Выбирай, что по душе: от искалеченного детства до идеологических догм. И от религиозных заповедей до суперпатриотизма…
Южноафриканская Фемида, конечно же, с удовольствием засадила меня за решетку. С надеждой, кстати, что очень надолго. И хотя я получил стипендию и учился в Париже на медицинском факультете, кому нужно, хорошо знал, что я – связной черного подполья в Европе. Когда через семь лет я с дипломом врача вернулся на свою обожаемую родину, меня взяли в оборот. Только вот прямых улик у них не было, а поднявшийся во Франции шум властям не понравился. Если между нами, защита диссидентов – профессия на Западе не только почитаемая, но и нередко вполне рентабельная. А почему, собственно, и нет? Правда, моя жена утверждала, что из тюрьмы меня вызволил не международный скандал, а ее папочка – племенной вождь.
Выпущенный на волю, я пытался взять ее и детей с собой в Штаты, но она наотрез отказалась. В результате я удрал при первой же возможности и вскоре возник в Лос-Анджелесе в качестве претендента на политическое убежище. Там я и познакомился, а вскоре и подружился с Руди Грином. А еще через несколько месяцев стал фактически вторым сыном мамы Розы…
Хотя на штраф, который мне выписала суровая матрона в полицейской шапке, мне было наплевать, настроение испортилось. А тут еще – встреча с Абби. И где! В «каньоне»?!
Любой «каньон» чем-то напоминает презерватив. Такой же эффективный, неудобный и выхолащивающий. В нем нет ни души, ни своего лица. Все они похожи один на другой, но попахивают не резиной, а моющими средствами с добавленными в них дезодорантами.
Я бегом проскочил по первому этажу. Здесь, наполняя воздух экзотическими запахами, кашеварили в своих углах корейские, японские, индийские и мексиканские повара. Вскочив на эскалатор, поднялся на второй этаж. В кафе за столиком сидела Абби. Глаза у нее были красные. Видно, она не спала и много плакала.
– Что случилось? – спросил я, едва присев.
Она покопалась в сумочке и достала оттуда платочек. Ничего хорошего это не предвещало. Жди слез…
– Чарли, я не знаю, что делать…
Я достал сигару, давая ей время собраться с мыслями. Холера, здесь тоже нельзя закурить. Но даже такая кастрированная курительная церемония меня успокаивала.
– Это ужас, Чарли…
– О чем ты? – тянул я время.
– Руди…
– Что – Руди, Абби?
– Он так изменился, Чарли… Посмотри на его внешний вид… На эту косичку, дурацкий бант…
– Это все, что тебя волнует?
Она посмотрела на меня с осуждением:
– Я понимаю, ты его друг… Но именно как друг ты должен вмешаться…
Сколько терпения с ней нужно! Как выдерживал ее Руди столько лет?! Она никогда и ничего не скажет прямо. Сначала обязательно начнет ходить вокруг да около. Ее манерность могла вывести кого угодно.
– Что ты болтаешь! Он дома всего несколько дней…
– Я и представить себе такое не могла…
– Руди болен, Абби. Понимаешь? Болен! И если что не так, виноват не он, а его болезнь…
– Он стал груб. Просто невыносим. Но если бы только это…
Я сбил пепел с сигары в пепельницу. «Ну, – подстегивал я ее молча, взглядом, – ну! Ну же!»
– Он требует от меня заниматься с ним сексом…
Я чуть не поперхнулся от такого поворота. Чего в ней больше – наивности, глупости или наглости?
– А это что, запрещено законами штата Калифорния?
Она прикрыла глаза. Мой вопрос задел ее, словно я на людях расстегнул ширинку.
– Мы уже не в том возрасте…
Но я и не думал ее закрывать: пусть видит все своими глазами, а не через батистовую занавесочку.
