– Но…
– Так что ваш однокашник, или кто еще, проиграл вам эту черепушку, обставил это со всей торжественностью и научил вас немецкому стишку, который, если подумать, никак не тянет на пароль. Теперь вы могли воображать, будто входите в орден.
– Но… – От горя голос у Самюэлсона стал совсем детским. – Вы – член ордена?
– Вообще-то я не учился в колледже. Я играл в варьете. – Он со смехом пнул ногой последний оставшийся якорь.
– Нет! – заорал Самюэлсон. Последняя цепь заскользила к воде, хлеща его по ногам. – Нет! – выкрикнул он снова, напрягаясь в ожидании чудовищного рывка.
Когда он открыл глаза, то обнаружил, что по-прежнему лежит на причале. Ничего не произошло. Ни один из якорей не был привязан к его ногам. Самюэлсон хотел оскорбительно расхохотаться; вместо этого из глаз брызнули слезы.
Картер, прихрамывая, пошел было прочь, потом импульсивно повернулся, сел на корточки и обеими руками взял Самюэлсона за щеки. Тот страдальчески поднял глаза и увидел, что лицо фокусника лучится весельем.
– Спасибо, – прошептал Картер. Он, театрально чмокнув губами, поцеловал Самюэлсона в лоб. – Честное слово, мне никогда не было так весело. Спасибо.
Картер последний раз взглянул на причал, откуда неслись всё более слабые крики о помощи, потом на мокрого человека, которого привязал к тумбе. Мысленно пересчитал собственные потери: тело в синяках и порезах, одежда порвана, он лишился ботинок, инструментов и сигарного футляра.
Картер двинулся по набережной вдоль пирсов. Через несколько секунд боль от порезов и ушибов достигнет, наконец, сознания, а вместе с ней придет чувство вины. Однако в данную секунду ему хотелось уплетать пироги, целовать Фебу Кайл, заполучить телевидение и поставить тысячу новых иллюзий, а еще – грести деньги лопатой и побеждать новых врагов. Короче, в нем открылся неиссякаемый родник желаний.
На выходе из порта была стоянка такси. Люди в очереди расступились, пропуская окровавленного человека, который гримасничал, как безумный. Картер то ухмылялся, то скалился, вспоминая тот или иной эпизод. Он никогда не думал о жизни как о череде поступлений и расходов. Однако в таком взгляде есть свой резон. Сегодня он поцеловал девушку, прокатился на мотоцикле, поставил на место сопливого йельца и его подручных, прикупил отличную гильотину – это в плюсе. В минусе: его оглушили ударом, усыпили, затолкали в мешок – и отняли планы телевидения.
Сколько интересного в мире духов – за всем и не уследишь. Картер сунул руку в карман и нащупал череп. Надо будет отдать его Джеймсу – то-то они с Томом повеселятся, вспоминая старые времена. Там же, в кармане, лежали деньги на такси. Картер представил, как вернет себе тетрадь расходов и с превеликим удовольствием запишет в графе поступлений: «Получено от агента Самюэлсона – 12 долларов».
Он обвел взглядом Окленд, обрисованный силуэтами на фоне закатного неба, от новых домов на Адамс-пойнт до паромной переправы, от темного озера – где в эту самую секунду, словно по заказу, вспыхнуло ожерелье огней! – до нищего центра с его пустующими конторами и безобразными домами – памятниками корысти и взяточничеству. Подъехало такси. Картер указан рукой на здание газеты «Трибьюн» и, мысленно нарисовав дирижабль, поместил его на причальную мачту.
? ? ? ?
По другую сторону залива ливень застал врасплох Сан-Франциско (где, как принято считать, дожди идут исключительно редко, и то лишь для придания городу вящей живописности). В конце рабочего дня люди покупали утренний «Экзаминер» только как замену зонтам.
Гриффин стоял на ступенях публичной библиотеки, которая закрылась за несколько минут до его прихода. Наконец вышла Олив Уайт с лиловым – под цвет галош – зонтиком. При виде Гриффина она буквально остолбенела.
– Мистер Гриффин, вы промокли!
– Пустяки. Слушайте, Олив, меня переводят в Альбукерке. Я должен ехать немедленно.
– Ой, мистер Гриффин! – Олив зажала руками рот, как будто Гриффин сказал, что его застрелили.
– Всё в порядке. Просто мне надо выяснить одну вещь, и я не знаю, можно ли сделать это из Альбукерке. Если бы…
– Всё, что вы ни попросите. Всё.
Он развернул бутылку и протянул Олив. Та подняла ее к дождливому вечернему небу. Гриффин огляделся – вроде бы никто в их сторону не смотрел.
– Никогда не видела такой этикетки. – Олив покраснела и быстро добавила: – Доктор прописывает мне вино от повышенного давления…
– Ладно, ладно, просто будьте внимательны, хорошо? Если увидите что-нибудь похожее, дайте мне знать.
– Я могу оставить бутылку у себя?
– Вещественная улика. Сожалею.
