Они испытывали его как могли, но он не рассказал им ничего существенного. Но все же они не были полностью в его власти, они все еще колебались, предоставить ли себя и контролируемые ими силы в его распоряжение. Придется опутать их еще более плотной паутиной.
Он порылся в своих одеждах и вытащил толстый конверт, который положил на стол. Из конверта эль-Куртуби достал несколько фотографий и две магнитофонные кассеты. Он разложил фотографии рядом друг с другом на столе перед собой, Это были черно-белые снимки шесть на десять, четкие и резкие.
— Человек, которого вы здесь видите, — он показал на первую фотографию, — и здесь, и еще здесь — Курт Ауэрбах, директор Ближневосточного отдела немецкого Wundesamt fur Verfassungsschutz. Эти фотографии сделаны на прошлой неделе в Берлине, в кафе на Унтер-ден-Линден. Это крупный план. Другие снимки дают нам более широкий вид. Человек на этой фотографии... и на этой, — он показал на снимки, — старший чиновник, работающий в ЕАТС, Европейской антитеррористической комиссии. Его зовут Цвиммер. Две эти фотографии выбраны из серии снимков, сделанных четыре дня назад с помощью телеобъектива высокого разрешения в Берне.
Он замолчал. Его внимательно слушали, причем один из присутствующих — внимательнее других.
— На всех этих фотографиях, разумеется, присутствует третий человек. Вы без труда узнаете его. Он сидит через два стула слева от вас, сэр Лайонел.
Человек, на которого он указывал, был Пауль Мюллер, один из двух представителей Германии. Его лицо посерело. Он с заметным усилием повернулся к эль-Куртуби:
— Это означает, что ваши люди тайно следили за мной и фотографировали меня без моего разрешения?
— Да, именно это.
— Тогда вынужден заявить протест. Ваши действия могут подвергнуть нас опасности. Контакты с этими людьми — необходимая часть сбора сведений для нашей организации. Детали моих разговоров с ними, как обычно, будут сообщены в моем ежемесячном отчете. Я...
— В этом нет необходимости, — сказал эль-Куртуби. Он указал кассеты. — Эти записи сделаны одновременно с фотографиями, при помощи направленного микрофона. Позже, при желании, вы можете прослушать их полностью. Сейчас же я приведу один фрагмент.
Достав из кармана крохотный плейер, он положил его на стол, вставил в него кассету, нажал на кнопку, и комнату тут же наполнило еле слышное шипение, которое через несколько мгновений взорвалось словами. Разговор шел по-немецки. Не все собравшиеся за столом говорили на этом языке, но некоторые его знали, и этого хватило. Лицо Мюллера быстро превратилось из серого в белое. Эль-Куртуби нажал на вторую кнопку, и лента остановилась.
— Я думаю, мы услышали достаточно, — сказал он.
— Ради Бога, вы не можете позволить... — запротестовал Мюллер.
— Заткнитесь, — прорычал Бейли. Затем, повернувшись к эль-Куртуби, он сказал: — Если эта запись подлинная и мистер Мюллер действительно разгласил эти сведения, вся наша операция может оказаться на грани провала. Вы понимаете это, не так ли?
— Мне кажется, — сказал эль-Куртуби, — что я понимаю это даже лучше, чем любой из вас. Мои люди весьма пристально следили за герром Мюллером уже несколько месяцев. На прошлой неделе он предпринял первую попытку — как это у вас говорится? — «дунуть в свисток». Когда вы прослушаете эти записи или прочтете сделанную мной стенограмму, вы поймете, что он проделал большую работу.
— Вот, значит, как, — сказал Бейли. — Теперь, я полагаю, это только вопрос времени.
— Не совсем. Как подтвердит вам сам герр Мюллер, ни в BFV, ни в ЕАТС больше никто не знает об этих встречах. Мюллер хотел заключить сделку, и он знал, что получит гораздо больше, если сперва сделает свои признания отдельным лицам. Однако это была серьезная ошибка. Нам было не слишком трудно добиться того, чтобы ни Ауэрбах, ни Цвиммер не дошли до своего кабинета на следующее утро. Мы приняли соответствующие меры. Ваша тайна осталась тайной, как и раньше. Остается проблема, что нам делать с герром Мюллером.
— Мы позаботимся об этом.
— Нет, я так не думаю. — Голос эль-Куртуби был резким, тон — решительным. — В подобных делах я никому не доверяю. Вся эта болтовня о сострадании действует мне на нервы. — Он встал, отодвинув стул.
Лайонел Бейли почувствовал, как по его спине побежали мурашки. Все шло совсем не так, как он планировал. Маленький араб вышел из-под контроля.
— Я думаю... — начал он, но эль-Куртуби оборвал его единственным испепеляющим взглядом.
— Это же абсурд! — протестовал Мюллер. — Я был бы последним человеком, который бы предал вас. Вы это знаете. Он все подстроил. Эти пленки — фальшивка. Можете их проверить. Вы же знаете, что это можно проверить.
