Но из каких-то косвенных ответов у меня сложилось ощущение, что никому не известно, почему Джона сегодня нет. Я едва дождалась конца лекций. Первым моим желанием было кинуться в квартиру Джона и Эмили и узнать, что же случилось. Но что-то останавливало меня. Ведь вчера я, по сути, призналась, что люблю его. А сегодня… Нет, я должна дождаться его. Я не хочу, чтобы он считал меня навязчивой. А, может быть, он передумал? Я поймала себя на том, что в глубине души мне почти хочется этого. Мне было страшно. Меня страшила сама эта возможность внезапно и резко выбиться из привычной колеи… Итак, я не пошла к Джону и Эмили…
Прошло несколько нескончаемых тоскливых дней, несколько ночей, заполненных слезами – почти истерическими – лицом в подушку, печальным отупением, странными надеждами…
В тот день меня неожиданно остановил Томас. Я посмотрела на него с изумлением. Я чувствовала, что вместо живого и подвижного лица, у меня какая-то застывшая маска. Глядя на Томаса, я смутно припомнила свою прошлую жизнь: искренний интерес к философии, игру в неразделенную любовь к Томасу. Где все это? Где прежняя я? А ведь прошло всего несколько дней и ночей.
– Ты знаешь, Кати, умерла сестра Вахта, – начал Томас.
– Как? – тупо спросила я.
Не знаю почему, мое отупение показалось ему изумлением.
– Да, да, так неожиданно, – с готовностью продолжил он.
– Когда? – спросила я.
Оказалось, на следующее утро после того нашего примечательного дня. Эмили скончалась от неожиданного легочного кровотечения. Джон дал знать о трагедии уже после похорон.
Я была совершенно выбита из колеи. Почему Джон не ищет встречи со мной? Он подавлен смертью сестры? Он считает меня черствой и жестокой? Ведь я сама не искала его, не подумала о том, что Эмили больна, что могло случиться что-то плохое, даже страшное. Он больше не любит меня? У меня не было сил для ответов на все эти безысходные вопросы. Я решилась. Несколько раз я приходила в дом, где жили прежде Эмили и Джон, вместе, а теперь он, один. Я стучала, нажимала на кнопку звонка, прикладывала ухо к двери. Из квартиры не доносилось ни звука. Конечно, можно было бы найти домовладельца и спросить, в чем дело. Но на это я не могла решиться. Мне было стыдно и страшно. А вдруг Эмили и Джон все-таки оказались английскими шпионами и их забрали в полицию? Нет, нет, это нелепо. Но все же я боялась.
Кончилось все как-то странно и неожиданно. Да ведь и началось так же.
Я в очередной раз, уже безо всякой надежды, поднялась по лестнице, надавила на кнопку звонка. Из разговоров в университете я уже знала, что Иоганн Вахт решил не продолжать учебу. Он и Эмили старались не привлекать к себе внимания, и это им удавалось. Смерть Эмилии, уход Вахта из университета очень скоро перестали быть темой для обсуждения.
Прошло совсем мало времени. Всего несколько дней. Но мне казалось, что я сгибаюсь под бременем тоскливо, бессмысленно прожитых лет…
Я снова надавила на кнопку звонка. И вдруг – шаги. Я испугалась. Захотелось стремглав кинуться вниз. Почудилось, что сейчас из квартиры появится какое-то страшное существо; или еще хуже – странный, загадочный и зловещий человек, которого я знала под двумя именами: Иоганна Вахта и Джона Рэндольфа, затащит меня вовнутрь и там… произойдет что-то ужасное. Мне представлялось что-то вроде вампира, пьющего кровь из моей прокушенной шеи. Я готова была уже сейчас кричать от ужаса.
Между тем, дверь распахнулась. Я увидела Джона. Он был в пальто, осунулся, показался мне каким-то вялым и равнодушным.
– Здравствуй, Кати, – равнодушно поздоровался он. – Ты застала меня случайно. Я зашел взять несколько книг, чуть не забыл их.
Он не приглашал меня войти. Я растерялась; не знала, как мне держаться. Было странное нелепое ощущение, будто он и не помнит всего того, что произошло здесь, в этой квартире, всего несколько дней назад! Я хотела было выразить ему свое соболезнование, и вдруг удивилась тому, что сама не оплакиваю Эмили, словно она никогда не существовала, никогда не дружила со мной. Я вдруг каким-то наитием осознала, что не должна ничего говорить об Эмили, о ее смерти. Но что же делать? Просто уйти? О, господи, как все это странно, нелепо! Надо было уйти. Но я никак не могла себя заставить сделать это. Просто уйти. Просто повернуться и уйти.
