Среди темной зелени тут и там мерцали огоньки. На могилах сияли лампадки, горели свечи или просто плошки с маслом. У огня сидели люди – в одиночку, по двое-трое, а то и целыми семьями. Обрывки разговора, позвякивание посуды, порой приглушенное пение или детское хныканье, перемешанные с шумом листвы, плели музыку печального праздника. Склоненные лица, хлеб в руках, трепет маленького пламени. Сладковатый запах вина и ладана. «…грибочки в сметане, покойница очень любила…», «…Шанечка, не спи, не спи, малая…», «… деда, а мама нас видит?» Хотелось остановиться, слушать и смотреть, и наслаждаться этим странным томительным уютом.
Амаргин, грызя яблоко, равнодушно шагал мимо увитых ежевикой каменных чаш, стелл и плит. Я застревала чуть ли не у каждой. Дрожащего света иногда хватало, чтобы прочесть: «Возлюбленному супругу от скорбящей супруги и детей». «Блаженной памяти Рута Болана под камнем сим вкушает мир». «Здесь обрел покой благородный сэн Рудор Вепрь, сраженный благородным сэном Ламаленом Левобережным и сразивший оного тако же на поединке чести», «Здесь обрел покой благородный сэн Ламален Левобережный, сраженный благородным сэном Рудором Вепрем и сразивший оного тако же на поединке чести». Благородные сэны почивали в тишине, у них ни единого огонька не горело.
– Не зевай, – прикрикнул Амаргин. – И прибавь шагу. Темнеет.
Я нагнала его.
– Ты же сам сказал, самое время.
– Да, но мы можем не застать хозяина.
– Какого еще хозяина?
– К которому идем в гости. Ночь – его время.
Я немного озадачилась.
– Мы что, идем в гости к какому-нибудь мертвецу?
Тропинка стала круче, сузилась, мне опять пришлось отстать. Огоньки поредели и отдалились. Из оврага тянуло сыростью.
– Или к вампиру? Эй, Амаргин?
– Не говори глупостей.
– Не беги так быстро, здесь скользко!
– Осторожно.
Я с размаху ткнулась в амаргинову спину. Мой лоб ощутил острый его позвоночник даже сквозь два слоя сукна.
– Осторожно, говорю. Здесь мост. Очень старый, в настиле полно дырок.
Ветхий мосточек соединял два крутых склона. Внизу бесшумно, словно змея, в осоке и череде ползла черная, подернутая вечерним туманом вода. Поломанные перила и изрешеченный прорехами настил были густо прошиты молодой ивой и ольхой. Я старалась наступать туда же, куда и Амаргин. Мосток скрипел и раскачивался, но доверять перилам нельзя было даже в воображении. Последний раз по этому мосту ходили, вероятно, лет десять назад.
Еще несколько ярдов вверх по скользкому склону, под сомкнутые темные кроны, в сырое и мрачное царство крапивы. Когда склон немного выровнялся, я остановилась отдышаться. В сгущающихся сумерках тут и там что-то белело – кладбище продолжалось и по эту сторону реки. Однако здесь было темно и тихо – ни единого огонька, лишь гнилушки просвечивали из травы. Многие могильные камни покосились, некоторые упали, и все они были источены временем, изъедены сыростью, испятнаны лишайником. Я смахнула с ближайшего мелкий лесной мусор. Надпись удалось прочитать только вслепую, ощупывая пальцами рытвинки и трещины – «Рольм Барсук. Колль и Мирта Барсуки».
– Это старое кладбище, – объяснил Амаргин. – Сейчас здесь не хоронят. Вон там, – он махнул рукой выше по склону, – была старая церковь, она сгорела лет сорок назад. Там вокруг могилы и склепы для благородных. А здесь лежит народ попроще. Пойдем, это уже рядом.
Мы свернули направо и двинулись вдоль ручья по еле заметной тропинке. Интересно, откуда тропинка, если здесь никто не ходит? Или она тоже пропадет, как те камни, стоит только Амаргину оставить меня одну?
Маг остановился.
– Пришли? – спросила я.
– Пришли, – он посмотрел по сторонам, хмуря брови.
