Внутри огромной могилы — именно так он думал о пирамиде — было ужасно холодно, и ему казалось, что они никогда больше не увидит солнца. Маленькие желтые лампочки не могли разогнать тьму внутри каменной громады.
Его заставили ждать. Его не оскорбило их неуважение к его сану. На улице в Белфасте он лишился только amour propre, которым когда-то обладал, и даже папский престол не вернул его. Но угроза насилия, едва скрываемое желание, даже нетерпение применить его, как всегда, вызывало у него тошноту и отвращение.
Появился Голландец, никуда не торопящийся, неулыбчивый, явно не замечающий ни холода, ни темноты.
— Пора, — сказал он.
Один из сопровождающих открыл дверь, второй положил руку Папы на свое плечо и помог ему войти.
Он не сразу сообразил, что это за помещение. Сперва оно показалось ему ужасно темным. Затем он заметил, что оно освещено, но не электричеством, а свечами — сотнями свечей, мерцавших в спертом воздухе, густо насыщенном благовониями, ароматом экзотических цветов.
Его первое впечатление, что он оказался в церкви, подтвердилось — колышущиеся, как крылья птиц, тени на высоких расписанных стенах, на которых выступали рельефные фигуры древних богов, полулюдей, полуживотных. Но в дальнем конце зала был сооружен высокий алтарь, а над ним висел огромный золотой крест.
Его подвели к низкому креслу, стоявшему в центре помещения. Папа немедленно сел, благодарный за передышку, но чувствуя себя грязным и небритым. Он знал, что должен сохранять спокойствие, но чувствовал, как с каждым мгновением страх все сильнее овладевает им.
Оглядевшись, он увидел, что крест — не единственный здесь христианский символ. По сторонам алтаря стояли на грубых постаментах гипсовые статуи святых. Сам алтарь был накрыт белой тканью, расшитой сложными золотыми узорами, на нем стояли шесть золотых подсвечников и крест.
Через несколько секунд после того, как Папа сел в кресло, он заметил в тени в дальней части помещения какое-то движение, затем послышались голоса, поющие на латыни. Из темноты появилась группа людей, одетых как католические священники, и выстроилась перед алтарем. Папа хотел встать, закричать, покончить с этим шутовством. Но сил у него не было.
Он догадался, кто вел службу, и едва ли не почувствовал разочарование. Подсознательно он ожидал чего-то другого. Но чего именно? О ком он думал? О человеке, разумеется, впрочем, может быть, и о звере.
Месса продолжалась, и речитатив литургии эхом отражался от голых стен. Священник ни разу не ошибся и не запнулся, как будто проводил службу ежедневно. В его голосе не было ни намека на шутовство, ни малейшего признака, что он совершает богохульство.
Наконец, закончив, он повернулся. Его глаза посмотрели в глаза Папы.
— Конец, — объявил он громким голосом.
Папа закрыл глаза, а когда открыл их снова, эль-Куртуби стоял рядом с ним, безмолвно глядя под ноги.
— Давно мы не виделись, Мартин, — сказал он наконец. Он говорил по-английски с сильным испанским акцентом. Его голос был глубоким и печальным. — Больше тридцати лет.
Папа ничего не сказал. Он все еще искал в лице стоящего перед ним человека черты того друга, которого знал и потерял так давно. Они вместе учились в Папской академии в Риме, делили одну комнату, были ближе друг к другу, чем братья. Он думал, что знает Леопольдо Аларкона-и-Мендоса почти так же хорошо, как самого себя. А затем был тот ужасный день, когда Леопольдо исчез, и другой день, через несколько месяцев, когда стало известно о переходе его друга в ислам. Его много дней допрашивали власти академии, затем священники из Конгрегации. Его замучили вопросами. Он не мог ничего сказать им, потому что ничего не знал.
— В чем дело, Марти? Ты боишься меня? Ты думаешь, я призрак? — Эль-Куртуби помолчал. — Яживой, вполне живой, можешь быть уверен.
— Меня спрашивали — «почему?» — ответил Папа. — А я не мог ничего сказать. Ты скрывал от меня свои подлинные мысли и искушения.
— Ты бы не понял меня. Ты и теперь не поймешь.
— Все равно, я имею право знать почему. В конце концов, именно из-за этого мы сейчас здесь разговариваем.
Эль-Куртуби на мгновение склонил голову, потом посмотрел прямо в глаза Папе.
— Ты помнишь, как осенью 1968 года я ездил домой? Дома, в Кордове, я посетил Великую Мечеть. Тогда я впервые побывал в ней. Я был один, заблудился среди колонн и арок, как в густом лесу. В тот день из-за плохой погоды туристов не было, я прислушивался к голосам камней и забыл, кто я. Ячувствовал себя голым, как будто с меня было содрано все, кроме того, что хранилось в сердце. И я чувствовал отвращение к тому, что видел.
В центре мечети соорудили собор, чудовищное барочное сооружение. Его замыслили как символ триумфа христианской веры, но добились совершенно противоположного. Он стал символом алчности, надменности и силы. И когда я увидел этот собор, я понял, что все, во что я верил — прах. Вот так. — Он помолчал. — Видишь, — сказал он, — ты не понимаешь.