– Хотела бы я запомнить эту этикетку. Я бы срисовала, да, боюсь, не получится – слишком уж странная.
Рисунок, о котором говорила Олив, было бы почти невозможно описать или воспроизвести. Хитрая этикетка – мечта любого бутлегера. Выглядела она так:

Гриффину пора было идти. Он сунул бутылку в сумку и протянул руку. Олив долго не разрывала рукопожатие и наконец спросила, можно ли его обнять. Гриффин кивнул. Она на мгновение обвила его руками, он легонько чмокнул ее в щеку.
Однако долг есть долг. Джек Гриффин поднял воротник и под дождем зашагал прочь. Олив смотрела на него из-под зонта. Хотя он ни разу не обернулся, она держала руку поднятой, готовая замахать, пока не потеряла его из виду.
Глава 25
Через неделю Картер въехал на «пирсе-эрроу» в ворота Арбор-виллы. Ушибы и растяжения еще не совсем прошли, поэтому «ВМ V» пришлось оставить в гараже. Картер медленно проковылял к дому – даже медленнее, чем позволяли увечья, поскольку сам не верил, что решился сюда приехать.
Бура сидел на улице, в своем обычном кресле, и читал. Рядом на столике стоял графин с лимонадом.
– Привет, Чарли, – сказал он, – Как фокусы?
Картер не ответил, только вынул книгу у Буры из рук, закрыл и бросил на траву.
Бура глубоко вздохнул.
– Мне очень жаль. Честное слово.
– Двадцать лет назад я вроде бы слышал, что Бог велел вам стать хорошим. Кто мне это сказал?
– Виноват. – Бура поднял руку. – Я не буду просить о прощении, поскольку не в вашей власти его даровать.
– Я не хочу ни за что вас прощать. Я хочу получить назад чертежи телевидения.
Бура обмахнулся шляпой.
– Вы не скажете, каким образом узнали, что они у меня?
– Я не играю.
Бура смотрел в какую-то неведомую точку за деревьями.
– Думаю, вы следили за Холлизом. И у вас есть друзья в банковской сфере. Вы узнали, что он зарабатывает вдвое больше остальных. Черт, я и не думал, что эти платежи можно проследить. Вы знаете каких-то очень ушлых ребят, Чарли.
– Отдайте чертежи.
– Холлиз – малый не промах.
– Они усыпили меня хлороформом и бросили в залив, Бура.
– Меня постоянно гложет, что вышло именно так. Я сказал: всё подозрительное, как-нибудь связанное с Гардингом, тащи прямиком ко мне. А оно вон как обернулось. Я не предполагал, что вы окажетесь крайним.
– Крайним? Гардинг отдал чертежи мне, а не вам.
– Повторяю, Чарли, это меня гложет. Но такое дело просто нельзя упустить. Одно правильное вложение – и я выплыву. Вам меня не понять.
Картер промолчал – он просто смотрел на Буру с плохо скрываемой яростью. Старик отвел глаза.
– Ладненько. Я буду считать это сделкой. – Бура скрестил руки на груди. – Ничего больше не остается.
– Сделкой?
– Ага.
Картер сказал:
– Я, разумеется, не финансовый гений, но разве при сделке мне не причитается что-то помимо удара по голове, маски с хлороформом и всего прочего?
– Разумеется, – совершенно спокойно отвечал Бура. – Полагаю, это будет хорошая сделка. Вы передали мне телевидение, а взамен получите от меня то, что понравится вам еще больше.
Картер оглянулся через плечо, словно выискивая глазами вещь, которую обещает Бура.
– И?
– И вы это получите.
– Простите, это что, метафора? Вы передадите мне способность обанкротиться в ближайшие несколько сезонов?
– Нет…
– Чистую совесть? Крепкое здоровье? Остановите меня, если мои слова кажутся вам резкими.
– Чарли, это нечто вполне ощутимое. Поверьте.
Картер сунул руки в карманы и выпрямился во весь рост.
– В какой-то момент жизненного пути вы стали сволочью.
Через неделю после этого печального разговора Пем Фарнсуорт выписали из больницы. У нее еще оставался легкий тремор, но врачи обещали, что это пройдет – надо только побольше лежать. Домой ее отправили в специальном вагоне. За поезд и за больницу заплатили в складчину несколько человек, присутствовавших на демонстрации телевидения. Услышав об этом, Фило поначалу воспрянул духом, но тут же снова сник, узнав, что те же люди оплатили ему обратный билет во втором классе.
Неудачная демонстрация не попала на первые страницы газет, хотя в местных изданиях ее и упомянули в разделе «Происшествия». Все сошлись на том, что талантливый недоучка вздумал играть с силами, которыми не умел толком управлять. Цитировали доктора Толбота из «Американской радиовещательной корпорации»: «Когда этот молокосос выучит начатки физики, с ним можно будет разговаривать». Телевидение оказалось очередной безумной идеей.
На поезд в центре Сан-Франциско Фило проводили два лейтенанта из Пресидио и человек в мягкой фетровой шляпе, который за всё время не обронил ни слова. За последние недели Фило таких навидался: этому человеку надлежало проследить, чтобы юный изобретатель не выкинул какую-нибудь глупость.
