Она повернулась ко мне спиной и пошла укладывать свои вещи в чемодан. Если и надеялась, что я ее остановлю, – просчиталась. Я уселся перед телевизором и не обращал на нее никакого внимания. Краем глаза заметил, что, собрав чемодан, она почему-то уселась перед компьютером. Что-то напечатав и расписавшись, она протянула мне два листа. Это было ее заявление – неизвестно кому, неизвестно зачем:
«Я, Селеста Фигейрос, сожительница доктора Чарльза Стронга, находясь в трезвом уме и доброй памяти, заявляю, что беременность моя была моей личной, против его воли, инициативой, и сама по себе никоим образом указанного доктора Стронга ни к чему не обязывает. Соответственно, доктор Чарльз Стронг не несет передо мной никаких обязательств. По рождении ребенка ни алиментов, ни другого рода помощи я просить не буду. Вышесказанное относится и к наследству тоже…»
– Какая пошлость! – скривился я. – Тебе надо еще хорошо поработать над твоим английским.
Все так же не произнося ни слова, она подошла к двери и, выставив наружу чемодан, хлопнула ею так, что чуть не сорвались петли. Через минуту я услышал звук остановившегося лифта…
С Селестой Фигейрос Чарльз Стронг покончил навсегда. Каждый делает свой выбор. И переигрывать нельзя, даже если ты получил в башке травму, от которой полгода провел в коме бедный Руди.
РУДИ
Я давно пришел к выводу, что все в этом мире случайно и все основано на законе бинарности: плюс – минус, день – ночь, черное – белое, радость – горе. Только вот распоряжается, что сменит что, не кто иной, как Его Прохиндейство Случай. Иногда – добрый ангел, иногда – злой дух. Отчего это только зависит? Неужели только от настроения?
Гениальный английский физик Стивен Хоукинс, вырвавшись из ада полной изоляции – ни двигаться, ни говорить он не в состоянии, – создал собственную систему связи с внешним миром. Это он с точностью математической формулы сформулировал власть случая над человеком: «Бог, – провозгласил он, – любит играть в кости…»
Я думал об этом, глядя на свернувшуюся в клубок и посапывающую во сне свою новую подружку. Весь вечер перед ее приходом я провел под впечатлением мрачного предзнаменования: исчезнувшая родинка была симптомом ускользающего времени. И вдруг – только подумать! – все изменило цвет: сквозь тьму безнадежности пробился проблеск неожиданного везения, а жалость к себе рассеяло дыхание молодости. В моей мрачноватой берлоге появилась молоденькая ундина. Что ждет меня в следующий раз, спрашивал я себя, суеверно сплетая пальцы? Вновь – какая-то гадость? Приятный сюрприз? Но оба мои проницательных двойника на этот раз предусмотрительно промолчали…
Оказалось – сюрприз…
– Добрый вечер, профессор Грин! – прозвучал в телефоне высокий голос. – Боб Мортимер – ваш бывший ученик… Видел вас по телевизору и с великими трудами нашел…
Сначала я ощутил досаду – мне совсем не хотелось встречаться с теми, кто знал меня в моей прошлой жизни. Память услужливо подсовывала бодрствующему сознанию голограмму долговязого малого с томными манерами и тоненьким голоском, который учился у меня лет пятнадцать назад. Вряд ли он знал о моей метаморфозе.
– Привет, Боб, – сказал я, – рад тебя слышать…
– Нам надо встретиться, профессор… Хочу вам кое-что предложить.
– Руди, – поправил я его. – Мы – не в университете.
– Скажу вам, в чем дело, Руди, – после короткого молчания вновь зазвучал тоненький голосок, – мы здорово оконфузились: через два месяца в Европе начнется фестиваль студенческих ансамблей старинной музыки, а я в числе его организаторов. Но наши кандидаты неделю назад попали в аварию. Представляете?
– Сочувствую тебе, – со скорбящим оттенком в голосе произнес я.
– Спасибо! – вздохнул он.
Я понимал: он позвонил мне вовсе не в поисках сочувствия. Но выказывать явный интерес я не хотел, поэтому осторожно спросил:
– Полагаешь, я могу тебе чем-то помочь?
– Я думаю о вашем квартете, – томно ответил он. – Мы бы не могли с вами встретиться? Я живу в Манхэттене. Можно выбрать неплохой ресторанчик…
В свое время про Боба говорили, что он – гомик. Но намекать ему на это и уточнять, что за ресторанчик он предлагает для встречи, я не стал…
«Ладно, – решил я, – если это и будет райский уголок для голубых, то ничего со мной не случится. Там публика обычно интеллигентная».
Мы встретились на следующий день, и мои сомнения развеялись. Он выбрал местечко, где я со своим потертым кошельком сразу почувствовал себя бесхозным найденышем, но зато – на редкость гетеросексуальное.
В полусумраке, декорированном свечами и скрытыми светильниками, мелькали лица, которые обычно видишь только на телеэкране. Впечатление складывалось такое, словно кто-то перенес тебя в модный телесериал.