— Наоборот, — сказал Папа. — Ямогу понять твое обращение. Но для меня непостижимо, почему ты превратил такой простой поступок в нечто чудовищное.
— Чудовищное?
— Убивать — чудовищно.
— Наоборот, чудовищно смиряться с несправедливостью.
— И ты говоришь о справедливости? Ты привел меня сюда против моей воли...
— Никто не тащил тебя сюда силой. Ты волен уйти в любой момент.
— Мне угрожали.
— Никто тебе не угрожал.
— Ты сам говорил, что...
— Я сказал, что если ты не прилетишь, я приму меры против коптов. И я не отказываюсь от своих слов. Но твоей жизни я никогда не угрожал. Ты имел право не обращать внимания на мое послание и продолжать свой путь.
— Это словоблудие. У меня не было выбора.
— Я вынужден поспорить с тобой. Я оставил решение всецело на твое усмотрение. Ты решил приехать сюда. Ты выбрал встречу со мной. И не когда-нибудь, а сегодня. Такова твоя судьба.
— Что ты хочешь от меня?
— А разве ты не знаешь? — ответил эль-Куртуби. — Не догадываешься?
Папа промолчал.
— Мартин, мы оба актеры, фигляры. Из веры других людей мы сделали себе подмостки. Мы надеваем маски и выполняет ритуалы для их развлечения. И они верят нам, когда мы говорим, что они попадут в рай, если будут достаточно долго и громко аплодировать. Вспомни маски древних богов. Это всегда было игрой. Божественной комедией. Я был священником, а теперь стал Антихристом. Завтра я могу стать еще кем-нибудь.
— Тебя отлучили от церкви.
— Тебе кажется, что это имеет какое-то значение? Сейчас я сочиняю пьесу. Япозвал тебя сыграть в ней роль, но с легкостью могу прогнать тебя.
Он помолчал.
— Мартин, мне хотелось бы поговорить. За тридцать лет многое произошло: нам есть что рассказать друг другу. Но времени нет. Эта пирамида — последнее языческое сооружение, оставшееся в Египте. С ее разрушением начнется новая эпоха. Я начинил ее взрывчаткой сверху донизу. Через... — он взглянул на часы, — через час с небольшим от нее останутся только обломки. Вскоре после этого я пошлю в Европу сигнал о начале Фатх эль-Андалус. Запад поплатится за свою гордыню и агрессивность.
Когда первая волна террора пройдет, я предъявлю свои требования. Я полагаю, что все они будут выполнены. Правительством всех европейских стран я предоставлю сутки, в течение которых они должны будут дать твердые гарантии. Если они этого не сделают, террор будет продолжаться. Затем я снова выдвину требования.
Папа прервал его:
— Они скорее развяжут войну, чем капитулируют перед тобой.
— Нет, не развяжут, потому что ты будешь со мной. Ты будешь моим заложником.
Папа не пошевелился. Он не отводил взгляда от эль-Куртуби, поражаясь, как земля могла породить такое существо. Человека, желающего опустошения, смерти, судьба которого — ужасное кровопролитие. Какой холод в его душе!
— Лучше убей меня сейчас, — сказал Папа. — Я не хочу участвовать в твоем триумфе. Я не буду твоим заложником. Ты — никто. Почему ты не убьешь меня сейчас, почему ты не покончишь с этим? Тогда убийства начнутся по-настоящему.
Эль-Куртуби ничего не сказал. Он глядел на человека, сидевшего перед ним в кресле. Старый-старый друг, в другое время и в другом месте он мог бы пожалеть его или отпустить. Но друг был почти неузнаваем под одеждой и засаленной белой шапочкой.
— Мне все равно, — сказал он резко. — Твое тело послужит доказательством серьезности моих намерений. Это покажет, что мы не остановимся ни перед чем.
Он поднял глаза и подозвал Голландца.
— Займись этим, — велел он.
Глава 80
— Что с нами будет? — спросила Айше.
— Что будет? — Майкл пожал плечами. — Не знаю. Если бы здесь заправлял Голландец, то все было бы ясно. Но эль-Куртуби непредсказуем. Возможно, у него есть на нас свои виды.
— Ты думаешь, он здесь?
— Уверен.
Айше сказала после короткой паузы:
— Майкл, я думаю, мы должны попробовать выбраться отсюда и спасти Папу, если удастся.
— Куда нам идти, если мы даже выберемся?
— Если сумеем добраться до Дахлы, то оттуда сможем вернуться в Каир.
— Каира больше нет. Ты сама это видела.
— Тогда в Александрию. Майкл, пока мы рассуждаем, может произойти все, что угодно. Нужно что-то делать.
— Например?
— Ты же специалист. Придумай что-нибудь.
Она была права: надо было действовать, пока не поздно. Майкл поднялся и осмотрел комнату.
— Ладно, — сказал он. — Встань у двери. С той стороны. Когда я схвачу часового, отбери у него оружие. Только учти: второго шанса он тебе не даст.
