С четырех до пяти часов был перерыв. Изобретатели стояли перед широкой каменной лестницей, курили и притворно радовались новой встрече. Каждый хотел осторожно выведать, не украли ли его список богатых вдов и других наследников, а заодно узнать, не подпал ли он сам под подозрение в краже.
Покуда они разговаривали, университетские рабочие пронесли один за другим ящики с надписью «Огден, Юта». Это вызвало общее веселье, поскольку ящики принадлежали новичку, повторившему все их прошлые ошибки: он привез слишком много оборудования, значит, больше заплатит рабочим, с самого начала попытайся завязать дружбу, расспрашивая, что они изобрели, и сам поведал о своем замечательном изобретении под названием «телевидение», и, самое смешное, арендовал большой лекционный зал, ожидая, что там яблоку негде будет упасть от капиталистов, мечтающих осыпать его деньгами.
Изобретатель зерноуборочного комбайна, большой остроумец, выпустил колечко дыма и сказал:
– Телевидение! Какое ужасное слово – наполовину греческое, наполовину латинское! – Все засмеялись, но тут он проговорил, побледнев: – Господи! Это что, Джеймс Картер?
Все разом повернули головы. Джеймс Картер, собственной персоной, поднимался по лестнице вместе со своим партнером Томом Крандаллом, за ними тащился еврей в очках. Все трое прошли мимо изобретателей, не сказав ни слова.
– Кто из вас сумел затащить Джеймса Картера? И… это Гроссман.
В ворота, обмахивая конвертом потное лицо, входил Эгги Гроссман из «Итальянского банка», правая рука А.П. Джаннини.
Сказать, что люди на лестнице замолчали, значит, не сказать ничего. Каждый стремительно просчитывал, на кого не пожалели своего времени Гроссман, Картер и… не Джеймс ли это Фаган из банка У.У. Крокера, а это не люди ли из фирмы Буры Смита?… И кто остальные бизнесмены? Создатель двигателя на морской воде узнал ученых из сан-францисской лаборатории «Американской радиовещательной корпорации», но зачем здесь полковник Френч с военно-морской базы в Пресидио в сопровождении двух лейтенантов?
Первые капли дождя упали на лестницу – начинался ливень. Изобретатели затоптали окурки и, двинувшись вслед за толпой, с ужасом обнаружили, что аудитория заполнена до предела – остались только стоячие места.
Короче, Фарнсуорт совершенно правильно выбрал аудиторию. К тому времени, как часы на башне пробили пять, Пем насчитала сто десять гостей. От волнения она начала подпрыгивать за боковым занавесом и лишь с трудом взяла себя в руки. Фило был мрачен и бледен. Он мало кому излагал свои мысли, но все, кому излагал, сходились в одном: поначалу Фило Фарнсуорт выглядит умным, но нервным и неподготовленным.
Фундамент этого дня он заложил год назад, в публичной библиотеке, выписав из «Форбс» и «Уолл-Стрит джорнал» фамилии людей, которые поддерживают изобретателей. Гостя с родителями в Вашингтоне, он после церкви отправился в Белый дом. По воскресеньям после обеда президент лично принимал посетителей. Фило дал себе слово, что запомнит каждую мелочь, но в памяти остался только букетик поникших анютиных глазок на столике перед диваном, на котором сидел президент. Фило бодро изложил свой замысел. Президент повел себя странно – стал уговаривать, чтобы юноша, по возможности, никому больше не говорил о своем изобретении. Фило вышел из Белого дома расстроенным: он согласился на встречу с Бурой Смитом, но хотелось ему другого – продемонстрировать телевидение перед возможно большим числом зрителей. Смерть Гардинга стала для Фило потрясением, но по крайней мере теперь он мог со спокойной совестью выступить в лекционном зале, который забронировал давным-давно.
Тем не менее приглашения он разослал только утром, не желая, чтобы кто-нибудь опередил его в исследованиях.
Труднее всего, думал Фило, будет спорить с учеными из «Американской радиовещательной корпорации» – они, нехорошо усмехаясь, сидели в первом ряду. Да и военные могут не сразу принять его оригинальные идеи.
Впрочем, Фило Фарнсуорта ожидало кое-что похуже. В третьем ряду сидел человек с глазами фанатика. Несмотря на белый лабораторный халат, это был не ученый, а русский анархист. Он получил простые указания: когда Фарнсуорт достаточно расскажет о телевидении, надо будет выстрелить ему в лоб – несколько раз, буде возникнет такое желание.
Его присутствие было большой удачей для военных, поскольку о заокеанских анархистах, как о пленных гориллах, много говорили, но никто их толком не видел. Фамилию анархиста никто не знал, сам он в последнее время предпочитал именоваться Пауком. После того как четыре его брата погибли во время газовой атаки при Брусиловском прорыве, он стал непримиримым луддитом, а в двадцатых годах перебрался в Америку, ставшую центром новой ненавистной ему идеологии, которая превозносила потребление как путь к счастью.
