Айзенменгер пожал плечами, решив про себя, что это взгляд, свойственный хирургу.
– Кроме того, существуют биологические аспекты, – заметил он.
Краска сошла с лица Тристана, и он что-то промычал, по-видимому намекая, что ничего иного и не ожидал от патолога, однако это еще не означает, что тот прав.
– К тому же процент выживших все время увеличивается, – добавил Айзенменгер.
Тристан взглянул на него, продолжая целиться в коричневой шар.
– Да, конечно. И я уверен, что с Еленой все будет в порядке.
Айзенменгер промолчал.
– По крайней мере, она от нее избавилась.
Айзенменгеру совершенно не хотелось выслушивать разглагольствования Тристана о том, как плохо выглядит Елена, и он издал какой-то неопределенный звук. Тристан, отвлекшись, промахнулся по коричневому шару, выпрямился и направился к бутылке портвейна, чтобы вновь наполнить стаканы. А Айзенменгер сделал вид, что сосредоточенно размышляет над ударом по красному шару.
– И все же очень приятно, что она приехала. Ее присутствие напоминает мне о прежних деньках.
Айзенменгер попал битком по красному, но не по тому, по которому намеревался; шары заметались по зеленому сукну, однако безрезультатно, и счет остался прежним.
– А каким был Джереми? – выпрямляясь, спросил Айзенменгер.
Он совершенно не собирался задавать этот вопрос и сам не понял, как это у него вырвалось. Тристан удивленно поднял голову.
– А что, Елена вам не рассказывала?
– Елена предпочитает не говорить о нем, – улыбнулся Айзенменгер.
– Да, она всегда была скрытной, – медленно кивнул Тристан.
– И?…
Тристан вновь взял сигару.
– Джереми был очень милым мальчиком. Шутником, заводилой. Однако он никогда не был груб. Все его выходки выглядели чистым… ребячеством.
Однако прозвучало это не вполне правдиво.
– Я даже фотографий его никогда не видел, – продолжил Айзенменгер.
– Правда? – Тристан задумался. – Джереми был высоким красивым мальчиком с угольно-черными волосами и большим носом.
Это описание, как и большинство ему подобных, было абсолютно бессмысленным.
– Но насколько я понимаю, Джереми приходился Елене сводным братом. Как это получилось?
Тристан рассмеялся.
– Вы залезаете в семейную историю, знаете ли.
– Которую лучше не тревожить?
Тристан снова рассмеялся.
– Да нет! Просто мы переходим к связям, соединявшим Флемингов и Хикманов, к вопросу о том, почему мы были так близки… – Он неожиданно умолк, словно только теперь осознал, что использованное им прошедшее время несет на себе печать могильной безнадежности. – Мы с Клодом дружили еще в колледже. Все годы учебы жили в одной комнате и делились абсолютно всем. – Тристан улыбнулся, сделал глоток портвейна и поставил свой стакан на полированный край стола. – Иногда даже девочками.
– Я так понимаю, Тереза училась в том же колледже.
Хикман окинул взглядом бильярдный стол, попытался попасть по красному шару, но промазал.
– Да. Бедняга Клод считал, что у него есть какие-то шансы, но он всегда был неисправимым оптимистом. – Хикман стоял у камина, над которым висело самое большое зеркало, когда-либо виденное Айзенменгером, если, конечно, не считать телескопов. В нем отражались люстра и расписной потолок. – А потом я уехал в Лондон учиться в медицинской школе, но сперва, конечно же, женился на Терезе. Клод отнесся к этому спокойно и даже был моим свидетелем.
Айзенменгер отхлебнул портвейна. Хикман оставил красный шар на раздражающе малом расстоянии от лузы…
Ему удалось его загнать, но на этом все и закончилось, так как белый шар оказался в безнадежном положении. Хикман передвинул маркер на доске.
– Конечно, это было безумием, – промолвил он, – жениться до получения диплома. Но я всегда был азартен.
Айзенменгер кивнул и улыбнулся, подумав, что не так уж трудно потакать своему азарту, живя в замке и имея тысячу акров карманных денег.
– А Клод занялся юриспруденцией и вскоре познакомился с восхитительной девушкой, которую звали Диана. Влюбился в нее по уши. А потом пришел мой черед выступить в роли свидетеля, и мы решили, что наша семейная жизнь налажена.
Айзенменгер попробовал загнать желтый шар, но промазал. Хикман, не говоря ни слова, записал себе четыре очка и подошел к столу. Вдоль стен стояли стеллажи с книгами, и их золотые обрезы поблескивали в свете люстры, низко свисавшей над столом. Будь Тристан и Айзенменгер облачены в вечерние костюмы, можно было бы подумать, что они находятся на приеме в посольстве или внезапно перенеслись в начало XX века.
– А потом разразилась трагедия. Диана умерла в родах. Эмболия околоплодной жидкости.
Такое случалось редко, но, если случалось, последствия оказывались катастрофическими.
