Ну и не начинали бы, не брали бы «Контору», а если начали — тогда как назвать ваше отступление?
Вам и дела-то — бумагу какую-нибудь в суд, или в арбитраж достаточно было подать, чтобы получить «Контору» обратно! Ну как же я после этого не скажу вам всего, что о вас думаю? Как же не буду судить тем самым судом над интеллигенцией, о котором столь долго думал? Ну, правда, я думал, мне ангельски чистенький интеллигентик попадется, а вы — замаранный. Потому и запираетесь, и скрываетесь. Ангельски чистенький, идейный, тот давно бы сказал: «Признаюсь — грешен и виновен до конца! Не знаю, в чем я виновен, но признаюсь ради торжества теории! Кроме того, хочу вам своим признанием чистосердечно помочь!» И вот сдается мне, что «Контора» совершенно не ваша была.
Конечно, вас очень сильно мог перепугать военный коммунизм, но все-таки сдается мне, что вы из соображений совершенно не теоретических от «Конторы» отказались! Сдается мне, что...
Тут Корнилов энергетически взмахнул рукой перед самым лицом УУР и воскликнул:
— Да погодите вы! Да мало ли что вам сдается?! Объясните мне: вы с юношеских лет революционер, но как же, как это все в вас уживается — пролетарская революция с этакими взглядами? Двуличие, да? Я вам точно говорю: двуличие! Ну да, ну да,— стал и дальше говорить Корнилов,— вы не саму идею революции восприняли и не ее саму — пролетарскую, а только вопрос, через нее возникший: как мужика сохранить? От революции никуда не уйдешь, у самого-то мужика есть в революции большой резон
и расчет, но как бы он не сломал себе шею, а? Как бы он не по-гибнул? — вот ваша забота! Может быть, и смысл вашей жизни?! Покачавшись на табуретке, УУР снова встал, снова пригнулся к окошечку, посмотрел сквозь запыленное стекло на Ту Сторону, когда вернулся к столу — надо же! — легко, даже с охотой снова отступил от всего того, что ему «сдается», снова перешел к отвлеченным своим рассуждениям, только сначала он сказал:
— А ведь нравится вам отвечать на мои вопросы? За себя отвечать — меньше нравится, не тот у вас делается голос, и глаза не те, и выражение лица не то, даже энтузиазм — не тот, и вот за всю интеллигенцию отвечать и беседовать теоретически насчет собственности — это вы с большим желанием! Ну, так что же я вам скажу? Скажу: насущная задача! И не знаю, право, более насущной после революции, после того, как она совершилась, уже научившись очень многое разрушать, но все еще учится сохранять! Очень революционная в наши дни задача, тем более когда речь — о мужике! Он ведь еще понадобится, еще ж раз призван будет и к труду, и к духовности, и к войне, а кто нынче о нем заботится? Еще оставшаяся в живых буржуазия — она как-нибудь извернется, ителлигенция, может, и не вся, но извернется тоже, а крестьянин? Он изворачиваться не умеет, не учен, особенно в лучшей своей, в самой честной своей части. Худшая — та опять же не пропадет, тоже вывернется, вон из Аула-то поезда идут с мужиками, с мужицкими семьями, это все те, которым ни крестьянское звание, ни сама земля не дороги, вот они и подаются в города, в Среднюю Азию, ну, а истинные-то пахари? Душевные-то? Они на месте остаются, они в землю верующие, и за них — боль: как-то с ними будет? Какие еще интеллигентские теории на них будут испытываться? Ведь вот же вы, интеллигенты, устраивали же опыт, собирались в толстовские коммуны, землю сообща пахать, коров и коз водить, а чем кончили? Разбежались все, сперва перепутав между собой жен своих и чуть ли не детей, а это — плохой признак, это значит, задача опять же на мужиков будет переложена! Всегда так было — чего у интеллигента не получалось, то должен мужик исполнить! Я — не против, в коммуны мужики сходятся — я не против, но как бы они тем самым лишнего масла и в без того горячие интеллигентские головы не подлили, а то уж и такой слышится разговор: «Ага! — они сходятся! Так загнать их в коммуны всех до одного — лучше будет!» Сегодня— лучше, а завтра — это станет одним-единственным Способом мужицкой жизни, вот ведь как — по теориям-то обычно получается! Завтра загоним всех веревочников в артель, хотя психологически их к этому никто ведь не подготовил!