– Эй! – задвигал я из стороны в сторону сигарой. – Если ты не хочешь трахаться, то это не значит, что не хочет он…
Она вздрогнула, но продолжала держать себя в руках. Тяжелые латы ее сдержанности надо было во что бы то ни стало пробить. Чем? Только такой мощной кувалдой, как цинизм.
– Абби, я врач-проктолог, копаюсь в жопах, а не в вагинах. Вагины – для сексолога… Если тебе нужен специалист…
Ее губы сжались в плотную щель.
Впечатление было такое, что она вот-вот проглотит смертельный яд или, как королева Мария Стюарт, взойдет на эшафот. Но сделать это она должна была ярко и элегантно, чтобы навеки остаться в памяти у потомков. И она решилась:
– Он хочет, чтобы я занималась с ним английским сексом…
Ах, вот оно что?! Я чуть не расхохотался ей в лицо. Но мне удалось сдержаться.
– Когда-то тебя это не шокировало, – хмыкнул я…
Терпеть не могу, когда люди разыгрывают по пустякам шекспировские страсти.
По лицу ее вдруг разлилась смертельная бледность. Видно, я все-таки слегка переборщил. Черт его знает, еще не хватало, чтобы она здесь, в кафе, устроила мне крещение слезами. Тоже мне – Иоанн Креститель…
Однако я не принял во внимание железный парадокс. Обида и унижение бледнеют, когда обиженному что-то надо от обидчика. Они отходят на задний план. Абби смотрела в другую сторону. Я заметил только, с какой силой вцепились ее пальцы в сумочку. Мне даже стало ее немножечко жаль…
До Руди она недолго встречалась со мной. Мы тогда работали в одной больнице. Я – как стажер. Абби – как медсестра. Незадолго до этого она рассталась со своим парнем и нуждалась в ком-то, кто бы был с ней рядом, на чье плечо можно было бы опереться. Поплакать, забыться, утешиться. Тогда бы скорей зарубцевались любовные раны. Иначе это – как водолазу подняться на поверхность с большой глубины без барокамеры: кессонная болезнь обеспечена.
Абби была довольно аппетитна. Но ее ломанье и капризы наскучили мне довольно быстро. Все у нее было связано с какими-то рамками, запретами, границами, церемониями. Разделено по полочкам. Зарегистрировано. Расфасовано. Вот это можно, а этого – ни в коем случае нельзя. Помню, как я нахохотался, когда впервые услышал, что в ее глазах является развратом.
– Эй, – сказал я ей, – девочка, запомни и учти: ханжа куда грязней любого грешника. Когда два человека нравятся друг другу, ничто в их отношениях не разврат. А если скромность вызвана фригидностью, лучше иметь дело с импотентами.
Она сдавалась. Но это требовало от меня усилий. И я все чаще и чаще задавал себе вопрос «Зачем мне это надо?» Энергия на работе была мне нужней, чем в постели. А тут еще Роза, обеспокоенная затянувшимся романом Руди с Лолой, обратилась ко мне с просьбой:
– Познакомь его с кем-нибудь, Чарли, – попросила она меня.
– Роза, – пытался я отмахнуться, – но ведь вокруг него в ночном клубе столько телок! И они совсем его не сторонятся…
– То-то и оно, – улыбнулась Роза и потрепала меня за щечку. – Понял? Ему пора браться за ум…
Обида, к счастью, сказалась только на цвете лица Абби. От неловкости за собственную грубость я, наверное, повел бы себя дальше мягче и миролюбивей. Но она сама пресекла возможные сантименты:
– С тобой все было по-другому…
Тут я не выдержал. Всадил ей под дых:
– Что значит, «с тобой все было по-другому»? Ты на что это намекаешь, а? – скривил я гримасу. – Что я негр?! И со мной пристало то, чего не позволишь себе в приличном обществе?!
В ее голосе, как взвившийся белый флаг, затрепетала растерянность. Но слишком уж много электричества между нами накопилось. Один раз стоило выдать ей по первое число. Пусть поперхнется собственной стервозностью.
