Или может быть десять дней. Конечно, не дольше.
- Неделя! - вскричала она, хватаясь за грудь, как примадонна в плохой
опере. - Неделя! Десять дней! Пожалуйста, Эдди, пожаааааа...
- Марти, прекрати. Ладно? Прекрати!
На удивление, она прекратила: остановилась и стояла, глядя на него
мокрыми, с синевой, глазами, не сердясь, только напуганная за него и за
себя. И, возможно, в первый раз за все годы, что он знал ее, он
почувствовал, что несомненно может любить ее. Прощание было тому причиной?
Видимо, да. Впрочем... можно было устыдиться этого "видимо". Он ведь ЗНАЛ
это. Он уже ощущал себя на другом, нехорошем конце телескопа.
Но может быть, все было как надо? Может быть он почувствовал, что
любовь к ней оправдана? Оправдана, хотя она была похожа на его мать в
молодые годы, хотя грызла печенье в кровати, пока смотрела триллеры,
рассыпая крошки вокруг и хотя не все в ней было о'кей, хотя она
распоряжалась всеми его лекарствами в домашней аптечке, потому что свои
собственные держала в холодильнике?
Много мыслей приходило ему в голову в разные времена в ходе его странно
переплетающихся жизней в качестве сына и любовника и мужа; теперь, когда он
вероятно навсегда покидал этот дом, его осенила новая мысль.
Возможно ли, чтобы Мира была напугана даже больше, чем он?
Могло ли быть, чтобы его мать существовала?
Бессознательно и резко, как злобно шипящий фейерверк, пришло
воспоминание из Дерри: на центральной улице города был обувной магазин.
Однажды его мать взяла его туда - ему было тогда не больше пятишести лет - и
велела сидеть тихо и быть паинькой, пока она купит пару белых туфелек для
свадьбы. Он и сидел тихо и был паинькой, пока мать разговаривала с одним из
продавцов - мистером Гарднером, но Эдди было только пять (или, может, шесть
лет), и после того, как мать отвергла уже третью пару белых туфель, которую
мистер Гарднер показал ей, Эдди наскучило так сидеть и он пошел в дальний
угол, приметив там что-то интересное.
Сначала ему показалось, что это просто корзина, но подойдя поближе, он
решил, что это стол. Самый чудной стол, из всех, какие он когдалибо видел.
Очень узкий, из яркого полированного дерева с множеством нарезанных на нем
линий и рисунков. Еще там были три ступеньки, а он никогда не видел стола со
ступеньками. Подойдя вплотную, Эдди увидел, что внизу столешницы - прорезь,
с одной стороны - кнопка и еще что-то похожее на телескоп Капитана Видео.
Эдди прошел вокруг стола и увидел вывеску. Ему, должно быть, было как
минимум шесть, потому что он умел читать и прошептал каждое слово: "ВАША
ОБУВЬ ВАМ ПОДХОДИТ? ПРОВЕРЬТЕ И ПОСМОТРИТЕ!"
Обойдя "стол" вокруг, он забрался на три ступени на маленькую площадку
и затем сунул ногу в прорезь. Его ботинки были в пору? Эдди не знал, но ему
очень хотелось посмотреть! Он сунул лицо в резиновую защитную маску и нажал
кнопку. Зеленый свет залил его глаза. Эдди задыхался. Он мог видеть ногу,
плавающую внутри ботинка, заполненного зеленым дымом. Он пошевелил пальцами:
эти пальцы в самом деле были его пальцами. А потом он сообразил, что не
только пальцы может видеть, но даже свои косточки. Косточки своей ноги! Он
скрестил большой палец ноги со вторым пальцем и таинственные косточки
получились на рентгеноснимке, который был не белый, а зеленый. Он мог
видеть... Затем его мать пронзительно закричала, возраставший панический шум
прорезал тишину обувного магазина, как убегающая лопасть жатвенной машины,
как колокол на пожаре, как судьба. Он отпрянул с испуганным лицом от
смотрового окошечка и увидел, как мать бросилась к нему через весь магазин;
платье
раздувалось за ней, грудь ее вздымалась, рот багрово округлился от
ужаса. К ним повернулись посетители.
- Эдди, выходи оттуда! - кричала она. - Уходи оттуда. От этих машин
будет рак! Уходи оттуда, Эдди. Эддииииии...
Он отпрянул, как будто машина вдруг раскалилась докрасна. В паническом
испуге он забыл о легком полете звезд позади него. Он оступился и стал
медленно падать назад, а руки балансировали, пытаясь сохранить равновесие. И
разве он не думал с какой-то сумасшедшей радостью: вот сейчас я упаду!
Упаду, чтобы выяснить, что чувствуешь, когда падаешь и ударяешься головой!..
Разве он не так думал? А может быть его детскому разуму были навязаны
взрослые представления. Так или иначе он не упал. Мать подбежала к нему как
раз вовремя. Мать поймала его. Он расплакался, но не упал.