Паук ждал, что его арестуют за ядовитые письма, которые он разослал летом 1921 года в «Вестингауз электрик», «Дженерал электрик» и лично президенту Гардингу (который был, в сущности, славный малый, но всё равно символ). Вместо этого Паука посетил приличный господин, и они побеседовали о философии. У господина был своеобразный медленный выговор – Паук уже знал, что так говорят в Кентукки. Господин объяснил, что многие думают так же, как Паук, и что единомышленникам следует держаться вместе.
Они поддерживали связь, а три недели назад кентуккец привез Паука в Сан-Франциско и попросил подождать, поскольку опасный безумец собирается встретиться здесь с президентом Гардингом. Когда Пауку рассказали про телевидение, он собрался написать возмущенное письмо, но тут кентуккец показал ему чертежи: самолеты с камерами на брюхе будут летать над полем боя и передавать изображение на базу, а генералам останется только сидеть, развалясь, и потягивать виски.
Поэтому теперь Паук сидел, подрагивая от волнения коленом, и ждал кивка от человека в другой половине аудитории. Тем временем представители корпораций нервно поглядывали на часы. Они тоже собирались украсть и запатентовать идею, если, конечно, телевидение и впрямь работает, в чем многие сомневались. У них не было особых причин убирать Фарнсуорта. Впрочем, многие большие начальники из «Американской радиовещательной корпорации» играли в теннис с высокими чинами из Военного ведомства, и сплетничали, как прачки. Не желая отставать, они весь день искали какого-нибудь громилу, чтобы привести его на лекцию, но так никого не нашли и явились с пустыми руками.
Аудитория гудела от разговоров. Джеймс, Том и Ледок сидели посередине, поэтому Ледок поминутно вертел головой, пытаясь разглядеть лица.
Он спросил:
– Вы здесь кого-нибудь знаете?
– Почти всех, хотя редко вижу их в одном помещении, – отвечал Джеймс.
– Мы, по сравнению с ними, мелкая рыбешка, – сказал Том. Кто-то замахал им через три ряда, Том с улыбкой помахал в ответ. – Это что, Джон Кэннел? Терпеть его не могу, дурак редкостный. – Он продолжал махать и улыбаться. – Похоже, Чарли так сюда и не добрался.
– Он должен быть здесь, – вздохнул Джеймс. – За колонной, или с накладными усами, или что-нибудь в таком роде.
? ? ? ?
Когда Картеру было пять лет, отец взял его в варьете. Один из номеров состоял в том, что несколько верзил распевали а капелла матросские песни. Они выбирали в зрительном зале мальчика, приглашали на сцену и начинали перебрасываться им, изображая то, о чем поют. Мальчик, которого выбрали в тот вечер, со страху наложил в штаны. Картер почти не помнил это событие, но всегда был вежлив с детьми, которых приглашал на сцену. И еще: он терпеть не мог матросские песни.
Когда Картер очнулся в ящике, в ушах звенело. Ему смутно помнился звук выстрела. Слышалось приглушенное четырехголосное пение: «Привяжи его к гакаборту, прямо под но-ком рея». Он хотел крикнуть, чтобы они немедленно замолчали. Однако губы пересохли, взгляд не фокусировался. Только сейчас Картер понял, что не спит, но лежит в кромешной тьме и согнут в три погибели. Он попытался выпрямиться.
В тот самый миг, когда пальцы коснулись наручников, Картер вспомнил, как его ударили по голове, и как он потерял сознание от какого-то запаха, вроде скипидарного. Щека прижималась к ткани. Холст. Картер провел лицом по ткани, пока не отыскал металлические пластины. Почтовый мешок – как он и ожидал. Глубоко вдохнул через нос. Пахло морской водой, грязным мешком, его собственным потом. Было сыро.
Картер прислушался к пению. Никто в сан-францисской ассамблее Общества американских фокусников не поет так хорошо. «Данте, скотина», – пробормотал Картер. Данте, единственный из его знакомых фокусников, хорошо пел, а фокусники любят устраивать друг другу засады.
Однако его усыпили не то хлороформом, не то эфиром, а фокусники такие поступают. Картер смутно припомнил склонившихся над ним четырех молодых людей в одинаковых, словно форменных, темных костюмах. Начищенные до блеска ботинки, все в одном стиле. Последний раз он видел такое, когда его посетил президент.
Секретная служба.
Вверх-вниз по волнам его качает,
Вверх-вниз по волнам его качает,
Вверх-вниз по волнам его качает
Ра-а-аненько поутру.
