- Я не хотела. Выкинь его, он теперь не нужен, - посоветовала незнакомка, надевая платье.
Она сделала так, как сказала ей Элла, потому что влюбилась в нее с первого взгляда. Навсегда. На всю жизнь. Весь устоявшийся привычный мир рушился на глазах. Для Эллы не существовало никаких правил и условностей. Размеренная, четко спланированная и расчерченная жизнь была не для нее. Элла открыла ей другой мир - мир поющих камней, горных троп, ночного моря, когда лунная дорожка напоминала блестящую чешую огромной рыбы, протянувшейся до самого горизонта... При расставании с Эллой она плакала навзрыд. "Я приеду следующим летом, обязательно приеду!" - кричала она, садясь в автобус, который увозил ее с родителями на вокзал.
К счастью, мачехе понравилось отдыхать в Алупке, и они приезжали сюда много лет подряд. И весь год она жила в ожидании лета. С его приближением у нее начинала беспричинно кружиться голова, подкашивались ноги, она становилась забывчивой и рассеянной. И только Элла возвращала ее к жизни. Элла и море.
...Новый друг, "мальчик из театра", как назвала его Элла, сразу внушил ей странное опасение. Она отчаянно ревновала его к подруге, стараясь скрыть свои страдания при виде того, как они вместе смеются или убегают от нее в глубь парка. Когда Элла сказала, что хочет играть на сцене? Она уже и не помнила этого. Но знала одно - Элла создана для другой жизни, не такой серой и монотонной, какой живет большинство людей вокруг. Элла не должна была предавать себя, свой редкий дар быть свободной. И тогда она впервые почувствовала странное волнение: если Элла пойдет на сцену, что остается ей? "Но я могу быть рядом с ней, ну хотя бы билетершей в театре или костюмером, - мелькало у нее в голове. - Или актрисой".
Когда ей исполнилось пятнадцать лет, родители перестали ездить на море, ей оставалось только писать длинные тоскливые письма, в которых как заклинание каждый раз повторялась фраза: "Мы обязательно увидимся, я приеду к тебе, обязательно приеду...".
Но увидела она ее только спустя четыре года, когда, будучи уже студенткой театрального училища, вырвалась на море, с трудом скопив в течение года деньги на эту поездку.
Увидев подругу, она зарыдала и поняла, что обречена до конца своих дней любить эти глаза, отливающие морем, и густые бархатные волосы. У Эллы уже был ребенок. Она глядела на белокурого малыша и думала: "Надо купить ему игрушки и одежду". В тот же день она пошла в магазин и истратила почти все деньги на подарки для ребенка.
- Почему ты не написала мне об этом? - Кажется, это был единственный упрек, который она позволила себе по отношению к подруге за все эти годы.
- Зачем? - Элла лениво пожала плечами. Она могла резко оборвать, хлопнуть дверью, повернуться спиной, уйти. Но она имела на это право, ведь она была особенной.
- Я буду присылать тебе деньги.
- Не надо, у тебя что - их много? Я не пропаду.
- Нет, не возражай. - И тут она впервые увидела, как у Эллы дрогнули губы, и та поспешно вышла из комнаты.
Расставаясь, она умоляла Эллу приехать к ней, говорила, что постарается найти ей работу, а если надо, будет сама подрабатывать в двух, трех, пяти местах... Больше она не видела Эллу. Они расстались, как она думала, навсегда. Что было потом? Работа в театре, неудачное замужество, рождение дочери, второй брак с милым, чудаковатым художником, без памяти влюбленным в нее, переезд в Москву. Но жизнь словно застыла, навеки осталась там, в тени гималайских кедров, где они мечтали о театре, поклонниках, больших городах.
Самое страшное было впереди. Пятнадцатилетняя дочь, зверски изнасилованная в парке, а затем убитая. Ее Элла, так не похожая на ТУ. Мягкая, добрая девочка. "Не беспокойся, мама, со мной ничего не случится, да-да, я хорошо все помню, не беспокойся, конечно, я приду домой вовремя". Не пришла. Все, что было дальше, - она не помнила, все было вычеркнуто из памяти. Кажется, была больница, бесконечные уколы, какой-то санаторий, осень, влажные листья под ногами, резкий воздух и мысль: "Это конец, я умерла!"
События того вечера она помнила так пронзительно-ясно, словно они случились вчера. Тихий уголок московского центра, наполовину оборванная афиша: "Труппа Эллы Гурдиной, только один вечер играет "Жизнь Дориана". Купила билет и весь спектакль просидела в странном оцепенении. И вдруг вместе с актерами на сцену вышла Элла. Не помня себя, она закрыла лицо руками и потеряла сознание.
- Где ты была? - тупо твердила она, глядя на улыбающуюся Эллу.
- Долго рассказывать, в двух словах не передашь.
Так она перешла к ней в театр, и началась другая жизнь. Медленно-медленно, словно после тяжелейшей операции, она училась заново ходить, улыбаться, слушать, молчать.