Мюллер был толстым человеком. Дыхание с хрипом вырывалось из его груди, и чем сильнее он волновался, тем тяжелее дышал.
— Вы только ухудшаете свое положение, — сказал эль-Куртуби. Сейчас он стоял рядом с Мюллером. — Мало того, что вы пытались предать нас, теперь вы еще обвиняете меня в мошенничестве в глазах честных людей.
Никто не шевелился, как будто эль-Куртуби всех загипнотизировал. Возможно, так и было. Он сделал еще шаг, подойдя вплотную к немцу. Всех охватило ужасное предчувствие. Из кармана эль-Куртуби достал какой-то предмет, с первого взгляда напоминающий длинный карандаш. На самом деле это был заостренный металлический стержень толщиной в четверть дюйма и длиной в девять дюймов.
Мюллер попытался отстраниться, но эль-Куртуби протянул руку и подтянул немца к себе, схватив его за воротник. Толстяк скулил, но ничего не говорил. Эль-Куртуби поднял стержень и засунул его острием в ухо Мюллеру.
— Неприятно, правда? — спросил он.
Мюллер неловко кивнул.
— Д-да... — пробормотал он.
— Ленты — не фальшивка, не так ли, герр Мюллер?
Немец снова заскулил. Эль-Куртуби слегка нажал на стержень, прижимая его к барабанной перепонке в ухе Мюллера.
— Я спрашиваю: ленты — не фальшивка, правда?
— Да, — прошептал Мюллер.
— Это абсолютно подлинные записи. Вы предали нас, не так ли?
Молчание. Стержень проник еще глубже, заставив Мюллера поморщиться от боли. Из ушного отверстия на мочку вытекла струйка крови.
— Не так ли?
— Да, да. Конечно. — Мюллер взмок с головы до ног, капли пота катились по его лбу и щекам, падая на дорогой костюм. — Но меры приняты. Никакого вреда не было причинено.
Мертвая тишина царила в комнате. Никто даже не дышал. Эль-Куртуби жалостливо улыбнулся.
— Да, — пробормотал он. — Меры приняты.
Одним движением он вонзил стержень глубоко в череп Мюллера. Немец отчаянно дернулся, мучитель отпустил его, и он тяжело повалился на пол.
Эль-Куртуби безмолвно вернулся на свое место. Теперь все они принадлежат ему и сделают все, что он захочет. Признание Мюллера было очень кстати, но, в конце концов, в нем не было нужды, поскольку он знал, что ленты, конечно, фальшивка и что немец действительно, как он сам заявлял, был бы последним человеком, который бы предал их.
Глава 11
Ватикан, 11 сентября
Томазо Альбертини остановился и потянулся. Спина снова давала о себе знать, и он понимал, что скоро придется возвращаться в госпиталь на лечение. Ему скажут, как говорили много раз раньше, что человек в его возрасте должен с этим смириться. Если ему нужно работать, скажут ему, то он должен найти работу полегче. Но это означает, что придется покинуть Ватикан и искать работу в другом месте. Сама мысль об этом приводила его в отчаяние. Ему был шестьдесят один год, он работал в Ватикане с детства, так же, как его отец, и знал, что ему никогда не найти работу, не связанную с тяжелыми физическими нагрузками. Что доктора знают о жизни? Пусть это убьет его, но он будет работать здесь.
Толкая перед собой свою старинную тележку, чистильщик устало пересек площадь Святого Петра, начиная рабочий день. Часы показывали половину шестого, воздух по-прежнему был морозным. Над городом висела мертвая тишина. Ни шума машин, ни рева труб, ни туристов. Один лишь старый человек со своими щетками медленно шагал в холоде и темноте.
Он поглядел направо, на комплекс зданий над северным портиком Бернини. Все было так знакомо, что он и без света различал большую площадь, резные колонны, обелиск, двойные фонтаны, величественный собор, поднимающийся надо всем миром. Но его это не интересовало. Его внимание привлекало одно лишь освещенное окно в верхнем этаже Апостольского дворца, в секции, отведенной под апартаменты Папы. Светилось окно в спальне Папы. Томазо благочестиво перекрестился, как делал каждое утро. Он получал утешение от мысли, что Святой Отец, как и он, не спит. Солнце еще не взошло над собором Святого Петра, а Наместник Божий уже поднялся и молится за души людей.
Томазо толкал свою тележку, слегка дрожа на морозе. Спина может подождать еще пару месяцев. Сейчас есть и другие поводы для беспокойства: его внучка Николетта и ее неудачный брак с этим сицилийцем; операция его жены; деньги, которые удалось накопить на маленький «фиат». Задумавшись, он не заметил, как на верхнем этаже Апостольского дворца погас свет.