Я давно обратил внимание: присутствие других, незнакомых тебе людей в полутьме, пряные запахи и тихая музыка подстегивают возбуждение. В атмосфере начинает вибрировать сексуальность. Женщин это делает более томными и податливыми, мужчин – более развязными и настойчивыми.
Но Боб сразу же отвлек меня, огорошив своим предложением. В руки плыла не просто удача – Большая Удача.
– У вас уже почти готовый коллектив, и если вы согласны обговорить с нами репертуар и подготовить его… Вы бы уложились в сроки, о которых я вам говорил?
К нему подскочил темноволосый красавчик с серьгой в ухе и в блестящем костюме из мягкой кожи. Он что-то интимно шептал ему на ухо, а я делал вид, что рассматриваю висящую на стене добротную абстрактную картину.
– Боб, – сказал я, когда красавчик удалился, – если серьезно засесть за репетиции – думаю, что два месяца нам хватит.
– Договорились, – проследил он взглядом за малым в блестящем костюме.
Но я его тут же возвратил к делу:
– Проблема в том, что мы тогда выбьемся из финансовой колеи…
Боб Мортимер – сто восемьдесят семь сантиметров в высоту на восемьдесят килограмм веса, лощеный щеголь с мышцами боксера и манерами капризной дамочки, изобразил на лице нечто вроде обиды:
– Руди, неужели вы думаете, что я не взял это в расчет? Вы спасаете национальную честь, и я готов все оплатить даже из собственного кармана.
Он произнес это тоненьким голоском взрослеющего подростка и недоуменно приподнял брови. Я протянул ему руку, и он ее манерно пожал…
Итак, с раздолбанной, в ямах и колдобинах колеи мы вывернули если и не магистраль, то на вполне приличное шоссе успеха. А ведь это было только началом. К счастью, жесткий режим репетиций, который я ввел в норму, не прошел даром: девочки чувствовали себя уверенно и понимали меня с полуслова. В маленьком зальчике, отданном нам Бобом, мы вкалывали по восемь-десять часов в день.
– Девчонки, – соблазнял я их, – если мы займем одно из первых мест, вам светит куча гастролей, слава и денежки…
А вечерами мне не давала скучать Лизелотта. С энергией молодой спортсменки, рвущейся поставить рекорд, она проскальзывала ко мне в студию и гребла, гребла, гребла… Только вот той мистики, того магнетизма, которые превращают физиологию в страсть, а разных людей – в единое существо, во всем этом не было.
К моему удивлению, в один прекрасный вечер она не появилась. Вместо того чтобы прийти, Лизелотта позвонила по телефону:
– Руди, вы не будете ревновать, если меня пригласит Джимми Роберте?
– Что ты меня спрашиваешь о том, кого я не знаю?
– Но вы его зреете, Руди! Это – тот самый телевизионщик, который подкатил к нам тогда в Центральном парке и сделал о нас репортаж…
– Искренне за тебя рад, – сказал я как можно приветливей.
– О'кей! – услышал в ответ беззаботный щебет.
Кажется, ее это порадовало. В молодости однообразие приедается быстро…
Могло ли мне в голову прийти, какую мину мне подложила хорошенькая ундина из Германии?
Дня через два после этого в моей берлоге, явно смущаясь и покусывая губы, появилась пухленькая темноволосая японочка с миндалевидными глазами. Двадцатидвухлетняя нимфеточка, она выглядела такой несчастной, что я погладил ее по голове и усадил в кресло.
– Знаешь что, – сказал я ей, – послушайся папашу Руди, сейчас я сооружу что-нибудь легонькое, и ты пригубишь, чтобы стало легче.
Мне было искренне жаль ее. Что же могло так огорчить эту симпатичную японскую Барби?
Соорудив коктейль, я поднес его ей прямо к губам. У меня и в мыслях не было никакой похоти.
– Пей! – приказал я. – Пей, тебе говорят!
Но Сунами не двигалась с места.
– Эй, девочка, что с тобой? Может, объяснишь?
Но она по-прежнему лишь кусала губы.
– Да алкоголя здесь – кот наплакал! Это что-то вроде бодрящего лекарства, понимаешь?!
Она отпила глоток, потом еще один.
– Вот так! – удовлетворенно отозвался я. – Что же все-таки случилось, а? Хочешь рассказать?
Она тяжело вздохнула, я понял: она вот-вот расплачется снова, и хлопнул в ладоши:
– А ну, держись взрослее, крошка!
Теперь Сунами всхлипнула, но успокоилась:
– Мои родители звонили в академию и не нашли меня там. Им сказали, что я взяла годовой академический отпуск. Они ищут меня уже несколько дней. Ведь они не знали, что после того, как мы с вами встретились, я переехала к Лизелотте.
– Вот в чем дело?! – присвистнул я. – Родители, Дети… Воистину – извечная проблема! Человек не смог разрешить ее, даже испробовав запретный плод познания.
