Мы были уже на лестнице. Руди чуть задержался на ступеньках и положил свою руку мне на плечо:
– Называй это судьбой, роком, жребием, как хочешь! Я ведь один на все шесть миллиардов: единственный, кто начинает все заново. Разве это не тот Уникальный случай, который поможет нам, людям, лучше познать самих себя?
Уж это мне интеллигентское многословное умничанье! «Ах, я так умен, так глубок! Как вы этого не заметили?»
– Как все вы в вашей семье любите театр! – досадливо сморщился я.
Я нажал на ключ дистанционного управления, и «Ягуар» щелкнул замками. Человек, в мыслях которого я привык ориентироваться, как в собственных карманах, озадачивал меня все больше и больше.
Мы сели внутрь. На набранный мною код мотор ответил голодным металлическим урчанием. Аппетит у «Ягуара» – что надо. Машина рванула с места.
– Каждый из нас совершает кучу ошибок, – вздохнул Руди и примирительно развел руками, – но исправить их в подавляющем большинстве случаев нам не дано. А если бы, предположим, могли?! Появилась бы, скажем, такая возможность?! Представляешь себе, сколько несчастий можно было бы предотвратить? Какое количество людей сделать счастливыми?!
– Руди, – решительно оборвал я его и чуть повернул в свою сторону смотровое зеркало, – не рисуйся. Со мной у тебя это не пройдет.
– Не понял! – скривился он, словно надкусил неспелый лимон.
– Тебя волнует не человечество с его тупиковыми возможностями, а ты сам. Ты просто хочешь наверстать то, что упустил за свои шесть десятков лет.
– Ну а если и так? – Он невозмутимо пожал плечами. – Это что – преступление? Или ты сам поступил бы иначе?
Его голос был ироничен, взгляд – напряжен и колок.
– Не знаю, – смешался я. – Все это – самообман. Через столько лет?! Исправить ошибки в прошлом, как в школьном диктанте?
Руди шумно вздохнул. В его темных глазах засветились озорные блики. Он даже улыбнулся:
– Ты – проктолог, Чарли, и копаешься в моих мозгах, как в жопах у своих пациентов… Скажи, что ты там ищешь? Полипы? Воспаления? Опухоли?..
Интеллигент возвратился в бухарестский двор детства, и он заговорил как подвыпивший водопроводчик.
– В тебе пропал стенд-апист, Руди. А тебе этот талант еще может пригодиться. Валяй, оттачивай свое остроумие!
От возмущения на висках Руди непроизвольно дернулись желваки. Заколебалась даже нежно лелеемая с недавних пор косичка. Я опустил ручной тормоз: не хватало еще только с ним поругаться…
– Ты начал первый. Хочешь, чтобы я ответил?
Я его не на шутку разозлил.
– Нет, – оторвал я руку от руля и примирительно ею помахал, – просто если не знаешь диагноз, нельзя назначить курс лечения. Может, тебя и нет, но меня это волнует.
Руди немножко остыл и успокоился. По-видимому, счел, что тоже переборщил.
– Чарли, – проглотил он слюну, – уж кому-кому, но тебе ведь не надо рассказывать, откуда я вернулся. Оттуда обычно не возвращаются…
Я покачал головой:
– Ты что, считаешь, что тебе это дает какие-то привилегии?
Он встрепенулся и снова пошел в атаку:
– Я все свои долги отдал, Чарли, и никому и ничего не должен. Понял? Возвратил. Отработал!
Мне нечего было ему больше сказать. Он вдруг дружелюбно хлопнул меня по плечу:
– Не хватало только нам с тобой полаяться…
Руди был прав. Я тоже постучал его по плечу. Это был символ наступившего мира. Теперь мы, как индейцы у Лонгфелло в его легенде о Гайавате, должны были закурить трубку мира.
– Знаешь, – начал он несколько виновато, – я вдруг впервые в жизни перестал бояться. Исчез страх. Испарился. Нет его – сам удивляюсь! Тот твой закомплексованный друг – Руди – остался там, на мостовой в день аварии. Давай знакомиться заново… – Он посмотрел мне в глаза и отчетливо произнес: – Одно лишь могу сказать: ты – как был, так и останешься навсегда мне братом. Больше чем братом…
– Пролетарий духовного фронта скинул оковы… – хмыкнул я, но в моей невольной ухмылке было больше растерянности, чем насмешки. – Придется у него подучиться…
– Не сравнивай себя со мной! До твоей степени свободы я еще не дорос. И дорасту ли – не знаю. Ты для меня был и будешь недостижимым эталоном.
– Уж не потому ли, что я так вторично и не женился?
– Нет, – подумав, вздохнул он. – Потому что ты всегда и везде сохранял свою независимость.
Я ехал и думал: как все-таки прихотлив и изобретателен Случай. Достаточно оказалось случайной аварии, и содрогнулся незыблемый форт семейного долга и здравого смысла. Стал разваливаться. Рушился на глазах.
Я, конечно, знал об интрижках Руди, но считал их вынужденными. Винил во всем Абби. Все его флирты носили какой-то торопливый, хуже того – стыдливый характер. А это губит все удовольствие. У честного человека ворованное добро не может не вызывать угрызений совести. Руди не хотел разочаровывать Абби, а тем более, не дай бог, заставить ее страдать.