Я чувствовала, что Джон не испытывает ко мне злобы или ненависти. Он просто ничего не испытывает ко мне. Совсем ничего. А я? Да, в сущности, и я…
Необъяснимо! Может быть, будь я постарше и поизощренней в женских интригах (кажется, это можно назвать именно так), я бы придумала какой-нибудь ход, чтобы вызвать Джона на большую или меньшую откровенность и хоть немного прояснить для себя картину происходящего. Но я была совсем молода и неопытна. Я пребывала в недоумении. Мне казалось, что из романов я знаю если не все, то по крайней мере довольно много о том, как могут развиваться отношения мужчины и женщины, как они встречаются, любят друг друга, и наконец – как расстаются. Я знала, что ссоры и само расставание порою повергают влюбленных в отчаяние. Но то, что сейчас происходило со мной, я не могла объяснить. Мне было попросту все равно. В тот день я поняла, что самое безысходное отчаяние лучше этого отупения и прохладной пустоты.
Но никаких вариантов не осталось. Надо было идти. И тут я вспомнила! Нет, я заговорила об этом вовсе не потому, что воспринимала это как предлог остаться подольше с Джоном. Просто во мне проснулась та аккуратистка Катарина, в которой мать, отец, учительницы из пансиона воспитали неодолимое отвращение к любому беспорядку, а тем более к тому, что хотя бы отдаленно могло напоминать кражу.
– Я хотела бы вернуть рукопись, – произнесла я, изо всех сил стараясь, чтобы мой голос звучал совсем обыденно, «как всегда».
– А, это, – откликнулся Джон с такими интонациями, словно разговаривал с посторонним и даже докучным человеком. – Ты можешь оставить это себе.
Все! Нить оборвалась. Надо было уходить. Что я могла ему сказать? Что я все равно хочу вернуть эти папки? Но это было бы ложью. Не то чтобы я желала сохранить их как память о нем, но вовсе не намеревалась вручать их ему насильно.
И тут снова проявился во всей красе мой странный и причиняющий мне столько неприятностей характер. Я вдруг совершенно непоследовательно и нелогично заговорила о данной мне рукописи. Заговорила даже с некоторой горячностью. Почему? Быть может, таким образом проявлялось неосознанное желание отомстить Джону. Но за что? Просто за его внезапную и необъяснимую холодность. Хотя ведь он не сделал мне ничего дурного. Короче, я вела себя, словно капризный избалованный ребенок.
– Эта рукопись кажется мне странной, – я машинально сняла перчатки, сунула их в карман пальто. – По-моему, это подделка или даже мистификация. – Я ждала, что Джон заговорит, прервет меня, возразит, но он прохладно молчал и, наверное, именно это и заставляло меня горячиться. – Мне кажется, что и та старинная рукопись, которую ты мне показал, вполне может оказаться поддельной; ты должен показать ее какому-нибудь сведущему архивариусу…
– Зачем? – вдруг спросил Джон.
– Чтобы узнать, подлинна ли она, – продолжала горячиться я. – В тексте, который ты мне дал, столько странностей, несоответствий во времени, нелепостей…
– А в жизни меньше? – прозвучал холодный и насмешливый голос Джона.
Мы по-прежнему стояли у дверей на лестничной площадке, он не приглашал меня войти. Это все было унизительно для меня, я ничего не понимала. Надо было уйти, но я, как ребенок (опять же), продолжала спорить, противоречить Джону.
– Что значит это «меньше»? – спросила я почти задиристо.
– Меньше странностей, несоответствий во времени, нелепостей?
– «В жизни бывает все», – эту фразу я слышала от покойной бабушки, и фраза эта, в сущности, ничего для меня не значила. – В жизни бывает все, – повторила я упрямо, – но я говорю о вполне конкретном предмете, о том, является ли рукопись подлинной…
– А жизнь является подлинной, ты уверена? – насмешливо бросил Джон.
– Эта рукопись – подделка! – я чувствовала, что вот-вот позорно разрыдаюсь.
– Кати, а вся наша жизнь, твоя и моя, разве это не подделка? Разве это именно та жизнь, которую мы бы желали прожить? Или вся эта горечь, тоска, затруднения и скука являются непреложным доказательством подлинности жизни, которую мы ведем?
Я уловила в его голосе теплоту. Мои гнев и отчаяние испарились.
– Да, – сникла я, – ты прав…
– Прощай, Кати, – сказал он. – И не думай обо мне плохо. И прости за то, что я ничего не могу объяснить.
Он протянул руку. Я почти машинально пожала ее. Он быстро вошел в квартиру. Дверь захлопнулась, щелкнул замок.
Спускаясь по лестнице, я вдруг обнаружила, что почти преисполнена гордости. Еще бы! Кто из моих соучениц мог бы похвалиться подобным жизненным опытом! Что они могли пережить? Банальные любовные ссоры, хныканье и взаимные обиды. Я же пережила нечто странное, необычное, даже необъяснимое.
Я понимала, что ничего этого делать не следует, но даже когда я узнала из нескольких случайно оброненных фраз в университетских разговорах, что Иоганн Вахт оставил учебу и уехал (как говорили, в Берлин); я все равно несколько раз, стыдясь самой себя, приходила в знакомый дом и, замирая от неловкости, надавливала на кнопку звонка. Ответом мне было мертвое молчание. В последний раз дверь открыла незнакомая пожилая женщина – квартира была сдана новым жильцам. Я извинилась, оправдалась тем, что ошиблась дверью, и больше не приходила сюда.