Она заплакала:
– Они всегда от меня чего-то ждали… Даже если этого не говорили… Я знала это. Чувствовала… На меня это так давило…
Я гладил ее по лицу, осторожно смахивая слезы…
– Я ведь их так люблю… А иногда – ненавижу, – сверкнула гримаса гнева на ее таком еще детском личике.
Я кивнул и издал сочувственный вздох.
– Понимаете – я не оправдала их доверия… Они ведь столько вложили в меня. Денег, терпения, надежд…
Я вздохнул: уж здесь-то я ничем не мог ей помочь. С моими детьми все было иначе. Меня всегда пугало, что то чувство вины, которое я испытываю по отношению к Розе, посвятившей всю себя мне единственному, Джессика и Эрни перенесут на меня. Ведь, по правде сказать, я никогда идеалом отца не был: Абби уделяла им куда больше времени и внимания. Поэтому я и напоминал им частенько слова их собственной бабушки, которые она, в свою очередь, услышала от своего отца:
– То, что я не получила от тебя, ты отдашь своим детям. А то, что они не вернут тебе, перейдет твоим внукам. Это – закон жизни…
Моя не очень счастливая в жизни теща считала, что во мне говорит еврейский фатализм, а это плохо повлияет на Джессику и Эрни. Не знаю, может быть… Везде одни и те же заботы и проблемы.
Меня возвратил в студию голос Сунами:
– Они так не хотели, чтобы я уезжала по обмену студентами в Нью-Йорк. Словно чувствовали, что сначала я познакомлюсь с Лизелоттой, а потом с вами, и вся моя жизнь изменится.
– Если ты ждешь от меня ответа, то я тебя разочарую. Есть вопросы, на которые не может ответить не только отдельный человек – все человечество вместе взятое.
И тут ее прорвало. Я даже подумал, что, будь на моем месте столб, она бы точно так же выложила бы все перед ним. Ей было совершенно безразлично, кому открыть все свои горести.
– Я только и слышала: ты должна, ты обязана! Быть лучше всех. Не терять времени… Посмотри на своих сокурсниц! Ты можешь с ними сравниться?
– О господи, – вырвалось у меня, – я и не знал, что японцы – скрытые евреи!!! Может, они просто боятся в этом сознаться?
Сунами чуть-чуть успокоилась:
– Вы не представляете, что вы для меня значите…
Я от изумления распахнул глаза:
– В тебе играют гормоны, девочка!
– Не говорите так. Это неправда. И я не девочка…
Я развел руками:
– Ну, предположим, и что дальше?
Но Сунами ничего не ответила. Чем дальше, тем более дурацким и несносным становилось молчание. Она от меня чего-то ждала, а я сидел и не знал: ни что сказать, ни что сделать. Нелепость…
– Да у меня дочка старше тебя… – пролепетал я.
Она сильно закусила губу. Было в этом движении что-то страдальческое, и я подумал – а что, если ей действительно нужна сейчас грубоватая мужская ласка?
Я положил руку на ее бедро. Сунами не двинулась. Тогда я слегка приподнял и закрыл подол ее платья: она напряглась, но лишь чуть-чуть. Собачий бред! У меня не было выбора: либо выгнать ее и показать себя черствым старым дураком, мало того – подвергнуть риску само существование квартета, либо – уложить в постель. Не исключено, что это была ошибка, но Руди-Реалист, Руди После Аварии, предпочел второй вариант.
Я отнес и положил ее на тахту. Раздевать ее мне пришлось самому, и особого удовольствия это не доставило. Куда волнующей, если, поощряя тебя, это делает сама женщина.
В студии было довольно прохладно, и, пока Супами лежала голая, тело покрылось пупырышками. Я накрыл ее одеялом, лег рядом и стал гладить ее груди, потом – живот и бедра. От нее пахло какой-то дальневосточной пряностью, а тело было шелковисто-мягким и чуть вздрагивало от моих прикосновений, Мне вдруг отчаянно захотелось вобрать его в себя и, растворив, наполнить им все свое существо, как летучим газом, чтобы унестись ввысь. Губы мои заскользили все ниже, ниже и ниже, пока, изогнувшись, она не застонала.
Трахать ее, как плывущую по мне в лодке Лизелотту, я бы не смог. Что-то непривычное, неевропейское было даже в ее движениях. Никакой истерики, театральности, наигрыша. Не вожделение, а затаенная тоска по ласке. Не стыдливость, а не связанные со стыдом искренность и доверие. Не любовные игры, а открытое и сознательное ожидание слияния. Все было не взвинчивающим, а влекущим, не похабным, а трогательным.
Я почему-то представлял себе, будто гуляю нагишом под цветущей японской вишней и не могу оторвать взгляда от чуть приоткрытой двери маленького бумажного домика. Меня тянет туда даже не любопытство, а что-то куда более сильное и глубокое. Я переступаю его порог с бьющимся сердцем и всеми пятью, а может, и шестью чувствами ощущаю эротическую нежность расстеленного на полу и покрытого простыней татами. В легком облаке блаженства мне чудился не грозный даже в своем молчании облик самурая, а гейша с густым слоем белил на щеках и раскрашенным, похожим на влагалище ртом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37