В темной листве бледно светились могильные камни.
– «Авр Мельник», – прочитал он, наклонившись и водя пальцем по одному из них. – Хм? – он проверил другой камень, – «Кост и Берилл Хвощи»… «Леокреста Дрозд, Вилик Дрозд»…
– Не туда зашли? – поинтересовалась я.
– Туда. Подожди здесь, я посмотрю, где хозяин.
– Амаргин!
– Прекрати за меня цепляться, я тебе не нянька.
– Не вздумай меня здесь оставить! Ты обещал отвести меня обратно!
– Да ты все-таки трусиха, матушка. Сколько раз надо утонуть, чтобы перестать бояться кладбищ?
– При чем тут кладбище? Ты обещал…
– Я обещал тебя кое с кем познакомить. Мы пришли в гости, так что веди себя пристойно.
Он стряхнул мою руку и решительно вломился в кусты дикой смородины. В воздухе разлился резкий острый аромат. Я постояла немного на тропинке, слушая как он шуршит и бормочет за стеной листвы. Ну, хорошо, я буду послушно ждать хоть до утра, если Амаргин так желает. Вампиры и мертвецы не пугают меня ничуть. И если маг задумал выбить клин клином и уничтожить мой страх перед водой еще большим страхом, то…
Я вздохнула в темноте, переступила с ноги на ногу. Задела коленом один из камней. Это была плита, наклонно лежавшая среди смородинных кустов. Проведя пальцами, я ощупью прочла невидимую надпись: «Хавн и Вива Живые».
«Живые»? Я прощупала буквы еще раз. Да, в самом деле, «Живые». Забавная фамилия. Особенно забавно читать ее на могильной плите.
Усмехаясь, присела боком на холодный камень, покрытый пленкой влаги. Амаргина уже не было слышно. Тьма кралась между деревьев, отирая лохматыми боками стволы, сдвигая ветви, тревожа птиц и шевеля тяжелую отсыревшую листву. Из оврага поднялся туман, расслаивая ночь словно творог на пласты: на плотный белый туман, над ним – похожий на сыворотку, водянистый, перенасыщенный испарениями слой сумерек, ближе к небу теряющих белесую муть, и – очищенный, пронизанный звездами аспидный мрак. Ну, что ж… Спите спокойно, Живые. Пусть земля будет вам пухом.
Прохладно. Я обняла себя, потерла ладонями плечи. День Поминовения. То есть, уже ночь. В эту ночь живые приносят на могилы огонь из домашнего очага, расстилают на земле скатерть и накрывают на стол. И приглашают своих мертвых вечерять. И беседуют с ними до утра.
А я, дважды утопленница, как в насмешку, сижу на могиле каких-то Живых, без огня и хлеба, и жду, наверное, пришествия Полночи. Непонятно, кто из нас мертв – я или Хавн со своей Вивой. Я мерзну, как живая и злюсь, как живая, и подозреваю, что никаких Хавна с Вивой под камнем нет и не было – ибо какие Живые согласятся лежать в мокрой земле на заброшенном кладбище? Живые встанут и уйдут, это только мертвые зябнут тут и трясутся как идиоты…
Я поднялась, похлопала себя ладонью по отсыревшему заду. Прошлась от куста крапивы до куста смородины. Смородина все еще пахла в темноте – зазывно, сладко, горестно. Я пошарила под листьями – пальцы нащупали влажные от росы гроздья, бахрому, низанную бусами. Когда-то старая Левкоя запрещала мне собирать кладбищенские грибы и ягоды. Но теперь эти запреты вряд ли ко мне относятся.
Горсть ягод в руке нежно-холодна, как драгоценный жемчуг. Я сомкнула пальцы, ощущая, как рвутся ниточки, подержала ягоды в ладони – и отправила в рот.
(…высокая грузная старуха, серая шаль на груди крест-накрест, холщовая юбка, облепленная по подолу землей и прелыми листьями. Стряхнув с плеч корзину, полную мелких грязных кореньев, старуха шваркнула ее чуть ли не мне на колени.