- Господи, Элла, если бы я знала, где ты, я обошла бы полцарства, как в детских сказках. Ведь я тебя так любила...
Она никогда не задавала себе вопроса - любила ли ее Элла. Ей было это НЕ НУЖНО. Она считала, что в любви не может быть торгашеских лозунгов: "Ты мне, я тебе". Любить - это значит быть приобщенной к чему-то божественному и вечному. Достаточно просто знать, что тот, кого ты любишь, существует и ему хорошо, а если - плохо, то надо сделать все от тебя зависящее и даже больше, чтобы твоя любовь не страдала.
Но настоящее потрясение она испытала в Авиньоне, на Всемирном театральном фестивале, куда Элла приехала вместе со своим театром. Было лето. Нещадно палило солнце, они шли по улице. Вечером был назначен спектакль, а сейчас они просто отдыхали - выпало свободное время. Неожиданно Элла остановилась, резким движением сбросила туфли и пошла босиком по мостовой. Она смотрела как завороженная. В этом была вся Элла. Она всегда поступала так, как хотела, считаясь только с собой, своим настроением и причудами. Они медленно брели по улице. "Хочу есть, где-то здесь должна быть кафешка", - они завернули за угол. Светлая юбка Эллы взметнулась вверх, она едва успела перехватить ее руками. Вентиляторы в кафе работали на полную катушку.
- Сюда, - Элла опустилась на стул, - закажи что-нибудь посытнее, бифштекс с картошкой, пирожное, вино.
В нише, стилизованной под морской грот, на стульях, на пианино лежали музыкальные инструменты.
- Смотри, оркестр недавно играл. - Элла закурила и тут же с отвращением бросила сигарету. - Такая жара, даже курить не могу. Слушай, давай закажем музыку, мне что-то грустно.
- Как ты закажешь, никого нет.
- Сейчас организую. Хотя нет, устала, сходи лучше ты.
Через минуту она вернулась.
- Ничего не получится, хозяин кафе говорит, что музыканты отдыхают, они играют только вечером.
- Чепуха, сиди здесь, я сейчас приду.
Она крепко зажмурила глаза, ей было жаль Эллу, не привыкшую к отказам.
- Все в порядке, - Элла стояла над ней и улыбалась, - сейчас они грянут.
В воздухе повис неуверенный аккорд. Затем отчаянно зазвенела рвущаяся нота. Ее подхватили низкие, чувственные звуки, перемежаемые ритмичным боем ударных.
- Что это, Элла, неужели джаз?
- Да, а потом я заказала рок-н-ролл. Сейчас сюда придет профессиональный танцовщик, он работает здесь, в кафе.
- Элла, ты сошла с ума.
Но она уже не слышала ее. Потушив в пепельнице недокуренную сигарету, Элла ленивым движением приподнялась со стула и устремилась навстречу высокому улыбающемуся парню, стоявшему на краю площадки, где играл оркестр.
Можно сказать только одно - она ничего в жизни не видела раскованней, прекрасней и беспощадней, чем этот танец. Куда делась сорокалетняя женщина? Элла танцевала так, словно ей снова было пятнадцать лет. Далекий южный город у моря, танцплощадка.... С потрясающей легкостью она выделывала виртуознейшие па, отдаваясь зажигательному танцу. Вокруг собрались люди. Элла остановилась и отвесила всем шутливый поклон. Раздались аплодисменты.
- Ну как? - она вернулась к ней.
- Элла, ты богиня!
Она снисходительно улыбнулась:
- Приходится держать форму: регулярные походы в тренажерный зал, плаванье.
Эти слова показались ей почта кощунственными.
- О чем ты, Элла! Какой тренажерный зал! Ты просто настоящий гений, гений во всем! Ты хоть сама понимаешь это?
Элла искоса взглянула на нее, усмехнулась, но ничего не ответила.
И вот сейчас, сидя в темноте, не зажигая света, она чувствовала, как по ее щекам текут слезы. Она чувствовала, как впервые за много лет что-то растопилось в ее груди, и она испытывала необъяснимое облегчение и блаженство от этого. Медленно подняла она телефонную трубку и набрала номер.
- Это я. Ты слышишь меня? Приезжай...
Глава 15
Перед Катей лежал лист - копия выписки из регистрационной книги детского дома № 680, где когда-то находился младший сын актрисы.
"...В результате тяжелого психического потрясения Дмитрий Голиченко был доставлен в больницу в бессознательном состоянии. Проведенный курс лечения дал положительные результаты. Было решено направить его в детский дом в связи со смертью матери и отсутствием ближайших родственников. Дальнейшее наблюдение со стороны врачей детского дома показало, что мальчик нуждается в более тщательном обследовании. Временами случаются тяжелые провалы в памяти, слуховые и зрительные галлюцинации. Однако, учитывая, что легкое психическое расстройство не представляет угрозы для остальных проживающих в детском доме, считается возможным оставить его в вышеупомянутом заведении".
Катя аккуратно подколола копию к чистому листу бумаги. Она взяла в руки другую выписку, из регистрационной книги детского дома № 165.
