Он снова постучал по корпусу.
– Эй! – заорал пилот, капитан Бергер, перекрикивая рокот моторов. – Перестаньте. Я пытаюсь думать.
Сумерки наступили, когда они летели вдоль дельты. Хотя они опаздывали, Бергер постоянно орал через плечо, чтобы Гриффин полюбовался отблесками садящегося солнца. Правда, река похожа на расплавленное серебро или, может быть, на старинное зеркало?
– Что? Просто доставьте меня в Сан-Франциско.
Бергер некоторое время молчал. Когда солнце окончательно спряталось за горизонт, он крикнул:
– Знаете, я пишу стихи!
– О Господи.
– И знаете о чем?
Гриффин не ответил.
– О самолетах.
И капитан Бергер принялся читать свои стихи.
Он умолк только над Сан-Франциско, когда принялся высматривать посадочную полосу. Капитан точно знал, что она где-то рядом с эспланадой, только сегодня ее забыли осветить, и скажет же он капитану Стюарту пару ласковых. Потом, без паузы, он принялся читать «Оду Млечному Пути».
Первый акт продолжался ровно сорок шесть минут. Мисс Олив Уайт это знала, потому что именно столько простояла перед театром. Хотя мистер Гриффин и не просил, она за свои деньги купила два билета в бельэтаж, поскольку предполагала, что он захочет присутствовать на шоу инкогнито, а «Орфей» – такой замечательный театр.
К тому же она приготовила ему маленький сюрприз.
Олив Уайт не собиралась ждать бесконечно – она презирала бульварные романы, в которых героини томятся в ожидании героев, поэтому, простояв пять минуту кассы, решила войти в зал. Однако опоздавших не пускали, и ей велели дождаться первого антракта. Потому-то Олив и топталась снаружи.
Она слушала, как бродяга исполняет песенку генерал-майора из оперетты Гильберта и Салливана, пока тот не дошел до сложного места, где говорится о «преступлениях Гелиогабала». Когда Олив заметила, что он пропускает строчки, бродяга отвернулся и принялся беззвучно шевелить губами.
Так что некоторое время перед театром царила тишина. Грустно стоять у подъезда и слышать приглушенные возгласы изумления, когда же оркестр заиграл «Розы, прекрасные розы», Олив заподозрила, что пропустила нечто особенное. Где мистер Гриффин?
Наконец она оставила билет, вместе с сюрпризом, у кассирши. Та еле подняла глаза от журнала, чтобы выслушать наставления мисс Уайт. Они были очень просты, но своей четкостью напомнили девушке ее самую ненавистную школьную училку.
Мисс Уайт вошла в театр, и ее направили в бельэтаж. Она собиралась полюбоваться великолепным фойе, но сегодня оно не произвело на нее обычного впечатления. Мисс Уайт, хмурясь, миновала огромные золоченые статуи, псевдомифологические фрески и даже исполинский аквариум, установленный здесь после войны и недавно наполненный кораллами и тропическими рыбами.
Беспокойство не отпускало, и она отыскала капельдинера.
– Простите?
– Мэм? – Высокий представительный мужчина склонился в низком поклоне.
– Я оставила в кассе билет для моего знакомого, Джека Гриффина, – сказала Олив, – но девушка очень невнимательно меня выслушала. Боюсь, что она забудет.
– Не волнуйтесь. – Капельдинер протянул руку, чтобы надорвать ее билет.
– Видите ли… – Она подалась вперед и зашептала: – Там вместе с билетом пропуск за сцену. Я хочу, чтобы мистер Гриффин непременно его получил.
Капельдинер посмотрел так пристально, что ей стало неуютно.
– Пропуск? – Он сморгнул.
– Вполне законный, – торопливо сказала Олив, немного робея от вида блестящих пуговиц на красной униформе. – После спектакля библиотека забирает афиши, программки и тому подобное…
– Разумеется. – Капельдинер снова протянул ладонь – грубую, мозолистую; Олив даже немного замешкалась, вкладывая в нее билет. – Уверен, о вашем знакомом позаботятся.
