачем? Пришел повидать тебя.
— По собственному желанию?
— Нет, меня прислали, — признался Джо. — Хотя я поклялся не говорить об этом.
— Зачем же тебя прислали? — улыбнулся Боб. Он был рад, что разговор начался искренне. — Вернее, отчего ты не захотел прийти сам?
— Мне нужно забыть о тебе, — покраснел Джо. — Ничего, что я говорю так откровенно? Чересчур даже откровенно.
— Значит, ты считаешь, что я поступил правильно? Джо не ответил.
— Почему ты молчишь? Скажи, ты считаешь, что я поступил правильно?
Они посмотрели друг на друга.Джо выдержал взгляд и не опустил головы.
— Боб... Зачем тебе нужно...
— В городе уже знают обо мне?
— Все уже знают. И что? Неужели тебя это радует?
— Конечно, радует.
— Боб... ну зачем тебе нужно...
— Ты хочешь сказать, что я все равно проиграю? Но мне и не нужна победа. — Он растянулся на постели и закурил. — Все равно — хоть поражение, хоть победа.
— Боб, серьезно тебе говорю, не связывайся.
— От чьего имени ты сейчас говоришь это, от своего или от их?
— И от своего, и от их.
— В худшем случае меня засадят в тюрьму, лет на пять, — попробовал пошутить Боб. — Ничего, молодым еще выйду.
— Боб, еще одно скажу тебе откровенно. — Джо присел на кровать в ногах у Боба. — Ты становишься неинтересным.
— В каком смысле?
— Раньше... Как бы это сказать... Раньше, до того как ты понял свою вину, ты был гораздо интереснее. А теперь, когда тебе уже все понятно, ты кажешься мне каким-то неинтересным.
— Слушай! — заорал Боб. — Выходит, ты и сам все чувствуешь, все понимаешь, знаешь все как свои пять пальцев! И наверно, даже раньше меня почувствовал, что мы натворили с этими бомбами...
— Верно, — спокойно сказал Джо. — Но я трус. Пойми, постарайся понять: я трус. Я хочу жить хорошей жизнью. Мне нравится слава... Не осуждай меня, Боб. Постарайся понять. Ведь это же все по-человечески понятно. Я не спорю: то, что делаешь ты, тоже понятно... Я даже завидую тебе, но...
— Дальше, дальше.
— Ты разрешаешь?
— Конечно, говори, выкладывай до конца.
— Мне... мне иногда приятно бывает думать, что я останусь один. И я сам же пугаюсь этой подлой мысли, — с детской непосредственностью и чуть краснея, продолжил Джо. — Я не хотел этого говорить. Ты виноват. Ты меня заставил.
— В таком случае почему ты хочешь, чтобы я отказался от этой затеи?
— Я боюсь. За себя боюсь. А вдруг и во мне заговорит совесть? — И добавил, воодушевленный собственной искренностью: — Ты мне мешаешь. Ты не даешь мне спокойно жить.
Боб в бешенстве соскочил с кровати и крикнул во все горло:
— Ты что, исповедника себе нашел?! Вон отсюда! Вон!
— Ты прав, Боб. Мне нравится говорить о дурных своих сторонах. Мне это доставляет удовольствие. И я сам сейчас стыжусь себя...— Джо встал и спокойно направился к двери.
— Одного только я не понимаю, — все еще в ярости спросил Боб, — как ты будешь смотреть мне в лицо через пять лет, когда я вернусь?
— Ты не вернешься, Боб.
— Почему? Кто тебе это сказал?
— Никто... Это мне так кажется.— Джо помолчал мгновение. — Боб, я... я сам себе противен...
Он открыл дверь, печальными глазами посмотрел на товарища и уже собирался переступить порог (сейчас он выйдет в город, на улицу, сейчас он отправится к себе домой), как вдруг за спиной у него раздался неожиданно мягкий голос Боба:
— Джо... не обижайся на меня. Джо... Прости меня...
— Я не обижаюсь, Боб. Честное слово, не обижаюсь. Прощай.
Дверь камеры открылась, и надзиратель сказал:
— Следуй за мной.
Боб встал и последовал за ним.
— Как тебя звать? — спросил он по дороге у надзирателя. Надзиратель кинул на него презрительный взгляд.
— Ты знаешь, кто я такой? Я Клод Изерли.
— Кто?
— Клод Роберт Изерли.
— Нечего важничать, — обиделся надзиратель. — Небось впервые в тюрьме... А не то...
— Жена у тебя есть?
— Да.
— А дети?
— Четверо.
— Вот спроси у них про меня. Они обязательно будут знать. Жалко, у меня нет при себе фотографий, а то бы и ты узнал.
— На что мне фотография? — удивился тюремщик. — Я же не слепой, и так вижу.
— Нет, будь фотография, ты бы узнал, — настаивал Боб. Он боялся. Он очень боялся.
Надзиратель препроводил его в большую комнату, где за столом сидели Вильгельм Икс, главный прокурор дворца и главный врач.
— Здравствуйте,— сказал Боб.
Ему никто не ответил. На него даже не посмотрели.
— Раздевайся,— приказал надзиратель. Боб снял с себя брюки и рубашку.
— Все снимай, все, — сказал надзиратель. — Чего стесняешься ?
Боб снял с себя все.
— А теперь иди в середину.
Боб послушно направился в середину комнаты. Он увидел на полу нарисованный мелом круг и вступил в этот круг, полагая, что так оно и предусмотрено.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20