Бяльцы свои расставь по-перву, а потом... Тебе тут не тор-склет!..
— Багой, тащися сюда! Брось ты ту падаль, слышь! Багой! Грать пошли!
— Э, прихлопни пасть! Иду.
Он действительно умер.
Мир, в котором он оказался после смерти, был сер и беззвучен. Этот мир не мог иметь ничего общего с небом и землей, потому что находился по другую сторону жизни. Небо здесь было черное и низкое, а вместо земли пол устилали спрессованные подстилки из прелой травы. От травы пахло кислым и старым, уткнувшись в нее горящим лицом, Крэйн молча лежал, не пытаясь встать. Но серый мир не собирался отступать, он был вечен и незыблем. Нависнув над Крэйном, он смеялся ему в затылок сырым скрипом открываемых дверей и шелестел соломой.
Он был велик. Не меньше полутысячи локтей, в ширину около двухсот.
Стены мира были обмазаны толстым слоем глины и взбухали, показывая мощные крепкие горбы бревен. Даже воздух здесь был другой, какой-то жидкий и тоже серый, он не давал сил, лишь поддерживал жизнь. Им нельзя было надышаться, как не давала сытости и жидкая похлебка с плавающими в ней лохматыми островками съедобного лишайника.
— Я б, наверное, уже и человека съел... — Багой сел возле лежащего Крэйна, тщательно поправив под собой соломенную подстилку, шумно выдохнул. Сегодня он выиграл у соседей половину тангу, которые выдавали Эно три назад, и торопился его съесть, пока неиссякающий азарт и склонность к игре не позволили потерять бесценное приобретение. Тангу был мятый и старый, Крэйн слышал озабоченное дыхание щуплого худого тела и треск рвущейся кожуры. — Как представлю себе мясо...
Их клетка была не больше и не меньше других, десять локтей в ширину и столько же в длину, но расположена была в самом начале коридора, поэтому в нее немного проникал свет из узкого оконца под потолком. Потолок был грязный и обветшавший, а оконце совсем маленьким, но столб света был в толщину с два кулака и при нем можно было б даже читать, имей кто из обитателей этого мира способность разбирать символы. А символов было много. На восходе Эно, когда свет был рассеянным и розоватым, можно было разобрать надпись, выбитую в дереве на уровне головы, которая была начертана на противоположной стене. Из их клетки можно было разобрать только последнее слово, «Трис». К полудню луч Эно уходил дальше, все больше отклоняясь от стены, и к закату алел на противоположном конце, где читалось одно из первых слов — «существ». Крэйн никогда не видел надпись целиком, но всякий в этом мире знал, что гласит она «Вместилище отвратительнейших существ, собранное преславным господином Асенефом шэд Трис».
Прутья клетки тоже были из дерева, но толстого и крепкого. Каждый не уже запястья, они делили мир на две части. В одной ходили слуги, в другой жили такие, как Крэйн и Багой. Дверей здесь не было, прутья крепились намертво хитиновыми пластинами по внешней стороне клетки и их можно было выломать только с другой стороны. Расстояние между ними было достаточным, чтобы слуга мог просунуть руку и плеснуть в глиняную миску похлебки из специального узкогорлого кувшина. Клетки никогда не открывались, только в тех случаях, когда кто-то из жителей этого мира испускал дух или преславный господин Асенеф шэд Трис находил новый экспонат для своей коллекции. Крепкие дружинники выламывали один прут, после чего тщательно крепили его обратно. В это время сзади них стояли другие, с кейрами и артаками наготове.
— Хватит жрать, шуму от тебя, как от голодного шууя! — Крэйн раздраженно перевернулся на спину. — Дай поспать!
— Ишь, спать он будет... — Багой громко сплюнул обсосанную скорлупу и довольно рыгнул.
Багой был уродом. Скальп его, сорванный лапой хищника еще в юности, сросся неправильно и висел складками, почти закрывая один глаз. Нос смотрел набок, а вместо щеки зияла черная дыра, в которой видно было ворочавшийся багровый язык.
Уродство его не было плодом аулу, много тысяч Эно назад он по неосторожности наткнулся на голодного хегга. Ему удалось уйти, и отделался он достаточно легко. В мир уродов Триса Багой попал случайно, когда стражники поймали его на грабеже в городе. Это могло закончиться для него ывар-тэс, но второй раз Ушедшие сохранили ему жизнь, и Багой, несмотря на достаточно зрелый возраст и опыт нищего бродяги, сохранил веру в Ушедших и справедливость.
— Сколько можно спать? Ты всю жизнь свою проспишь.
— Пшел... — Крэйн перевернулся на другой бок.
— Пожрать тебе дать? У меня завалялось. Э, чуешь?
— Сам ешь.
— То «хватит жрать», то «сам ешь». — Багой пожал плечами и прислонился спиной к стене. Взгляд его стал задумчив. — Слышал, два Эно назад еще одного гостя поймали? Говорят, одной руки нет и вместо одного глазу — ухо. Как тебе такое? Не иначе к нам присадют, это я тебе верно говорю. С начала передали, с третьей клети, там Доик сидит, У него приемыш бывший в слугах... Представляешь — ухо вместо глаза, а? Каково? Крэйн!