Глава 7
Картер рысцой подбежал к гримерной, взглянул на часы – антракт длился восемь минут – и вручил тюрбан костюмеру, который, в свою очередь, протянул ему полотенце и стакан воды. Ледок стоял в коридоре, скрестив руки.
– Я уволен? – спросил Картер, отнимая от губ стакан.
– Оставлю тебя, может, на недельку, – прошептал Ледок.
– Я был прав?
– Прав? Откуда мне было знать, что это будет выглядеть так здорово? С меня доллар.
– Скажи пианистке, когда другой раз кто-нибудь потребует Листа, пусть играет «Мефисто-вальс». – Картер открыл дверь в гримерную и увидел Фебу. Он через плечо крикнул Ледоку: – В следующем антракте надо будет отвлечь зрителей перед появлением Дьявола, – потом прикрыл дверь и обратился к Фебе: – Как ты?
На ней лица не было. Она сидела на дальнем стуле, шатком – видимо, из списанной бутафории, – и прижимала к груди его шелковую подушку.
– Ты в опасности.
– Я выбросил трюк с ловлей пули. – Картер подошел к зеркалу проверить, не потек ли от пота грим. – Ты слушала первый акт? Как он, ничего?
– Я только что получила телеграмму. От Буры. – Феба взмахнула желтым листком. – Он предупреждает, что к тебе подослали убийцу.
– Можно взглянуть? – Картер взял телеграмму, развернул и на мгновение почувствовал себя на сцене или во сне. – Не понимаю шутки. Здесь ничего нет.
– Это Брайль.
Картер пробормотал:
– Удивительно.
В голове вихрем пронеслось: помеченные колоды карт, чтение мыслей. Он снова взглянул на Фебу. В лице у нее не было ни кровинки.
– Почему он написал тебе, а не мне?
– Потому что он хитер.
– Помоги мне прочесть.
Феба провела по листку подушечками пальцев.
– «Скажи Картеру зпт Секретная служба отправила театр человека целью его убить». – Она подняла лицо.
– Сдается, это не шутка. Одиннадцать слов, а ты знаешь, как растет тариф после десятого.
– Пожалуйста, не смейся.
Картер взглянул на часы.
– Я переменю рубашку. Можно? – Он снял фрак, развязал галстук, вынул запонку из воротничка и снял накладные манжеты. Оставшись в майке, он подвигал плечами, разминая мышцы, и снова заговорил: – Ты прочла мне только часть телеграммы.
Феба вдохнула так глубоко, что спина ее выгнулась, потом выдохнула и проговорила слабым голосом:
– Бумага выглядела пустой. Я надеялась, что не заметишь. Суть в том, – добавила она с внезапной яростью в голосе, – что Бура – хитрожопая сволочь.
Картер замер, застряв одной рукой в рукаве. Он не впервые слышал это слово из женских уст – на самом деле оно напомнило ему о Саре. Он продолжил одеваться – застегнул рубашку, вставил запонки, – потом приоткрыл дверь и свистнул. Подбежал молоденький паренек.
– У тебя хорошая память на имена? – спросил Картер.
– Да, сэр!
– Запиши: Холлиз, Штуц, Самюэлсон, О'Брайен, Старлинг. Если кто-нибудь из них попытается войти сегодня в театр – даже если он покажет жетон и будет требовать именем закона, – не впускайте. И вообще, если явится кто-нибудь с жетоном, сообщите мне. – Когда парень был уже на середине коридора, Картер снова свистнул. – И еще одна фамилия: Гриффин.
Он вернулся к гримировальному столу и отхлебнул воды. Феба отражалась в зеркале, в кольце ламп, одна из которых перегорела.