Прошло лет пятнадцать. Как говорится, много воды утекло. Я успела выйти замуж и даже расстаться с мужем, успела приобрести кое-какой жизненный опыт. Я стала писательницей и даже приобрела некоторую известность.
Рукопись, когда-то подаренная мне Джоном, хранилась у меня. Иногда я вспоминала друзей моей юности, Джона и Эмили, мне было жаль Эмили, я по-прежнему не понимала, что же, собственно, произошло. Впрочем, с течением времени это почти перестало занимать меня.
Иногда мне приходило в голову, что рукопись можно издать. Это было занимательное повествование, оно несомненно имело бы успех. Но меня останавливало то, что рукопись все же являлась формально собственностью Джона и Эмили, и даже своего рода семейной реликвией (конечно, если все, что Джон и Эмили когда-то рассказали о себе, действительно было правдой).
Но когда переменчивая судьба занесла меня в Лондон, я твердо решила разузнать о Джоне. У меня была конкретная причина для поисков: я хотела получить разрешение на публикацию рукописи. Но в то же время я отдавала себе отчет в том, что хочу после стольких лет увидеть Джона; посмотреть, какое я произведу на него впечатление в своей новой роли независимой и почти уверенной в себе женщины. И кроме того, может быть, я наконец-то узнаю, почему он так странно повел себя тогда…
Но, увы, поиски ни к чему не привели.
Более того, выяснилось, что графский род Элмсбери существовал лишь на страницах американского романа. Никаких следов Джона и Эмили Рэндольф обнаружить не удалось. Я не нашла в библиотеке даже той маленькой пасквильной книжицы, изданной в восемнадцатом веке. «Должно быть, это и в самом деле редкое издание», – подумала я иронически.
Итак, что же мне оставалось делать? Кем были на самом деле Джон и Эмили (или Иоганн и Эмилия)? Англичанами? Немцами? Чудаковатыми романтиками? Или опытными шпионами? Или просто неопытными молодыми людьми, случайно замешавшимися во что-то странное? Должно быть, я уже никогда не узнаю. Во всяком случае, они, конечно, были братом и сестрой, и, наверное, даже близнецами, как сами уверяли; об этом свидетельствовало их несомненное сходство.
Теперь я могла считать себя с полным правом хозяйкой странной рукописи. И я решила опубликовать ее. В конце концов, рукописи для того и существуют, чтобы их публиковали, а затем читали.
Я откровенно предупреждаю читателя, что не несу ответственности за те странности и несоответствия, которыми данная рукопись, кажется, изобилует. Я просто надеюсь на то, что вам, почтенные читатели (и особенно читательницы), будет интересно прожить вместе с красавицей-героиней одну неподдельную в своей занимательности и удивительных приключениях жизнь.
Итак, отдаю на ваш суд.
Собственноручные записки боярыни Марфы Турчаниновой, она же Эмбер Майноуринг, герцогиня Райвенспер, урожденная графиня Росвуд
Часть первая
Глава первая
Весна. Я сижу в своем кабинете за столом красного дерева, у окна, распахнутого прямо в сад. Розы вот-вот раскроют свои бутоны, нежно-зеленые листья плюща обвивают изящно выточенные прутья оконной решетки. Весело щебечут птицы. Ярко светит солнце, обещая ясный и долгий день.
Моя верная Нэн уже наполнила фарфоровую чернильницу свежими чернилами, насыпала в песочницу песок. Стопа чистой бумаги и наточенные гусиные перья ждут меня.
Верная Нэн Бриттен! «Старушка Нэн» – как ласково называют ее мои взрослые дети. Да, обе мы, увы, постарели, пройдя нелегкий жизненный путь. Мы помним друг друга юными и прекрасными, а молодежь уже едва ли в силах представить нас такими; и только старинные портреты в пышных золотых рамах напоминают о нашей красоте.
Мы обе, я и моя старая горничная Нэн, давно овдовели и доживаем жизнь в моем поместье, вдали от шума и суеты королевского двора и столичного высшего общества.
Я усердно занимаюсь хозяйством и могу с гордостью похвалиться тем, что мое поместье процветает. Вокруг дома разбит прекрасный парк, где среди зелени деревьев, цветов и трав резвятся мои внуки, когда родители привозят их летом из Лондона. Часто я рассказываю им странные обстоятельства моей жизни, а они слушают, не сводя с меня глаз, что, конечно же, льстит моему самолюбию.
Однако я не предполагала браться за перо. Прежде мне казалось, что я не сумею должным образом описать мою жизнь. Но увы, снова человеческая жестокость, грубость и безнравственность принуждают меня защищаться.
Многие клевещут на меня, называя необразованной, невоспитанной, чуть ли не простолюдинкой по происхождению.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59