В человеческих отношениях непостижимо срабатывает закон прямой пропорциональной зависимости. Чем больше ты даешь, тем больше тебе же и остается. Но это лишь при одном изначальном условии: знаки этого равенства должны оставаться теми же в обеих его частях. Если нет – бескорыстный дар одной из сторон может подогреть аппетит у другой. И равенство превратится в неравенство.
– Руди, – сказал я, – кстати… Давно хотел тебе об этом рассказать, но как-то не пришлось – рядом всегда были другие люди…
В его взгляде было такое доверие, что я едва не поперхнулся.
– Значит, скажешь сейчас…
– Да, – подтвердил я. – Скажу… За неделю до ее смерти я был у Розы. Она просила меня тебе кое-что передать, но перед этим заставила поклясться, что никто об этом не будет знать, кроме тебя…
– Бедная мама! Если бы не Абби, я бы ее туда никогда не засунул… Ну и скотина же я…
Как странно: сквозь новую его ипостась все еще проглядывались черты прежней. Где же кончается одна и начинается другая? Как и насколько меняется человек под влиянием обстоятельств?
Руди смотрел на меня выжидающе. Я не хотел, чтобы он еще больше расчувствовался:
– Позднее раскаяние трогательно, Руди, но ничего не меняет. Надеюсь, оно сделает тебя терпеливее к собственным детям.
– Я ее предал! – Голос его сел, как аккумулятор в машине, где вчера вечером забыли выключить свет.
Мне стало его жаль.
– Роза рассказала, что твой венценосный папашка записал на ее имя в тридцатых годах виллу в Швейцарии. Так, на всякий случай…
Руди жалко улыбнулся:
– Это уже маразм, Чарли.
– Да нет, – остановил я его, – не скажи… Документы, которые она для тебя передала, – подлинные…
АББИ
– Ты только посмотри на себя, ничего больше! – сказала я ему. – На свой бант, на косичку… Курам на смех… Ты – человек в возрасте, Руди. Профессор. Должен стать деканом…
– Оставь меня в покое, – поморщился он.
– Что значит – оставить тебя в покое? – спросила я.
Он скривился:
– Прежде всего, пойми: я никому и ничего больше не должен. Хватит! Все свои задолженности я уже давно и с лихвой покрыл. А на должность декана мне, прости, теперь насрать…
Я отпрянула. Мне ненавистна грубость в любом ее виде, но я сдержалась. Это был его первый день дома после полугода в коме. Я не стала спорить и дала ему возможность успокоиться. Перенести такую, как он, травму?!
И я переменила тему:
– На кафедре тебя ждут…
Руди досадливо махнул рукой:
– Опять двадцать пять… Да не интересует она меня, твоя кафедра…
Он вытащил электробритву и стал разглядывать себя в зеркале. Я была уверена, что его беспокоит не столько отросшая со вчерашнего дня щетина, сколько собственное отражение.
Мне предстояли нелегкие дни. Травма трагически сказалась на его психике. До аварии Руди не был таким вспыльчивым. Его можно было уговорить, убедить, наконец, – настоять на своем. Сейчас же я видела перед собой другого, совершенно не знакомого мне человека, и это вызывало тревогу. От прежнего Руди Грина остались внешний вид и личные данные.
– Когда ты поправишься и придешь в себя, – миролюбиво улыбнулась я, – мы сможем…
Он насмешливо прищурился:
– Ты так думаешь?! Приду в себя?.. Я ведь уже говорил: жить так, как я жил прежде, я не намерен. Можешь делать все, что тебе вздумается, даже стать на уши, но это ничего не изменит.
Я вспылила:
– Но ты ведь живешь не один: у тебя – жена, дети… Тебе что, на всех наплевать?
– Абби! Я еще не знаю, что буду делать и как буду жить. Но в одном могу тебя уверить: твоей власти пришел конец.
– Моей власти? – В моем изумлении прозвучала вся скопившаяся горечь. – Какой власти? Разве вся моя жизнь не была посвящена тебе и детям? Не вращалась вокруг вас?.. Кто вел хозяйство? Воспитывал детей? Помогал тебе в твоей работе? Ведь все-все-все – от оторвавшейся пуговицы до домашнего бюджета – ты взваливал на меня. Ты ведь даже свои статьи не научился печатать на компьютере: я еще и обслуживала тебя как секретарша.
Он глядел на меня с сожалением.
– Кончила монолог? – поморщившись, осведомился он. – Не забывай: ты – не на сцене, а я – не в театре! Между прочим, я тоже мог бы стать в позу и начать пересчитывать свои обиды. Но я не собираюсь этого делать.
Я почти не дышала от унижения, которому он меня подверг.
Так отблагодарить за все потраченные годы? За собачью преданность? За готовность все без единого возражения взваливать на себя? За то, что я убирала малейший камешек с его пути?
Повернувшись к нему спиной, я ушла в другую комнату, но он даже не среагировал. Мы больше не разговаривали. Когда ночью он стал ложиться в постель, я притворилась спящей.