– Насколько я выяснил, те четверо, что бросили меня в залив, сейчас чистят картошку для Кулиджа, или как там у них наказывают провинившихся. А если Гриффин заделался наемным убийцей, думаю, с этим уж я как-нибудь справлюсь. – Еще глоток воды. – Так Бура хочет, чтобы ты меня продала? Как?
– Не знаю, что ты ему сделал. Он никогда прежде не просил меня об услуге.
– Так «услуга» означает меня продать?
– Он просил узнать, нарочно ли ты уничтожил телевидение.
– Прости? – Картер так опешил, что даже не ответил на стук в дверь.
– Похоже, он так думает. Ты хочешь ему ответить?
Ледок приоткрыл дверь и молча постучал по часам. Картер кивнул, закрыл дверь и придавил ее спиной.
– Продолжай, пожалуйста.
Феба прочла телеграмму про себя и, помолчав, сказала:
– Он просто хочет знать, нарочно ли ты уничтожил телевидение.
– Что еще он пишет?
Молчание. Феба положила руки на колени.
– О Господи. – Картер забарабанил ладонями по двери.
– Что, если… что, если в прошлом я совершила ужасный поступок, и Бура об этом знает? Он бы попытался мной управлять, верно? И напомнил бы мне о прошлом. Самую малость.
– Я не люблю тайн, – объявил Картер.
Феба рассмеялась.
– Ты любишь тайны. Подойди так, чтобы я могла тебя ощупать, пожалуйста.
Словно стаскивая себя с пьедестала, Картер отошел от двери и сел перед Фебой на корточки. Ее пальцы пробежали по его волосам – «Ой, ты вспотел», – по лицу, невесомо, как паучьи лапки, – и снова опустились на колени.
– Ты мне не доверяешь.
Картер заметил, что дышит неглубоко, носом.
– Как бы ты поступила на моем месте?
Феба задумалась.
– Я бы очень поостереглась влюбляться в некую женщину.
Картер не рассмеялся, и она добавила серьезно:
– Он хочет мною управлять.
– Что у него на тебя? Больше, чем просто…
Феба приложила палец к его губам. Картер сидел на корточках, понимая, что самое простое – погладить ее руку. Он встал, закончил одеваться и, не сказав больше ни слова, вышел, затворив за собой дверь.
За кулисами он взял у ассистента стопку шляп и встал, наполовину завернувшись в занавес, покуда за спиной у него двигались декорации. Это был сложный процесс: каждая кулиса и декорация висела на блоках, чтобы ее можно было убрать или опустить в несколько секунд.
Он мог думать только о Фебе. Всякий раз, как она снимает один покров тайны, под ним оказываются два других. Что она ему не прочла? И насчет телевидения… почему Бура задал такой странный вопрос? Картер попросил оркестр играть что-нибудь медленное, постепенно затихающее. Мелодия была незнакомая: что-то на струнных и кастаньетах, почти турецкое по ощущению.
На плечо ему легла рука. Джеймс.
– Я от тебя бегаю, – сказал Картер.
Джеймс кивнул. В руках у него была стопка бумаг. Картер узнал счета, которые подписал за последние несколько дней. Он расправил плечи, готовясь оправдываться. Однако Джеймс молча похлопал бумагами по губам. Он нежно взглянул Картеру в глаза и сказал так тихо, что за музыкой его еле-еле можно было расслышать:
– Ой, братец.
Это было хуже любой нотации: у Картера мороз пробежал по коже. Он положил шляпы на стол.
– Да?
– Я очень тобой горжусь, – сказал Джеймс. – Счастье – иметь такого старшего брата, и я тебя люблю.
Им пришлось посторониться, чтобы пропустить Клео на сцену.
– Но?
Джеймс мотнул головой.
– Никаких «но», Чарли. Сегодняшнее представление – поразительное. – Он замялся. – Тебе удалось… ты вел тетрадь расходов?