— Чего тебе?
— Чего ты молчишь?
— Сплю. Отлезь.
— Ты слушай. — Багой заволновался, сплюнул прилипшую к губе кожуру, придвинулся ближе. — Опять худо иль что? Жжет?
— Нет, нормально. Спать хочу.
— Ты ж третий десяток Эно подряд дрыхнешь, куда в тебя столько?
— Мое дело. Отлезь.
— «Отлезь», «отлезь». — Багой, обиженный в лучших чувствах, отошел. — Привыкнешь еще. Думаешь небось, что жизнь тут и закончилась, да? А вот не закончилась. Жить тебе здесь еще десять десятков Эно и еще больше. Жизнь твоя не там, — он ткнул кривым грязным пальцем в сторону коридора, — а здесь. И жить тебе здесь до самой твоей смерти.
«А ведь прав он, — ляпнул внутренний голос. — Это и есть твоя новая жизнь. В качестве личного уродца светлого господина Асенефа шэд Трис. Привыкай». Серый мир вокруг него шелестел соломой и звенел отдаленными нотками злых и ленивых голосов. Этот мир не отпускал никого. Но при одной мысли, что с ним надо будет смириться, подчинить ему самое дорогое, что есть в жизни — свободу, — стать частью этого серого душного вместилища уродов, делалось настолько гадко, что Крэйн, забывшись, впивался пальцами в соломенную подстилку. Только не он! Пусть жрут свою похлебку эти недоноски с мочой вместо мозгов, пусть пялятся из-за решетки на славных гостей господина Асенефа, этот путь не для него. Не сможет он умереть на гнилой подстилке в темном сыром углу.
Струпья на лице подживали, хотя прикоснуться к коже было невозможно.
Крэйн давно не видел зеркала, но брезгливый ужас в глазах окружающих уродов и прислуги, разносившей еду, стоил многого. Среди этих одноногих, рванолицых, заеденных разлапицей и лишаем существ, весь день валяющихся на своих подстилках и вяло переругивающихся через решетку, он был на особом положении. Поначалу ему действительно было худо, добро еще — Багой менял мокрую тряпицу на воспаленном лице, сохранял ему долю похлебки, хоть и изрядно уменьшая ее при этом. Когда Крэйн сухо поблагодарил его нищий лишь сплюнул.
— Думаешь, самый красивый тут? — буркнул он. — Мне дружинники обещали все кости вынуть, если с тобой чего станет. Не за тебя старался.
Они не могли сойтись характерами, даже будучи замкнутыми в тесную клетку и деля на двоих миску с похлебкой. Разговаривали редко, разве что от скуки, про себя каждый молчал — оба они не доверяли друг другу.
Крэйн, опустошенный болью и черным отчаянием, не обращал внимания на товарища по несчастью, предпочитая Эно напролет лежать без движения, глядя в низкий серый потолок. Багой, за простоватой грубостью которого прятался острый, хоть и своеобразный ум, тоже предпочитал не смотреть на Крэйна, считая его гордецом. Они были слишком разными и даже общее уродство скорее оттолкнуло их друг от друга, чем сблизило.
Наполненные серой тишиной Эно и черные глухие Урты сказались на Крэйне. Он уже не чувствовал себя человеком, скорее, каким-то лишенным разума придатком, в котором не осталось ни силы, ни чувств. Мысли его, раньше послушные и острые, как лезвия, теперь катились тугой медленной волной, перемалывая все, чего касались, словно смертоносные порождения морских глубин, которые изредка выбрасываются на берег. Разум его был мертв и безмолвен, иногда Крэйну казалось, что вместо мозга у него в голове плещется жидкая жирная баланда вроде той, что они получали каждый Эно.
— Чегой-то он? — с любопытством тыкал пальцем из соседней клетки безносый косоглазый Пейт. — Помирает?
— Живет, — махал рукой вечно бодрый Багой. — Свыкнет, как отойдет.
— Долго он.
— Тебя б так отрисовали, как его... Морду-то видел?
— А то! Страх подземный, ну как кожу всю содрали. Мне б такое — удавился бы хоть и руками...
— Завали рот, если откинется — нам всем от дружины попадет. Он теперь самый верхний тут, гостей первым делом к нему ведут, видал? Верхний экс... эксконат в нашем соберите, сам слышал.
— Шэд уродов, — хихикнул Пейт, кося свои крошечные глазки. — Шэд уродов, во! Командир над нами.
Крэйн, не глядя, бросил в него миской, промахнулся, но вставать не стал.
Гостям его действительно показывали первым, хотя новые люди появлялись в тор-склете не чаще, чем раз в два или три десятка Эно.