– Чарли!..
– Что «Чарли»?! В таких ситуациях и проявляется расизм. Кем бы я ни был, чего бы ни достиг, я всегда – Чарли. Черный Чарли…
– Ты меня не понял, – встрепенулась она.
– Понял, и еще как! – Меня несло: – Знаешь, что меня поражает? Вы оба играли друг перед другом чужие роли. Ты – Исключительно Порядочной Леди. Он – Истинного Джентльмена. И просвистели, просрали с годами настоящее чувство…
Абби снова взяла себя в руки. Ох уж эта мне немецкая сдержанность! Она еще холодней британской. И куда более жесткая.
– Ты что же, считаешь меня шлюхой? Только потому, что до Чарли я была с тобой?
– Ну, положим, и я был не первым…
Блеснувшие было в ее глазах слезы отлились в металл:
– Ты – свинья, Чарли! Такая же, как он…
Но если она думала, что я из тех, кто при пощечине по правой щеке подставляет левую, она ошибалась.
– Нельзя стыдиться собственного «Я», Абби… С игры и притворства начинаются самые безнадежные трагедии. Если ты честен с собой и другими, к тебе нет, не может быть никаких претензий.
Страдальческое выражение на ее лице сменила маска судьи и прокурора:
– В чем ты меня обвиняешь, Чарльз Стронг?! В том, что я хотела создать нормальную семью?
Я осуждающе покачал головой:
– Не передергивай, Абби. У тебя ничего не выйдет…
– Ты – жестокий эгоист, Чарли… Бросил в Южной Африке жену и двоих детей. Живешь себе припеваючи со своей одалиской. Она, я надеюсь, не возражает против английского секса?
Вот сучка!
– У моей жены заняло не очень много времени выйти замуж снова. Кстати, я предлагал ей уехать вместе со мной.
– Оправдываешься?..
В ее голосе звучало торжество победителя…
РУДИ
Чарли предложил поужинать с ним в клубе. До этого я всякий раз отказывался, но сейчас согласился. Я искал любую возможность улизнуть из дома.
Ждал я его за углом, метрах в пятистах от дома: не хотел, чтобы Абби нас видела. Чарли подкатил в своем девственно-белом «Ягуаре» и с шиком тормознул возле меня: пижон!
Едва я сел, он включил полный газ, и меня откинуло в сиденье. Он даже внимания на это не обратил. Еще пара минут, и мы вписались в бесконечную транспортную волну вечернего Лос-Анджелеса.
Я люблю этот город и не променял бы его ни на какой другой. Он – мир в себе и коктейль разных миров. Рынок страстей и мегаполис тщеславия. Фабрика снов и ломбард иллюзий. Супермаркет возможностей и лотерея шансов.
Больше всего Лос-Анджелес напоминает гигантскую киностудию. Конгломератом ликов и смешением языков. Разнобоем вкусов и вольностью нравов. Шик мирно флиртует в нем с прозябанием, греза – с жестокой реальностью. Трущобы – неотъемлемая часть роскоши, а пресыщенность – магнит для пришельцев.
Здесь все доступно и все недосягаемо. Все откровенно, и все двусмысленно. Бесправные нелегалы и снобы на игле. Искатели приключений на стреме и жрицы любви в магазинах дорогого белья.
История расхаживает в коротких штанишках, а общего стиля не было и нет. Слишком юн Лос-Анджелес как город. Слишком контрастны следы разных волн эмиграции.
В Европе История стала бижутерией. Стыдливым гримом для социальных язв. Туристской прической для лопоухих провинциалов. В Лос-Анджелесе этого нет. Лос-Анджелес в этом не нуждается. Он предпочитает масштабы. Подкупает бравадой и фамильярностью.