– Ну, ты же знаешь, ее украли, я начал новую. Она… где-то. – Ему хотелось попросить прощения. – Знаешь, антракт почти кончился.
Джеймс взглянул на часы.
– Время еще есть. Давай я кое-что тебе покажу. – Он развернул ведомость и медленно заскользил по ней пальцем. – Учитывая, сколько ты потратил на подготовку…
– Я столько не потратил.
– Ты забыл у меня дома чековую книжку. И я нашел у Ледока эти счета. Не надо, ладно? Вот, смотри, это то, что ты потратил. А вот сколько тебе надо тратить каждую неделю. А если поедешь в турне, будут еще транспортные расходы и плата за аренду театров.
– Понимаю… сегодня я должен выступить очень хорошо. И всё тщательно просчитать. Знаю.
– Нет. Уже поздно. – Джеймс печально взглянул на брата, словно объясняя правила игры, которую тому никогда не понять. – Ты только что себя угробил.
Картер тряхнул головой. Слова прозвучали полной бессмыслицей.
– Даже если твои дела резко пойдут вверх, если ты начнешь собирать полные залы, как Голдин – ты всё равно не вернешь потраченного.
– Если надо, я буду гастролировать четыре года подряд. Джеймс, я здесь, я вернулся, я снова могу творить. Это должно окупиться.
– Я сказал, что горжусь тобой. Но надо решить, что ты будешь делать завтра.
– Гастролировать! Отыграем здесь и отправимся в турне.
– Да, – отвечал Джеймс, тщательно подбирая слова. – Просто я хочу, чтобы ты получил все возможное удовольствие от сегодняшнего выступления. Может быть, после того, как мы вместе посмотрим эти цифры, ты захочешь прикрыть лавочку.
Джеймс, своего рода Дельфийский оракул, каким-то неведомым чутьем понимал деньги. Картер чувствовал, что брат, любя его, не сказал со всей прямотой: шоу обречено. Однако Джеймс еще и вручил ему дар: возможность быть собой хотя бы еще один вечер.
Картер взял со стола стопку шляп. Закрыл глаза.
– Так это будет моя тризна?
– Знаешь, мало кто может зарабатывать на жизнь любимым делом. Тебе повезло: ты всегда следовал своему влечению. От имени большей части трудящегося мира я скажу тебе, что славный погребальный костер – не худший финал. – Джеймс положил руки ему на плечи. – Ты больше ничего не должен доказывать. Радуйся жизни.
Когда занавес поднялся во второй раз, публика увидела те же самые декорации – кабинет Картера. Ничто не изменилось (нож по-прежнему торчал в портрете Тёрстона), но появилось несколько одежных вешалок. Картер вышел из-за кулис слева, вызвав приглушенные смешки, поскольку его было почти не видно за стопкой разнообразных головных уборов.
– Дамы и господа. – Он положил шляпы на столик. – Магия – дело сложное. – Слова выходили бесформенными, будто он снова в Макао и произносит заученную роль на чужом непонятном языке. Взяв котелок, Картер забросил его на вешалку у себя за спиной. Весь монолог был написан как чистая фантазия, но сейчас каждое слово ранило почти физически. До сознания начало доходить, что он потратил слишком много денег. – Год от года зарабатывать всё труднее. – Он запустил дамскую шляпу с длинным пером на другой крюк. – Я мало что умею, кроме магии. – Черная мужская шляпа, вылетев из его пальцев, опустилась точно на котелок и еще не перестала дрожать, как на нее наделся берет. Послышались смешки. Картер обратился к зрителям, словно приглашая их поспорить: – А что, бросать шляпы – тоже дело хорошее. – Не глядя, он бросил за спину кепи, которое опустилось точно на вешалку. Также не оборачиваясь, он без остановки забросил на вешалку за спиной бейсболку, модную дамскую шляпку, сомбреро и нечто совершенно несуразное – дурацкий колпак, который дважды менял направление в воздухе, прежде чем зацепиться за крюк.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71