Все смотрели на них. Он помнил это. Он помнил, как мистер Гарднер взял
инструмент для мерки обуви и поставил какую-то маленькую скользящую штучку,
чтобы убедиться, что у них все в порядке, а другой клерк поставил на место
упавший стул, отряхивая руки с забавным отвращением, прежде чем надеть на
себя снова любезно нейтральную маску. Больше всего он запомнил мокрые щеки
матери и ее жаркое, кислое дыхание. Он помнил, как она снова и снова шептала
ему на ухо: "Никогда этого не делай, никогда этого не делай, никогда". Вот
что она бубнила, чтобы отвести от него беду. То же самое она пела годом
раньше, обнаружив, что нянька в жаркий душный летний день повела его в
общественный бассейн в Деррипарк - это было как раз тогда, когда страх перед
полиомиелитом пятидесятых годов немного улегся. Она вытащила его из
бассейна, твердя, чтобы он больше никогда, никогда этого не делал, а все
другие ребята, а также все служащие и посетители, смотрели на них, и ее
дыхание также вот отдавало кислым.
Она вытащила его из "магазина", крича на служащих, что они предстанут
перед судом, если что-то случится с ее мальчиком. Слезы текли у него все
утро, и особенно давала себя знать астма. В ту ночь он долго лежал без сна,
размышляя, что такое рак, хуже ли он полиомиелита, сколько времени он
убивает человека, насколько больно перед смертью. Еще он размышлял, не в ад
ли он потом попадет.
Угроза была серьезной, он это знал.
Она была так испугана.
Она была в ужасе.
- Марти, - сказал он через пропасть лет, - ты меня поцелуешь?
Она расцеловала его и прижала к себе так крепко, что у него затрещали
кости. Если бы мы были в воде, подумал он, она бы утопила нас обоих.
- Не бойся, - прошептал он ей в ухо.
- Я ничего не могу поделать, - всхлипнула она.
- Я знаю, - сказал он и осознал, что хотя она так крепко прижала его к
груди, что трещали кости, астма его успокоилась. Свист прекратился. - Я
знаю, Марти.
Таксист снова дал гудок.
- Ты позвонишь? - спросила она его, дрожа.
- Если смогу.
- Эдди, скажи, пожалуйста, что это?
А что, если рассказать? Насколько бы это ее успокоило?
"Марти, сегодня вечером мне позвонил Майкл Хэнлон, и мы немного
поговорили, но все, что мы сказали, сводилось к двум вещам: "Это началось
снова, - сказал Майкл. - Ты приедешь?" И сейчас у меня озноб, только этот
озноб, Марти, нельзя приглушить аспирином, у меня нехватка дыхания, поэтому
не помогает проклятый аспиратор, потому что нехватка дыхания не в горле и не
в легких, а вокруг сердца. Я вернусь к тебе, если смогу, Марти, но я
чувствую себя как человек, стоящий у края старой осыпающейся шахты: он стоит
там и прощается с дневным светом".
Да уж, конечно! Это наверняка бы ее успокоило!
- Нет, - сказал он, - пожалуй я не моту рассказать тебе, что это.
И прежде чем она могла еще что-то произнести, прежде чем она могла
начать снова: ("Эдди, выйди из такси! У тебя будет рак!"), он зашагал от
нее, все прибавляя шаг. У такси он уже бежал.
Она все еще стояла в дверях, когда такси выехало на улицу, все еще
стояла там, когда такси поехало по городу - большая черная тень - женщина,
вырезанная из света, льющегося из дома. Он махал рукой и думал, что она
машет ему в ответ.
- Куда мы направляемся, мой друг? - спросил таксист.
- "Пени Стейщн", - сказал Эдди, его рука покоилась на аспираторе. Астма
ушла куда-то вглубь бронхиальных трубок. Он чувствовал себя... почти хорошо.
Но аспиратор понадобился ему больше, чем когдалибо, четыре часа спустя,
когда он вышел из легкого забытья в спазматическом подергивании - так что
парень в костю96 ме бизнесмена опустил газету, посмотрел на него с некоторым
любопытством.
"Я вернусь, Эдди! - кричала победно астма. - Я вернусь ох, вернусь, и
на этот раз я, может быть, убью тебя! Почему бы и нет? Когда-нибудь это
должно произойти, ты
ведь знаешь! Не могу же я, черт возьми, вечно сопровождать тебя!"
Грудь Эдди подымалась и опускалась. Он потянулся за аспиратором, нашел
его, направил в горло и нажал защелку. Затем он снова сел на высокое
сидение, дрожа, ожидая облегчения, вспоминая сон, от которого он пробудился.