Ты что-то ищешь, приятель? Все на прилавках! Все на виду! Доставай кошелек! Выбор за тобой! Хочешь – наличными, хочешь – в рассрочку. На любые амбиции. Цена – по возможностям. Оригинал и подделка. Пресыщенность и слезы. Жертвенность и обман. Бензиновый смрад и запах духов. Горячая резина шин и сладковатый аромат кондитерских Вонь мусорных контейнеров и горчичный дух в уличных ларьках.
И все это, перемешиваясь, волнует и пьянит, щекочет ноздри и возбуждает. Как попка мелькнувшей дебютантки. Случайный раж любовной парочки. Уносящийся в небо вираж саксофона.
Тебе улыбнулась официантка? Стой, приглядись! Возможно, прорвавшись сквозь шторм голливудских постелей, она вернется к тебе когда-нибудь модной кинозвездой.
Видишь устало присевшего на скамейке старика с собачонкой? Позавчерашний счастливчик и законодатель мод, он с завистью и грустью взирает на тех, кому все еще лишь предстоит. Потому что хотя венок победителя и наивысшая цель, уж слишком коротка и призрачна минута торжества.
Постоял немножко на пьедестале успеха? Дохнул свой глоток славы? Уступай место другому. Более молодому. Более энергичному…
– Только захоти! Только смоги! К твоим услугам все, что захочешь! – зовет и искушает Лос-Анджелес голосом опытного зазывалы…
И толпа не скудеет…
Вертится, вертится рулетка Случая и Игры, и сквозь сполохи света и разнобой звуков призывно звучат позывные вечного экипажа человеческих чаяний: капитана Секса и штурмана Надежды:
– Я – Лос-Анджелес! Я Лос-Анджелес! Держу курс на негу и выигрыш! Посадка на ваш риск! Казино шансов открыто до поздней ночи, мусорные ящики вычищаются от бесполезных попыток ежедневно. Гигиена – прежде всего.
Только к утру, когда миллионы человеко-муравьев выползают на тропы добычи, неохотно гаснут призывные огни. Только к утру пустеют кабаки, и закрываются двери притонов. И только к утру вальпургиеву ночь наслаждения, позевывая и поеживаясь от недосыпа, сменяет похмельный день.
Но есть в Лос-Анджелесе и нечто такое, что нечасто встретишь в образцах современного урбанизма. Мощь молодого задора. Напор жизненных сил и оптимизма. Да, Лос-Анджелес – город-гуляка. Но Лос-Анджелес – и город-труженик тоже. Реалист и романтик, Дебютант и кутила. Игрок и авантюрист. Тот, что с улыбкой сорвет банк и, не поведя глазом, проглотит проигрыш.
Кому-то это может не нравиться, кого-то – отталкивать. Но у меня в крови бурлит и пульсирует адреналин, а не физиологический раствор…
В открытое окно машины подул ветерок с океана. Я вздохнул полной грудью: не люблю кондиционер. Мне показалось, город вдруг скинул с себя мокрую, прилипшую к телу рубашку и улыбнулся мне улыбкой неунывающего искателя Эльдорадо.
– Каждый выбирает свой путь сам, – сказал уже очень давно какой-то умный человек.
Я задумался и поглядел на себя в зеркало заднего вида. Лицо мое вдруг показалось мне знакомым и незнакомым. Что-то в нем появилось такое, чего раньше не было и не могло быть. Но что это было, я еще не разобрал.
– Всю свою жизнь, Чарли, я был рабом Здравого Смысла. Делал только то, что от меня ждали.
– Жалуешься?
– Да нет вроде бы, пытаюсь понять.
– А чего тебе, собственно, не хватает? Какие там у тебя, если на то пошло, претензии к своей судьбе? Можешь мне сказать?
– Могу! Чего мне не хватает? Человеческого тепла! Ласки! Да секса не по расписанию, наконец…
– Давай без эмоций и надрыва, – чуть поморщился Чарли.
Я пропустил его колкость мимо ушей.
– Ведь даже на Абби я женился в угоду все тому же Здравому Смыслу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37