Хикман уложил в лузу красный шар, быстро перешел к черному и расправился с ним так же легко. Айзенменгер отметил на доске выигранные Тристаном очки и, достав из лузы черный шар, вернул его на место.
– Так Клод остался вдовцом с младенцем на руках. Думаю, в первые два года после этого жизнь у него была не слишком сладкой, однако он никогда не жаловался. Конечно, мы пытались помочь, но Клод был не из тех, кто умеет принимать чужую помощь. – Тристан помелил кончик кия и вернулся к своей сигаре. – А потом мы познакомили его с Пенни. Я тогда как раз унаследовал замок, и мы устроили большой летний бал. Пенни тоже недавно овдовела и осталась с маленьким сыном на руках. Она, кстати, состояла в дальнем родстве с Терезой. – Тристан склонился над столом и прицелился в красный шар, находившийся рядом с бортом. Он не только загнал красный шар, но и умудрился расположить биток таким образом, что казалось, ему теперь ничего не стоит расправиться и с черным шаром. Однако Хикман промазал. – Вот так всегда, – выпрямляясь, вздохнул он.
Айзенменгер вместе со своим стаканом вернулся к столу.
– Не прошло и трех месяцев, как они поженились, и я был более чем счастлив вновь оказаться свидетелем Клода. И после этого они прожили двадцать лет в любви и счастье. – Тристан еще несколько раз вдохнул дым и погасил сигару. – Знаете, Джон, я вспоминаю эти годы и думаю, какими счастливыми мы были. Это была просто райская жизнь. И я, и Клод были специалистами и хорошо зарабатывали, у нас были прекрасные жены и прекрасные дети. И когда мы собирались вместе, здесь или где-нибудь еще, мы получали такое наслаждение, которое невозможно измерить никакими деньгами. – Он тихо рассмеялся и посмотрел на Айзенменгера. – Однако все когда-то заканчивается, и за все надо платить, – прошептал он, и Айзенменгер различил в его голосе виноватые нотки. – Но неужто такую цену? Клод и Пенни убиты, Джереми совершил самоубийство. А у меня Нелл…
В комнате воцарилась тишина. Мир вокруг них словно состарился, и все же Айзенменгер продолжал молчать.
– Иногда я думаю, что за счастье всегда приходится расплачиваться горем. Каждая улыбка дается нам в долг.
Тишина стала невыносимой; Айзенменгер подумал, не кашлянуть ли ему, чтобы снять напряжение, но потом решил обойтись без этого.
– Это звучит прямо как цитата из Библии.
Хикман улыбнулся, и это немного рассеяло гнетущую атмосферу, но вернуться к прежнему веселью им не удалось.
– Возможно. Но знаете, Джон, в Библии можно отыскать немало мудрых мыслей.
– Как и абсолютно несуразных. С открытыми людьми проблем не бывает, они возникают лишь с теми, кто запирает свою душу на замок, а ключ выбрасывает.
Это заявление более или менее развеяло мрак, и Хикман улыбнулся.
– Справедливо.
Айзенменгер оглядел стол с видом неопытного генерала, который впервые осматривает поле боя, выбрал один из оставшихся красных шаров и послал биток в его направлении. Красный шар сдвинулся с места, но покатился в сторону от лузы. Айзенменгер выпрямился и робко промолвил:
– Вы можете послать меня к черту, Тристан, но мне кажется, что Нелл слегка… не в себе.
Хикман вскинул на него удивленный взгляд. С мгновение казалось, что он будет возражать, но потом он передумал и просто вздохнул.
– Да. Не в себе – это еще мягко сказано. – Он осушил свой стакан, взглянул на бутылку и разлил оставшийся портвейн себе и Айзенменгеру. – Это тоже цена, которую я плачу.
– На ней очень тяжело отразилась беременность, – предположил его собеседник.
Хикман кивнул.
– Конечно, мы все были потрясены, а Нелл оказалась совершенно к этому не готова. – Он опустил голову. – Совершенно. Она никогда не была сильной, и, как я понимаю сейчас, она просто не доросла до материнства. – Он посмотрел в глаза Айзенменгеру. – Вы, наверное, уже догадались, что она плохо ладит с Томом.
– Я так понимаю, вы никогда не думали о том, чтобы отдать его на усыновление?
Хикман помедлил, затем покачал головой.
– Как бы он ни был зачат, Том остается сыном Нелл. Хикманом.
Айзенменгеру показалось, что это прозвучало неискренне, но он решил, что ошибся.
– А брак с его отцом?…
Хикман допил остатки портвейна. Он уже был основательно пьян.
– Нет-нет! – Он энергично затряс головой. – Неотесанный болван. Малькольм вообще не должен был его нанимать, но все мы крепки задним умом. – Он окинул взглядом стол, а потом посмотрел на Айзенменгера. – Думаю, пора спать.
Элеонора читала в своей гостиной. В комнате, освещаемой одной-единственной лампой, стояла полная тишина, лишь за окном глухо завывал ветер. Элеонора уже переоделась ко сну, и поверх нижнего белья на ней был надет толстый халат; на столике справа от нее стояла изящная фарфоровая кружка с горячим молоком.