Сон? Господи, если бы этим ограничилось. Он боялся, что то было скорее
воспоминание, чем сон. Там был зеленый свет, как свет внутри рентгеновского
аппарата в обувном магазине, и гниющий прокаженный тащил кричащего мальчика
по имени Эдди Каспбрак сквозь туннели под землей. Он бежал и бежал (он бежал
достаточно быстро, как учитель Блэк сказал его матери, и он бежал очень
быстро от того гниющего прокаженного, который гнался за ним, о да, поверьте,
даю голову на отсечение) в своем сне, где ему было одиннадцать лет, а затем
почувствовал запах чего-то наподобие смерти времени, и кто-то зажег спичку,
и он посмотрел вниз и увидел разложившееся лицо мальчика по имени Патрик
Хокстеллер, мальчика, который исчез в июле 1958 года, и черви вползали и
выползали из щек Патрика Хокстеллера, и тот жуткий запах исходил изнутри
Патрика Хокстеллера, и в этом сне было больше воспоминания, чем сна, в
котором он увидел два школьных учебника, которые разбухли от влаги и
покрылись зеленой плесенью - "Дороги везде" и "Познание нашей Америки". Они
были в таком состоянии, потому что там была отвратительная влага ("Как я
провел свои летние каникулы", тема Патрика Хокстеллера - "Я провел их
мертвым в туннеле! На моих книгах вырос мох, и они распухли до размеров
огромных каталогов!") Эдди открыл рот, чтобы закричать, и вот тогда
скользкие пальцы прокаженного провели по его щекам и полезли в рот и вот тут
он проснулся, содрогаясь, будто ток прошел по его спине, и оказался не в
сточных трубах под Дерри, штат Мэн, а в вагоне Американской транспортной
компании в голове поезда, пересекающего РодАйленд под большой белой луной.
Человек, сидевший через проход, поколебавшись, все же заговорил с ним:
- У вас все в порядке, сэр?
- О, да, - сказал Эдди. - Я уснул и видел плохой сон. Он вызвал астму.
- Понимаю. - Газета опять поднялась. Эдди увидел, что это была газета,
которую его мать иногда называла "Еврей-Йорк-тайме".
Эдди посмотрел из окна на спящий ландшафт, освещаемый только сказочной
луной. Здесь и там были дома, иногда скопления их, в большинстве темные,
лишь в некоторых горел свет. Но свет был едва заметным, фальшиво дразнящим,
по сравнению с призрачным мерцанием луны.
Он думал, что луна разговаривает с ним - вдруг пришло ему в голову.
Генри Бауэре. Боже, он был такой сумасшедший. Интересно, где сейчас Генри
Бауэре? Умер? В тюрьме? Ездит по пустынным равнинам гденибудь в центре
страны, шныряя, как неизлечимый вирус, между часом и четырьмя - в часы,
когда люди спят особенно крепко - или, может быть, убивая людей, настолько
глупых, что они замедляли шаг на его поднятый палец, а он перекладывал
доллары из их бумажника в свой собственный?
Возможно, возможно.
А может, он гденибудь в психолечебнице? Глядит на луну, которая входит
в полную фазу? Разговаривает с ней, слушает ответы, которые только он может
слышать?
Эдди считал такое вполне вероятным. Он дрожал. Мне вспомнилось наконец
мое отрочество, думал он. Вспомнилось, как провел свои собственные летние
каникулы в тот тусклый мертвый год 1958. Он чувствовал, что теперь может
припомнить почти любой фрагмент того лета, но ему не хотелось. О, Боже, если
бы только можно было снова забыть все это.
Он прислонился лбом к грязному стеклу окна, держа аспиратор в руке, как
талисман, а мимо поезда пролетала ночь.
Еду на север, думал он, но это была неправда.
Я еду не на север, потому что это не поезд. Это машина времени. Не на
север - назад. Назад во время.
Ему казалось, будто он слышит, как тихо говорит луна.
Эдди Каспбрак плотно сжал аспиратор и, почувствовав головокружение,
закрыл глаза. Порка Беверли Роган.
Том почти что засыпал, когда зазвонил телефон. Он привстал, потянулся к
нему, а затем почувствовал, как одна грудь Беверли прижалась к его плечу,
когда она через него взяла трубку. Он снова упал на подушку, тупо соображая,
кто звонил по их незарегистрированному телефонному номеру в такой поздний
час. Он слышал, как Беверли сказала "алло", и затем отключился. Он отбил
сегодня шесть мячей в ходе игры в бейсбол, волосы у него были всклокочены.
Затем голос Беверли, резкий и возбужденный: - "Чтооооо?" - врезался в
ухо как сосулька, и он открыл глаза. Он попытался сесть, и телефонный шнур
врезался ему в шею.
- Сними с меня эту дерьмовую штуку, - сказал он, и она быстро встала и
обошла вокруг кровати, держа телефонный провод согнутыми пальцами. Волосы у
нее были огненнокрасные и лились естественными волнами по ночной рубашке
почти до талии.
Волосы шлюхи. Ее глаза не пересекались с его лицом, и Тому Рогану не
нравилось, что он не может прочесть ее душевное состояние. Он сел. У него
началась головная боль. Черт, она, может быть, была и перед тем, но когда ты
заснул, ты этого не знаешь.
Он пошел в ванную, мочился там, похоже, часа три и затем решил, как
только встанет, пойти в другой бар похмелиться.
Проходя через спальню к лестнице, в белых боксерских шортах,
развевающихся, как паруса под его большим животом, а руки были как бы
натяжками парусов (он больше походил на громилу из дока, чем на президента и
генерального управляющего "Беверли Фэшинз"), Том глянул через плечо и грубо
крикнул:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25