Беспокойство было излишним. Когда поезд тронулся, Фило сидел совершенно неподвижно, один в купе, и, не отрываясь, смотрел на свое канотье. Он изучал плетение: так посмотришь – зигзаги, так – стрелки, направленные в правую и левую стороны. Поглядел в окно, увидел копоть и грязь, поэтому снова опустил глаза.
В Сакраменто в купе вошел человек исключительно непримечательной внешности. Низко надвинутое канотье и черные очки почти полностью скрывали лицо. Поскольку кроме них двоих в купе никого не было, Фило мрачно расхохотался.
– Да?
– Напрасно беспокоитесь. – Фило не говорил несколько часов, и голос прозвучал хрипло. – Я еду домой. – Попутчик не ответил, и Фило добавил: – Я знаю, вы один из них, следите за мной.
Внезапно он испугался, что снова сел в лужу – выставил себя дураком перед случайным человеком.
Однако тот сказал:
– Надеюсь, вы не против, что я за вами слежу.
– Если честно, сэр, против. – Фило понял, что не ошибся, и тут же вновь ощутил горечь унижения.
– Ясно. Давайте поговорим до Оберна. Это меньше часа. Может быть, мы друг друга поймем.
– Я и без того всё понял. Я не буду больше возиться с телевидением. Всё позади. Последние две недели… – Его нижняя губа задрожала, он опустил глаза. – Последние две недели были для меня одной сплошной мукой. Вы не представляете, что это такое.
– Возможно, представляю.
– Нет. – Фило подался вперед и заговорил с той же убежденной четкостью, с которой когда-то объяснял устройство своего аппарата. – Я с этим завязал. Навсегда. Мое увлечение, моя страсть, то, что должно было стать главным делом моей жизни, едва не убило мою жену. Никто не поймет, что это такое.
И тут его спутник закусил губу.
– Думаю, я могу понять.
Он снял канотье и положил рядом на сиденье. Снял очки – под ними оказались яркие синие глаза. Протянул Фило руку и сказал:
– Меня зовут Чарльз Картер. Мне очень нравится ваш замысел с телевидением. И, кажется, я могу понять, что вы пережили.

Акт III
Картер побеждает Дьявола
4 ноября 1923 года
Да, магия в упадке. Люди потеряли интерес к колдовству. Антрепренеры на все просьбы только разводят руками. Величайшие фокусники умерли или ушли на покои. Не знаю, что и делать.
Мартинка, великий изготовитель оборудования для фокусников (1913)
Никакой опасности и ни капли страха. Это потрясающе.
Гудини, об одиночном перелете в Австралию (1910)

Глава 1
В Сан-Франциско, где на многие провинности принято смотреть сквозь пальцы, если не с одобрением, штраф за самовольную расклейку афиш на стенах зданий был непомерно высок: тридцать долларов. Ни один мальчишка-расклейщик не смог бы уплатить эту сумму, да и наниматели не стали бы его выручать. Однако в городе, где было восемь больших театров и десятки мелких, и в каждом шли представления, кинокартины и выставки, требовалось каким-то образом клеить афиши. С полуночи до рассвета центральные улицы кишели ловкими и сообразительными мальчишками. Они работали по трое: один держал банку с клеем, другой – плакаты, третий орудовал кистями. За несколько минут такая тройка успевала обклеить целый квартал.
Однако афишу, появившуюся в двенадцать ночи, к трем часам утра заклеивали конкуренты, поэтому требовалось выжидать до последнего, но при этом не слишком долго, чтобы успеть до рассвета или до первого полицейского патруля.
В первую неделю октября 1923 года – перед началом театрального сезона – расклейщиков было особенно много. В городе гастролировали «Кармен» и «Гелиогабал», в парке «Золотые ворота» открывался цирк братьев Селлс, в «Тауэре» начинался двухнедельный показ «Скажу, что это она» с братьями Маркс, а десятки кинокомпаний выбросили на рынок новые картины в надежде потягаться за зрителя с новым чаплинским фильмом, действие которого происходило в Париже. Даже в великолепном «Орфее», совсем захиревшем под натиском кинематографа, впервые за три года планировалось чье-то выступление, хотя никто и не знал чье.
Как всегда в начале сезона, конкуренция была особенно напряженной. Полиция проводила рейды каждую ночь. Они всегда начинались в четыре утра, незадолго до открытия булочных, куда потом и направлялись блюстители порядка. Горе расклейщику, задержавшемуся на улице после трех сорока пяти!
Вторничное представление «Гелиогабала» было последней возможностью услышать великого тенора Кавелли – на следующий день итальянская труппа отбывала из Сан-Франциско. Оно должно было закончиться в одиннадцать, однако певцов несколько раз вызывали на бис, после чего восторженные поклонники подстерегли своих кумиров у театрального подъезда и чуть ли не силком утащили по домам или в подпольные бары, чтобы последний раз насладиться их пением.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71