– Ишь, ты лихомань, заброда длиннорясая. Расселась тут, порог протирает. Че надоть тебе от бабки, божья невеста?
Нагнулась, рассматривая. Глаза как выцветшее рядно, крапчатые, белесые, зрачки – проеденные молью дырки. И глядит из этих дырок какая-то жутковатая насекомая тварь, пристально, чуждо. Хитиновый шелест, пощелкивание жвал.
Я втянула голову в плечи. Хотела отодвинуться, но за спиной у меня была запертая дверь.
– Г…госпожа Левкоя?
Старуха выпрямилась, опираясь на палку. Неприятное лицо, тяжелое, мучнистое, в грубых морщинах. Брезгливый, коричневый от табачного сока рот. Хмурые брови. Непокрытая голова дважды обернута толстенной сивой косой.
– Слышь-ка, на старости лет госпожой кличут, ага? Госпожа на языке, кукиш в мошне. Никак гостинчик нагуляла божья невеста, какой молитвами не отмолишь? Как блудить – так все горазды, а кашу расхлебывать – так сразу к бабке. Ага. А вот прочищу тебя ведьминым корешком, да угольком прижгу, чтоб неповадно было!
– Я… не…
Старуха вдруг хрипло расхохоталась. Злорадно так, аж птицы в кустах галдеть перестали.
– Да вижу я, вижу, девка ты еще, даром что длиннорясая. А вот рожица твоя вроде как бабке знакома, ага. Не, тебя я не упомню, а вот мамку твою…
– Да, да, – я закивала. – Ида Омела моя мать. А меня Леста зовут.
– Внуча, значить… – старуха осклабилась, показав крепкие бурые зубы. – Ишь, заброда. В гости, али как?
– В гости. Я на юг иду… бабушка. Вот, решила заглянуть… раз уж через Амалеру… Мать говорила…
– Ида так в скиту своем и сидит?
– Да, она в монастыре Вербены Доброй.
– А тебя на кой послала?
Я поднялась, отряхивая подол монашьего платья. Подобрала свою котомку.
– Она не посылала… Я сама…
– Сама, значить… Сама – рассама. Че в дом-то не вошла?
– Да как-то… неудобно как-то. Без хозяйки.
– Неудобно елкой подтираться, ага.
Старуха вынула березовую хворостину из петельки для замка. Толкнула дверь.
– Заходь, малая. Корзинку-то не тронь, щасс пойдешь корешочки в ручье полоскать. Ишь, внучка-белоручка, неудобно ей. А задницу о камень морозить удобно? А вот кабы я в село к куму заглянула, так бы и куковала на пороге ночь напролет?
Я ступила в темные сени, сплошь завешанные серыми вязками трав, заставленные коробами и туесами. От крепкого сложного духа заперло дыхание. Сенная пыль, воск, деготь, квасцы, плесень…
– Ааапчхи!
– Ты, малая, сторожней, ага? Головушка с плеч слетит. Ну, че встала столбом? Иди, иди в кухонь, не топчись тут…
И бабка Левкоя чувствительно наддала мне под зад коленом.
Тогда стояла середина апреля, снег сошел совсем недавно, земля еще не успела просохнуть. В лесу цвели подснежники. На юге полыхала война. За Нержелем, в Викоте и Каменной Роще буянили шайки горцев-ваденжан, Север завяз в драках с ингами, но в Амалере пока было тихо. Однако еда стоила дорого, вместо припасов я тащила полную сумку лекарских склянок, почти все деньги как-то быстро и неожиданно разбазарились, продавать склянки было жалко, а красть я боялась. У меня хватало ума не путешествовать одной, но только за то, чтобы присоединиться к каравану, мне пришлось отдать серебряную архенту. За неделю я здорово порастеряла боевой пыл и не раз малодушно подумывала о возвращении в монастырь. Если бы не Кустовый Кут, хутор моей бабки, о котором рассказывала мать, я бы повернула назад.
Но назад я не повернула, добралась таки до Левкои. Кабы знать…)
Доска под ногой хрустнула, обломки полетели в черную воду. Я тотчас припала на четвереньки, вцепившись в столбик перил, и с содроганием ощутила, как пальцы, не встретив препятствия, сминают волглую гниль. Столбик переломился и канул под мост. Холера черная!