* * *
Святой Отец выглядит усталым, подумал Пол Хант. Усталым и больным, как будто на него навалились все беды мира. Он знал старика, когда тот был еще епископом в Дублине: Мартин О'Нейл, самый простой и лучший из людей. И он радовался, когда его избрали Папой: первый Папа-ирландец, принявший имя Иннокентия XIV. Но сейчас он был уже не столь уверен. Те самые качества, которые вызывали такую любовь верующих и уважение схизматиков, убивали Папу. Он оказался, как подумал Пол, слишком ранимым, чтобы нести ношу папства. В более раннем возрасте он мог бы стать великим Папой, возможно, святейшим из всех Пап. Но сейчас, когда старость берет свое...
Они сидели в маленькой личной часовне около спальни Папы. Обыкновенно понтифик находился здесь один до семи часов, когда к нему присоединялись другие люди из папского окружения, включая его секретарей. Но сегодня утром все было по-другому. Личный секретарь Папы приказал швейцарским гвардейцам у верхней площадки лестницы на третьем этаже впустить отца Ханта в апартаменты Папы раньше, чем остальных посетителей.
Двое мужчин весьма непринужденно разместились в задней части часовни. На полу рядом с ними лежал штабель папок. Папа сидел, склонив голову на тонкую кисть руки. На его пальце блестел большой перстень с папской печатью. Когда Иннокентий умрет, перстень будет снят с его руки и переломлен надвое папским камергером. Так исчезают признаки величия.
Пол сидел прямо, глядя на красный огонек, мерцающий на маленьком алтаре. Их окружали, наблюдая за ними, столетия.
Папа поднял голову. Он был одет в простые белые одежды, его ноги по-прежнему обуты в синие шлепанцы, в которые он влез, встав с кровати. На узком носу сидели очки в тонкой золотой оправе. Его глаза были глазами человека, познавшего страдания, но не смирившегося с ними: печальные глаза, затуманенные гневом. Но сегодня утром гнева в них почти не осталось. Его место заняли опасения.
— Пол, я очень устал, — произнес Папа. — Иногда мне кажется, что я всю жизнь чувствовал эту усталость. — Мягкий ирландский выговор, плывший по едва освещенной комнате, казался неуместным среди итальянской роскоши.
— Прошу прощения, Ваше Святейшество. Может быть, мне прийти попозже? Сейчас еще слишком рано.
Папа покачал головой и слегка улыбнулся:
— Нет, нет. Я сам просил вас прийти в этот час. Только это время принадлежит мне. Через час с небольшим я должен встретиться с Тарделлой, чтобы обсудить ход приготовлений к Святой дате. Какое тяжелое бремя — быть Папой в такой год.
Пол с грустью взглянул на старика. То, что он должен сказать Папе, еще больше утяжелит это бремя. Есть ли у него право делать это? Есть ли у него право не делать? Он хорошо помнил Мартина О'Нейла в том году, который он провел в Дублине, прикомандированный к нунциатуре, — преданность епископа делу мира, его готовность говорить с любыми людьми в надежде умиротворить их, его пылкое стремление увидеть Ирландию свободной от ненависти. Но помнил он и пулеметную очередь, пробившую машину О'Нейла однажды в воскресенье, во время визита в Белфаст. Он тоже был там, на заднем сиденье машины, он видел кровь и боль, он ехал в «скорой помощи», держа епископа за руку. Кажется, как давно это было! Давно и очень далеко отсюда!
— Вы по-прежнему намереваетесь посетить Иерусалим? — спросил Пол.
Папа медленно кивнул.
— Да, — прошептал он. — У меня нет выбора.
— Это может оказаться опасно, — заметил Пол.
— Мне не в первый раз приходится подвергать себя опасности.
— Ваше Святейшество, я прекрасно это знаю. Не принимайте мои слова за неуважение к вам.
— Я ни о чем таком не думал. Я слишком стар, чтобы волноваться о подобных вещах.
— Тогда позвольте мне сказать вам откровенно, что я считаю намечаемый визит в Иерусалим... неразумным. Не только для вас, но и для всего региона. Вы знаете, что творится в Египте. Страсти накаляются. Недавние террористические акты в Европе посеяли страх и неуверенность. Есть вероятность, что недавнее ужасное кровопролитие в Англии — работа мусульманских экстремистов. Конечно, подобные слухи ходят всегда. Возможно, что это, наоборот, провокация против мусульман. То, что вы осуждаете насилие, порождает смешанные чувства. И если Папа посетит в такое время Иерусалим...
— Пол, Иерусалим — самый священный из всех городов, более священный, чем сам Рим. А следующий год будет самым святым годом в нашей с вами жизни.
Он отмечает начало третьего тысячелетия, с тех пор как Господь наш сошел на землю. Иерусалим — город, где Он был распят, где Он восстал из мертвых. Я должен туда ехать.
— Даже невзирая на протесты? Вы знаете, что уже появились воззвания...
Папа поднял руку:
— Пол, я знаю про воззвания. Ваши люди держат меня в курсе. Мне даже присылали переводы: «Если так называемый Наместник Христа ступит ногой на землю Эль-Кудса, он тем самым провозгласит себя главарем притеснителей и вожаком крестоносцев». Все это мне прекрасно известно.
— Тогда вы должны понимать, что вас могут ожидать неприятности.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54