"...Иннокентий Голиченко обладал агрессивным, неуживчивым характером, некоторые случаи заставили обратиться с просьбой к дирекции дома принять соответствующие меры. Однажды сильно избил восьмилетнего мальчика и запер в подвале, привязав к водопроводным трубам...
...Любил разыгрывать воспитательниц, оставляя в карманах их одежды записки угрожающего характера. Так, Раисе Олеговне написал: "Я хочу ласкать твою шею руками, хочу почувствовать ее мягкость и теплоту, биение жилки... " Сначала все отрицал, потом признался, раскаялся в своем поведении. Больше такие случаи не повторялись..."
...Повторялись, повторялись. Письма Элле Гурдиной. Он хотел сдавить шею Элле, только ей... Убийца, испугавшийся в последний момент и передумавший идти на столь долгожданное для него свидание.
"...Был усыновлен".
Катя не верила своим глазам. Усыновлен в четырнадцатилетнем возрасте! Кем?! Она с досады швырнула бумаги, и они кружась слетели на пол. Катя взяла телефонный справочник, но поняла, что ей надо искать информацию в другом месте.
- Да, я хорошо его помню. Он был каким-то странным, жестоким. Я только что пришла сюда работать. Это было больше тридцати лет назад. Мне было тогда... да, двадцать три года. Я была рыжей, худенькой.
Катя смотрела в ярко-синие глаза Раисы Олеговны. "Рыжая, худенькая..." - Он меня сразу невзлюбил. Дразнился, старался сделать какую-нибудь гадость.
- Какую, например? - Они шли по асфаль-тированной дорожке, окаймленной аккуратным бордюром.
- Вы думаете, я помню? - пожилая женщина мягко улыбнулась Кате. - Я научилась забывать плохое, разве можно иначе, работая здесь, с детьми. У каждого своя боль, страдание. Я помню только странную записку, она меня сильно напугала. А однажды даже... - женщина покачала головой, - не знаю, рассказывать вам или нет. Я спала, и мне показалось, возможно, только показалось, я будто сквозь сон почувствовала чьи-то руки на своей шее. Может быть, я просто была взволнована, находилась под впечатлением этой записки.
- А что в ней было? - Кате хотелось услышать ее содержание от той, кому она предназначалась.
- Что-то жуткое. Он писал, что ему хотелось бы ласкать мою шею, видеть, как из нее брызнет кровь. Но теперь я понимаю, что к детским фантазиям нельзя относиться серьезно.
"Это была не только фантазия, - подумала Ка-тя. - Характерно, что в копии выписки ни слова не сказано о крови, которая должна была брызнуть из шеи, - видимо, персонал детского дома счел эту фразу слишком дикой, вызывающей".
- А что еще вы можете сказать о нем?
- Почему-то он очень хотел стать актером. Он находился под сильным впечатлением от чьей-то игры. Впрочем, по-моему, его мать была актрисой. Всего уже и не упомнишь, - извиняющимся голосом добавила женщина, - сколько лет прошло.
- У вас потрясающая память, - искренне сказала Катя, - это просто удивительно - помнить такие детали спустя тридцать лет...
- Я пропускаю каждого ребенка через себя, они уходят, а я остаюсь, я помню их, иногда даже мысленно разговариваю с ними. И они меня не забывают, иногда приезжают, присылают подарки и открытки. Так вот, он все время пытался кому-то подражать, наверное, матери. Разыгрывал перед нами отрывки из пьес. Мы, правда, плохо понимали его. Он так старался, а у него ничего не получалось. Он старался, но... это выходило неуклюже, неловко. Мы переглядывались и прятали улыбки, а он сердился, приходил в ярость. Знаете, у детей такое часто бывает - склонность к игре, мистификациям... С годами это проходит.
"Это превратилось в настоящую страсть, на-важдение..."
- А он когда-нибудь рассказывал о своем прошлом, о семье?
- По-моему, нет. Он никогда не говорил о своем брате. Если бы мы не знали этого, то нам никогда бы и в голову не пришло, что у него есть брат.
- А почему их сразу не отправили в один детский дом?
- Я помню, что была какая-то страшная история, он накинулся на брата и стал кричать, что не будет жить рядом с убийцей. Тяжелый был мальчик, трудный, - женщина вздохнула.
- У вас сохранились фотографии?
- Да, в личных делах. Пойдемте, я покажу их вам.
В небольшой комнате пахло смородиновым листом и крыжовником. Около окон висели связки сушеных грибов.
- Делаем запасы, - Раиса Олеговна вынимала из шкафа черные папки и складывала их в стопку. - Старые дела, сейчас найду.
- Какая душистая смородина.
- У нас сад небольшой. Все сами выращиваем, помощи ниоткуда не ждем.
- Спонсоров нет?
- Сколько их, домов детских, в России, а сколько спонсоров? То-то и оно. А потом, это чаще всего во время предвыборной кампании делается, когда надо объявить народу, что ты заботишься об обездоленных и сирых.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32