В дверь постучали, но так тихо, что Элеонора, не отличавшаяся чутким слухом, его не расслышала и отреагировала лишь тогда, когда стук повторился.
– Входите.
Малькольм Грошонг вошел и аккуратно прикрыл за собой дверь. Все его поведение свидетельствовало о том, что он не хочет делать свой визит предметом общественного достояния.
– Малькольм! – с деланным изумлением вскричала Элеонора, хотя он заходил к ней каждый вечер.
– Элеонора.
– Заходи, садись. Расскажи мне, что у нас делается.
Малькольм снял у двери сапоги и прошел в комнату. Он был в уличной одежде, разве что его куртка теперь была расстегнута.
– Тебе надо выпить, – объявила Элеонора с видом врача, прописывающего лекарство, и указала на графин, который стоял на полке.
– Да, – кивнул Малькольм, наливая себе полный бокал.
В тот вечер Майкл старательно надирался, сидя у края стойки. Он делал это с таким серьезным видом и с таким упорством, с каким другие складывают из спичек модели военных кораблей. Когда к нему обращались, он отвечал, но настолько односложно, словно каждый звук был бесценен и его не следовало тратить попусту. Не то чтобы он был мрачен или излишне весел, он просто пил.
Когда он требовал добавить, Джек Дауден молча наливал ему, зная, что, пьянея, Майкл становится подозрительным, но пока тот вел себя достаточно тихо. Впрочем, Джеку и без Майкла было чем заняться. Торговля в последние дни шла очень бойко, и маленький бар был переполнен посетителями. В разгар вечера не то что сесть – встать было негде. В основном обсуждали смерть человека на границе поместья, и все сходились во мнении, что это Уильям Мойниган, которого многие знали.
К десяти вечера бар постепенно начал пустеть, дым рассеивался, но Майкл словно не замечал этого. Он заказал еще одну пинту, и Дауден уже было подумал, не отказать ли ему, но потом решил налить – в конце концов, это увеличивало его доходы, а Майкл выглядел не таким уж пьяным.
Время близилось к закрытию, когда в пабе появился отец Майкла.
И в баре тут же дохнуло холодом.
Майкл ощутил его присутствие, даже не поднимая головы, даже не оборачиваясь. Тот продолжал приближаться к стойке. К этому времени в баре оставались всего три посетителя – Рэйчел Беднер, владелица гончарной мастерской, ее муж Джон, занимавшийся переработкой отходов, и местный строитель Мик Поттс. Все они были знакомы с Альбертом Блумом и знали историю его взаимоотношений с сыном.
Атмосфера начала быстро накаляться, и рождественские украшения не могли ее смягчить; даже елка, которая до этого времени была надежным источником сквернословия и непристойных шуток, казалась теперь грустным и жалостным деревцем в грустном и жалостном пабе.
– Пинту, пожалуйста, Джек.
Присутствующие старались игнорировать Альберта и отводили глаза в сторону. Джек Дауден тоже его не слишком жаловал, потому что он был нищим оборванцем и серьезного дохода не приносил. И все же Альберт был посетителем.
В Вестерхэме все знали историю Майкла и его отца… а также его матери и сестры. У всех были разные взгляды, большинство порицало Альберта, но вмешиваться в их отношения никто не хотел. Это была печальная история – одна из тех, в которую никто не желал быть втянут, однако свидетелем мог оказаться любой.
Джек бросил взгляд на Майкла, а затем, повернувшись к Альберту, тихо поинтересовался:
– А деньги у тебя есть?
Тот безропотно предъявил имевшуюся у него наличность. Джек Дауден вздохнул, снял бокал, висевший над стойкой, подставил его под кран и нажал на деревянную ручку.
– Что это ты делаешь?
Джек, не успев разобраться, кому адресован этот вопрос, замер с поднятой рукой и поднял голову. Майкл сидел, уставившись на отца.
– Ты же знаешь, что здесь пью я. И что ты пытаешься доказать, являясь сюда?
Старик стоял, вперив взгляд в деревянную стойку, и, казалось, не слышал вопроса. По прошествии пары секунд он снова поднял глаза на Джека Даудена и тихо произнес:
– Поспеши, Джек. Я хочу выпить.
Майкл начал подниматься со своего места, превратив это в целый спектакль. В этом движении сочетались осторожность, гнев, отчаяние и вполне определенное намерение. Табурет, проехавшийся по полу, издал тигриный рык, а бесстрастный целенаправленный взгляд Майкла напоминал взгляд крокодила, подбирающегося к жертве.
– Послушай, Майкл… – начал было Джек. Он был настолько встревожен, что его голос слегка дрожал. Теперь присутствующие с огромным интересом следили за происходящим.
Майкл встал.
Альберт продолжал смотреть на ручку пивного крана, а затем перевел взгляд на Джека Даудена.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45