Когда она приготовилась, Майкл подошел к груде мумий и начал срывать с них полосы ткани. Когда набралась целая охапка, он расстелил их под дверью.
— Готова?
Айше кивнула.
Майкл поднес лампу к куче тряпья. Бинты вспыхнули почти мгновенно, и сразу комната наполнилась густым дымом. Майкл раздувал пламя, пока оно не разгорелось, затем поднял крик:
— Помогите! Горим! Ради Бога, выпустите нас!
Часовой с другой стороны двери увидел, что через щели просачивается дым. Пленники колотили в дверь и кричали. Часовой повозился с замком, отомкнул его и распахнул дверь. Комната была полна дыма. Часового охватила паника — он знал, какую ценность представляли эти двое для Голландца.
Часовой вбежал в помещение и был тут же окутан облаком едкого, удушающего дыма. В следующее мгновение он почувствовал, что на него кто-то навалился — Майкл схватил его за шею.
Айше подбежала и вырвала пистолет из руки часового, Майкл оттащил сопротивляющегося мухтасиба в сторону и сильно ударил его ребром ладони по шее. Тот обмяк и свалился на пол рядом с кучей мумий.
Им потребовалось чуть больше минуты, чтобы потушить огонь.
— Ты в порядке? — спросил Майкл.
— Почти. Знаешь, возьми лучше пистолет себе. Я никогда из него не стреляла. — Она передала «берет-ту» Майклу. Тот взял пистолет, потом повернулся к оглушенному часовому. Сняв с него форму, джалабийю и тауб, он натянул их на себя. На поясе мухтасиба висела кобура.
— Возьми, — сказал он, протягивая ей пистолет. — Даже если ты будешь просто махать им, все же лучше, чем ничего.
— Хорошо, — ответила Айше. — С этим я умею обращаться. Рашид научил меня.
— Прекрасно! Стреляй при необходимости.
Коридор снаружи был пуст. Дым и крики не привлекали ничьего внимания. Майкл запер за собой дверь и положил ключ в карман. Часовой мог бы выломать дверь, но Майкл рассчитывал, что он не придет в себя в течение двух часов.
Они двинулись по коридору в том направлении, куда Голландец увел Папу. Майкл шел впереди. Галерея продолжалась около сотни ярдов, а затем резко повернула под прямым углом. Они остановились у поворота. Майкл пропустил Айше вперед, как будто он конвоировал ее, и они вышли из-за угла.
В конце короткого коридора была дверь из эбенового дерева. Перед ней стоял на страже мухтасиб. Он потерял бдительность. В глубине пирамиды, посреди пустыни нападение казалось немыслимым.
Они оказались в нескольких футах от часового, прежде чем тот что-то заподозрил. Но к тому времени, как его подозрения переросли в уверенность, пистолет Майкла уже был приставлен к его виску.
— Брось оружие на пол. Пошевеливайся. Только без фокусов, не строй из себя мученика.
Мухтасиб угрюмо повиновался.
— Внутри много людей?
Мухтасиб молчал.
Ударом в лицо Майкл сломал ему нос. Мухтасиб закричал от боли.
— Мне нужно знать, сколько там людей.
Часовой по-прежнему отказывался отвечать.
Майкл снова поднял руку.
— Шейх. Голландец. Старик. Несколько священников. Клянусь, больше никого!
Майкл ударил его рукояткой пистолета в висок. Сейчас было не до щепетильности.
Айше отворила дверь, и Майкл неслышно вошел в проход, держа «беретту» перед собой.
Папа сидел в кресле. Рядом с ним находился человек, в котором Майкл узнал эль-Куртуби. Позади Папы стоял Голландец, приставив пистолет ему к затылку. При появлении Майкла он обернулся.
— Не советую стрелять, мистер Хант, — сказал он. — Вы же не можете быть уверены, что я не успею пристрелить его.
— Это будет последнее, что вы совершите в жизни.
— Тем не менее.
Надолго наступила тишина. Майкл не мог рисковать. Если он пошевелится, в голове Папы окажется пуля.
— А теперь, — сказал Голландец, — бросайте оружие. Думаю, вы меня уже достаточно хорошо знаете. Я застрелю Папу без колебаний. Его жизнь зависит от вас.
Майкл бросил пистолет.
— Я рад, что у вас еще осталось немного разума, мистер Хант. — Голландец направил свой пистолет на Майкла. — Идите сюда.
Майкл сделал несколько шагов вперед. Он был в ярости, его душила ненависть к этому человеку, но он осознавал свою беспомощность.
— Становитесь на колени.
Майкл неохотно опустился на пол. Он вспомнил, как Голландец перерезал человеку горло в кафе для немых. И он слышал от Айше рассказ о гибели Григория и Фадвы.
— Не судьба вам убить меня, мистер Хант. Я нужен Аллаху. Он избрал меня своим орудием. Все и вся, стоящие на моем пути, будет сметено.
Голландец опускал пистолет, пока его дуло не прикоснулось к затылку Майклу. Он не испытывал никаких особенных чувств — он убил многих людей, убьет еще одного. В этот момент он услышал резкий щелчок и оглянулся.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54