– Не делай вид, что ты видишь сон, – услышала я. – Ведь рядом с тобой – мужчина…
Я похолодела от испуга. Так со мной он еще никогда не разговаривал.
Что ты имеешь в виду? – спросила я, едва сдерживаясь.
– Что я хочу секса…
– Где твоя деликатность, Руди? – возмутилась я. – Мозги, наконец? Если не ты, то я все-таки в возрасте…
– Абби! – сказал он. – Кровать всю жизнь была для тебя компасом. С ее помощью ты пролагала путь семейному кораблю. Но ты была не только штурманом – капитаном тоже. Если что-нибудь тебя не устраивало, ты изображала обиду и поворачивалась ко мне спиной. И я давился угрызениями совести и бессильной злостью. А потом ты решала, что хватит, я наказан, и милостиво разрешала прикоснуться к статуе богоматери.
– Как тебе не стыдно?
Но он не обращал на меня внимания. Я вдруг подумала, что сейчас не выдержу. Голова у меня закружилась, и я закричала во весь голос:
– Да что же ты, наконец, хочешь?
Наверное, меня услышали на улице, если кто-то проходил мимо нашего дома.
– На, возьми! На!.. – стала я рвать на себе ночную рубашку.
Руди окинул меня леденящим взглядом и, поднявшись, пошел одеваться. Через пятнадцать минут я услышала шум мотора. Он уехал.
Я осталась одна: растерянная, не знающая, что делать и как поступить. Я даже проглотила какую-то таблетку. Так скверно я себя уже давно не чувствовала: на моих глазах терпела крушение вся моя тридцатидвухлетняя семейная жизнь. Что еще можно было сделать, чтобы ее спасти?
Руди вернулся часа через два. Света не стал зажигать и, раздевшись, лег в кровать. Я решилась на унижение, на которое никогда раньше не пошла бы: стала его гладить. Он отодвинул мою руку:
– Спасибо, я уже не хочу!
Через минуту он уже посапывал во сне.
Я встала и подошла к бару. Налив себе полстакана виски, я с силой влила в себя его содержимое. За окном злобно светил фонарь.
«Господи, – спрашивала я, – за что это мне? Неужели права Роза, которая говорила, что те женщины, у которых сердце в подчинении головы, кончают жизнь, как все скупцы? Копят, копят, не смеют потратить, потому что скупятся, а потом приходит день, и клад превращается в мусор».
Из спальни доносился храп. Я вновь проглотила чувство собственного достоинства и заставила себя найти в шкафу очень смелую комбинашку Джессики и ее же трусики.
– Что бы тебе хотелось? – разбудила я Руди, искательно и жалко улыбаясь.
– Английского секса, – посмотрел он вызывающе и повернул меня спиной к себе.
Я вскочила с постели, словно меня стегнули кнутом и сейчас должны, привязав к лошади, протащить по острым камням.
– Мама, мамочка! – вырвалось у меня.
Что же с тобой стало, Руди Грин? Почему ты вдруг превратился в грубого бесчувственного скота?
ЧАРЛИ
Я сидел в машине, когда зазвонил сотовый. Терпеть не могу, когда кто-нибудь звонит, когда я еду.
– Да! – рявкнул я яростно.
– Чарли, – послышался голос Абби. – Это я…
Едва сдержался, чтобы не сказать вслух: какого черта?! Она почти рыдала.
– Слушаю тебя…
– Мне надо с тобой срочно увидеться… – в ее голосе слышалась мольба.
Я прикинул свое расписание и предложил: Ладно. Вечером после восьми.
– А что, если… – она задержала дыхание: – Во время перерыва?
«Во время перерыва» – это значит, что я опоздаю, и пациенты будут меня ждать. Но отказать ей я не мог.
– Ладно, где?
– Где тебе было бы удобней… Может, там у тебя, неподалеку от Уилшира? В торговом центре? Тогда в кафе на втором этаже. Это рядом с ювелирным магазином…
– В половине третьего, – сказал я, поглядев на часы.
Я так торопился, что свернул налево со средней линии. Меня тут же настиг заливистый полицейский свисток. А для меня после Южной Африки любое столкновение с полицией – травма. Сам вид стражей порядка вызывает во мне скверные ассоциации. Мои бока и через три с лишним десятка лет ломит при виде форменных ботинок. Руки, кстати, еще хуже – немеют от стального захвата наручников.
Черная леди в мужской фуражке с козырьком стала выписывать мне штраф. А я, хотя повод для встречи с полицией был пустяковым, чувствовал себя как когда-то на родине…
За полгода, проведенные в Йоханнесбургской тюрьме, у меня нашлось немало времени поразмыслить о причинах полицейского садизма. Вывод оказался совершенно неожиданным: для стражей порядка это своего рода самооправдание. Работа у полицейских – грязная и сволочная, но выполнять ее все равно нужно. И если не убедить себя, что, занимаясь ею, ты спасаешь ближних, невольно возникнет вопрос: а чем ты сам отличаешься от преступника?! В предлогах для оправдательного приговора самому себе недостатка никогда не ощущалось.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37