Переждав, пока мостик перестанет раскачиваться, я осторожно двинулась вперед. На четвереньках, ощупывая настил руками. Вот зачем Амаргин меня сюда приволок! Чтобы я грохнулась в воду. Вместе с этим треклятым мостом. К лягушкам и пиявкам. Тьфу, тьфу, это гораздо противнее любых покойников…
Ладони ткнулись в мокрую траву. Ага, еще немножко – и подо мной твердая земля. Фуу! Я разогнулась, вытерла руки о юбку. Не грохнулась, слава небесам.
– Гав! Рррррргав-гав-гав-гав-гав!!!
Наверху тропинки стояла собака, в темноте ярко белели пятна у нее на груди и на морде. Довольно крупная собака, она загораживала мне дорогу.
– Гав-гав-гав-гав-гав!!!
– Ты чего лаешь? Чего ты разоряешься?
Я шагнула вперед, стараясь не делать резких движений.
– Рррррр!
Блеснули оскаленные зубы. Псина встопорщила холку, ощерилась. Попятилась, рыча.
– Пшла вон! – я пошарила вокруг в поисках палки. – Иди, иди отсюда!
Огибать чертову шавку и оставлять ее за спиной не хотелось. Такая вполне может кинуться сзади и тяпнуть. Приличной палки не нашлось, склон зарос колючей ежевикой и крапивой. Я выдрала с травой хороший ком земли и швырнула в собаку.
– Ауу, ску-ску-ску… Гав! Гав-гав-гав!
– Прочь пошла!
Я снова ухватила траву за вихор.
– Буся, Буся, Буся!
Кто-то шарахался под деревьями, звал собаку. Из черных зарослей выплыл огонек и двинулся в нашу сторону.
– Буся, Буся!
– Эй! – крикнула я, – Хозяин! Отзови пса! На цепи надо держать таких бешеных.
– Гав-гав-гав! – заливалась Буся.
– Отзови собаку, холера!
– Ааа! – вдруг взвизгнул хозяин, – Навья! Навья! Мара! Буся, куси ее!
– Да ты что! – взвыла я. – Какая мара, протри глаза!
– Куси, Буся, куси!
– Гав-гав-гав!
Собака скакнула вперед, получила комок земли в нос и отскочила.
– С ума сошли! Чокнулись совсем! Пропустите меня, уроды!
– Пошла, мара, пошла! В землю пошла, в воду, под камень! Куси ее, Буся!
Голосивший размахивал фонарем, и я внезапно узнала его. Узнала тяжелые плечищи и крохотную, плоскую, как чечевичное зернышко, голову, и стеклянные от страха глаза, и рыбий хлопающий рот.
– Мара! – кричал Кайн-придурок. – Навья! Иди под камень! Иди на место! На место! На место!
Я попятилась. Безумец… откуда он знает? Откуда?
Сверху, с тропинки, прилетел комок земли и ляпнулся мне в грудь. Второй едва не попал в лоб.
Остро, так, что свело внутренности, вспомнилось: камни, куски глины, какая-то гниль – в лицо, в голову, градом, сбивающим с ног ливнем. Не закрыться руками – связаны руки – только отворачиваться, прижиматься щекой к плечу. Липнут волосы, в глаза течет дрянь, мешаясь со слезами, кляп не дает дышать.
– Ррр! гав-гав-гав-гав!
Я повернулась, подхватила юбки, и бросилась прочь по пляшушему под ногами мостку. Холера, проклятье, урод поганый! Чтоб тебе пусто было! Чтоб тебе…
Навстречу, на мост, из зарослей противоположного берега вдруг вымахнуло что-то огромное, черное. Два алых огня мазнули вверх, оставив в воздухе огненный росчерк. Тварь взвилась, мелькнула над головой, осыпав меня водяным крапом – и мосток сотрясся от удара.
– АААгррррххх! Аррр!
– Ааааййй! – по-человечески завизжала собака. Ей вторил Кайн-дурак:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96