Обычно это были молодые и полные изящного достоинства шэлы более или менее знатных родов Триса, иногда их сопровождали молодые девушки с подведенными по здешней моде глазами. Опасаясь приближаться ближе к решетке, сии стояли, шушукаясь между собой и бросая на Крэйна полные восхищенного отвращения взгляды. В этих взглядах был свежий воздух, добрый густой и ароматный фасх, тонкотканые тадемы. Попадая под их действие, Крэйн не только чувствовал себя замурованным в серой клетке чудовищем, но и был им.
— Арьт, щеку... — шептала какая-нибудь девушка, стыдливо прячась за спину очередного шэла, щеголявшего новенькими эскертами за спиной. — Посмотри на щеку...
Тот снисходительно кивал, мужественно закрывая ее широкой грудью. Были и другие, которых Крэйн ненавидел еще больше.
— Какой ужас! Мне кажется, это бесчеловечно. Не правда ли? Разве можно держать людей вот так... Ну как дикие звери, действительно. По-моему, это ужасно.
Жалость текла на него, как кипящая смола на незарубцевавшиеся раны.
Жалевшие его прекрасные шаббэл и шэлы уходили, сопровождаемые гулким мерным перестуком сапогов дружины, а Крэйн оставался лежать в своей клетке. Поначалу он не хотел показывать свое лицо посетителям, кровь всего родя Алдион кипела в его жилах, когда он представлял себя в качестве беспомощного циркового уродца. Крэйн ложился лицом вниз и лежал так, пока любопытствующие не уйдут, но светлый шэд Трис имел богатейший опыт по усмирению своих питомцев. Он приказал лишить клетку похлебки на три Эно. Когда это не помогло — пообещал Крэйну, что аулу вновь сможет поправить в лучшую сторону его лицо, а заодно и тело. Тошнотворные воспоминания о пережитом были слишком сильны, он позволил себя сломить.
Когда в коридоре, отгороженном тонкой фигурной решеткой, раздавались оживленные молодые голоса и лязг кейров дружины по стенам, он садился, развернувшись лицом ко входу, и молча сидел, не позволяя глазам даже на пол-локтя оторваться от пола.
Остальные уродцы, населявшие подземный мир тор-склета, потешались над Крэйном, шутливо упрекая его в том, что он забирает их популярность, строили предположения относительно того, кто был его родителями и сколько людей на свободе он запугал до смерти. Шутили они беззлобно, но едко, так, что иногда Крэйну до смерти хотелось взять глиняную миску и раскроить их лица до кости. Подземных обитателей было неполных три десятка и в большинстве своем они происходили из черни. Шумные и полные злого веселья, они половину жизни провели в прогнивших шалхах или под открытым небом. Они теряли руки и ноги в схватках со стражей и друг другом, зарабатывали устрашающие рубцы на охоте, лица и животы их опухали от той гадости, которую они пили в трактирах, от грязных болезней гниль ела их по частям. Попав в мир покоя и бесплатной похлебки, многие из них быстро свыклись и даже находили удовольствие в такой жизни. Они громко спорили друг с другом, корчили отвратительные гримасы, играли в свои нехитрые игры, перебрасываясь через решетку сделанными тайком помеченными кубиками, тайком пили сделанное из остатков перебродившего тангу подобие тайро, некоторые смеялись и пели.
Иногда возникали драки и тогда в ход шли глиняные миски и кулаки.
Прибегавшие на шум стражники тыкали беспокойных длинными шестами сквозь решетку. Дружинников боялись, те не терпели уродливую чернь и, как приближенные к шэду, не боялись его гнева — могли шутки ради отсечь кому-то палец, проверяя заточку эскерта или кейра. Однако к Крэйну они не приближались — всем было известно, что он — лучший экспонат собрания, за которого шэд может и отправить в ывар-тэс, не глядя на звание.
О самоубийстве Крэйн больше не думал — утомленный до предела, смерть он представлял мало отличной от жизни, таким же серым водоворотом, высасывающим по крохам частицы силы и разума. Скорее, в нем даже проявилась боязнь смерти, загадочная болезнь, первый приступ которой он перенес еще на свободе. Если бы он пожелал, возможностей было бы достаточно — разбить миску, обточить осколок, да и просто свернуть себе шею, — но это потеряло для него интерес. Он был мертвым неподвижным куском этого мира с его скрипом дверей и ветхим шелестом.
Он не знал, сколько времени прошло, время здесь отмеряли по кормежке.
Возможно, двадцать Эно, а возможно, и две тысячи. Время потеряло значение, оно скользило сквозь него бесплотной тенью и растворялось, впитавшись в сырой влажный воздух подземелья. Времени не было. Был лишь сам Крэйн — заблудившийся в себе и своих воспоминаниях, безразличный ко всему окружающему, тощий как вобла и неподвижный, как навеки замерший холм.
Но человек, дремавший в нем, до этого оглушенный, стал приходить в себя. Все чаще Крэйн вспоминал чистое небо и ощущение мягкой теплой земли под ногами, все чаще от беспробудной серости потолка он сжимал зубы. Пробуждение это было долгим, оно растянулось не меньше чем на несколько десятков Эно, но оно принесло плоды.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51