Пение перешло в смех, и тут Картер почувствовал, что холст под щекой вздувается. Он нажал – ткань продавилась и тут же вспучилась снова. Вода. Он легонько повернулся и тут же перекатился вместе с мешком, так что всё внутри оборвалось. Отзвук молотков, заколачивающих… ящик?
Пение возобновилось. Они над ним потешаются. Некоторые фокусники радовались импровизированным случаям проявить свое мастерство в искусстве освобождений, но Картер, так и не забывший Дженкса с кандалами и «маской», не принадлежал к их числу. Он всей душой не любил освобождаться от оков и в тех редких случаях, когда просил зрителей приносить собственные наручники и тому подобное, вынужден был перебарывать черную тупую ярость. Она лишала его рассудительности, а порой и мастерства.
Тем не менее Картер продолжал исследовать наручники и ящик – научно, как изучал бы чертежи автомата, который не намерен приобрести. Вдобавок к обычным отмычкам, которые он носил в карманах (чтобы их там нашли), он по совету Оттавы Кейса не выходил из дома без спрятанных инструментов. Проволочки, крючки, отмычки, магниты, а также предметы, которые он сам сделал и которые имели назначение, но не имели названий – всё было упрятано тщательно, так что никто бы никогда не нашел. Картер согнул правое запястье, чтобы залезть в рукав, и нащупал только кожу.
Набор инструментов со всеми чудесными приспособлениями остался в пиджаке, который он набросил на плечи Фебе Кайл.
Картер грязно выругался и тут же почувствовал себя совсем маленьким оттого, что выкрикивает ругательства в тесном холщовом мешке, плывущем где-то в заливе. Он добавил: «Чепуха», как будто мог чем-то это исправить. Холстина сильнее давила на щеку: он понял, что погружается.
– Мой рот сух, пульс – восемьдесят пять, ноги затекли. Я скрючен и ничего не вижу, но чувствую себя превосходно. Превосходно. – На самом деле он ощущал странную боль в правой икре, но не мог дотянуться до этого места и проверить, в чем там дело.
Наручники были восьмой модели, полицейские, самые легкие для освобождения. Их надо только разок сильно ударить о бетонный пол или о металлическую пластину, которую удобнее всего прятать под брюками, на голени, и они откроются. Однажды на ежегодном пикнике Общества американских фокусников, молодой человек, как же его там, Лотарини, беспечно бросил: «Если человек не может освободиться от восьмой модели, то он – полный придурок». Однако Картер, согнутый пополам, не мог размахнуться, а значит, не мог применить этот простейший метод.
Был еще один способ – Картер слышал, что он работает. Его пальцы были буквально прижаты к ботинкам. У той пары, которую он носил обычно и которая сейчас стояла на коврике в гостиной, были фальшивые каблуки с набором полезных вещиц внутри. Эти же ботинки были самые обычные, из каталога «Сирс», высокие, на шнуровке. Картер потянулся левой рукой клевому ботинку, правой – к правому и принялся распутывать шнурки. Они были тоже самые обычные: черные, с хлопчатобумажной оплеткой поверх хлопчатобумажной же сердцевины, что позволяло завязывать их модным рельефным узлом. Надо было, не порвав, вытащить шнурки из-под надетых на ботинки наручников, и это требовало большой аккуратности.
Руки занемели, но почти тридцатилетняя подготовка позволяла им выполнять работу, тонкую почти до невозможности. Левый шнурок освободился. Картер завязал простейший скользящий узел и на ощупь продел петлю в замочную скважину на первой паре наручников. Дыша неглубоко, через нос, и считая сердцебиения, он принялся осторожно поворачивать шнурок против часовой стрелки. Как ни бережно он тянул, чувствовалось, что хлопчатобумажная оплетка расползается. «Это нечестно», – подумал Картер, продолжая тянуть. Наконец раздался щелчок – Картер и не знал, что почувствует такое облегчение.
Он быстро снял три первые пары наручников, ликуя, что побеждает железо при помощи матерчатого шнурка. Вот тебе, Лотарини! Однако последняя пара, на щиколотках, не поддалась. Наручники оказались какие-то особенные, но разбираться было некогда – ящик наполнялся водой. Сейчас Картера защищал водонепроницаемый мешок, но как только он выберется – если выберется, – придется вылезать из упаковочного ящика, и потребуется время, чтобы его изучить, пока внутри еще остается воздух.
Синее небо, подумал Картер, широкое открытое пространство. Он сел, прижимая колени к груди. Чтобы выбраться из почтового мешка, нужны сноровка и терпение, которое быстро иссякало. Картер простукал холстину, пока что-то не откачнулось от пальцев. Замок. Будь у него нож, он бы просто разрезал ткань, однако нож остался все в том же пиджаке. Картер проверил, насколько податлива ткань: оказалось, что он легко может зажать замок в руке. Сейчас бы ключ, и замок открылся бы в два счета. Внутри становилось душно – воздух был на исходе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71