— Но ведь это же и ваша теория! Ведь говорили, говорили же вы мне, что еще в четырнадцать лет пришли к выводу о необходимости срочного перевоспитания народа! Вы — тоже теоретик и утопист! И какой: законы общинности раньше, чем арифметику, хотите в школах преподавать!
— Хочу, хочу...— подтвердил УУР.— Потому и бросаю юриспруденцию, иду в деревню, в сельскую в какую-нибудь школу. Хочу объяснить мужикам, что им и на этот тяжелый случай от природы и опять же от русской истории очень многое дано — общинность дана им, дух общинности дан. Вы знаете, я автора одного изучаю: Швецов некто, «Алтайская крестьянская община», капитальный труд, в тысяча девятьсот одиннадцатом году напечатан, а человек будто бы предвидел год тысяча девятьсот двадцать шестой и вот убеждал мужика: «Ты не забудь, мужик, что ты не дурак, а умный, что ты знаешь то-то и то-то, только сумей этим знанием при необходимости воспользоваться!» и — боже ты мой! — чего же только в том труде нету? Ну прямо-таки пособие общинной жизни — и как налоги мужики одного общества между собой раскладывают, и как совместно скот пасут и племенное стадо устраивают, и как машины покупают и совместно же на них работают, как пьяниц за пьянство наказывают, а лавочников — за обмер-обвес, все предусмотрено! И общинная эта конституция, и Старый и Новый Завет, все что угодно! Опыт-то какой! Мысль—какая! Стремление к справедливости — какое! Теперь бы этот опыт, эту мысль да в жизнь бы вставить, а?! Но не сумеет мужик вставить-то, нет, не сумеет! Уж очень дело сложное — и революцию не обидеть, и историю не порушить, продолжить ее! Это как же надо славировать, по какой по жердочке надо пройти?! А — мужик?! Он лавировать и по жердочке ходить не привычный, да и ваш брат интеллигент его и тут в покое не оставит: «Сам не ходи, давай-ка я тебя проведу по жердочке-то, я — ученый!»
— Да разве самому-то интеллигенту от своих собственных идей и теорий не больно? Разве он не испытывает их на самом себе? Разве мучительно не выбирает среди них истинную?
УУР сказал угрюмо:
— Вот пускай бы она, интеллигенция, и испытывала свои теории только на самой себе! Вот это было бы справедливо!
— Она готова к этому. Но это невозможно. Вы и сами знаете: невозможно!
УУР еще задумался сосредоточенно, еще сказал:
— А что эта мысль мне в четырнадцать лет, в юности пришла— так это я просто так вам когда-то сказал. Так получилось. Безотчетно. Я тогда не думал, что наши с вами беседы столь далеко зайдут. В четырнадцать-то лет ежели и была у меня вроде этой мысль, то заботы, конечно, еще не было. А это ведь разные вещи-то, очень разные,— мысли и заботы. Впрочем, нам с вами, Петр Николаевич, приближаться к концу пора! Весьма даже пора! И я уже не могу сегодня больше, утомили вы меня, я пойду, а вы бумажку внимательно прочитайте. Вот эту прочитайте, и коли возникнет у вас желание, вспомнив свое прошлое, что-нибудь о себе написать, изложить, то вы уж, пожалуйста, намерение это в долгий ящик не откладывайте, а тотчас его исполните. Под вдохновение исполните его и чистосердечно — это самое лучшее. Под вдохновение! Я и бумаги вам оставлю к этой цели — раз, два, три, пять, восемь совершенно чистых листочков. Нет, больше — двенадцать листочков оставлю я вам. Пишите на здоровье. Теперь — с богом! До завтра! Завтра днем и встретимся, перемолвимся, день будет мой, а ночь нынешняя будет ваша — размышляйте! На здоровье!
«ПРИКАЗ № I
Объявляется населению: город Улаганск с момента вступления в него частей Средне-Сибирского Корпуса войск Верховного правителя адмирала Колчака, то есть с 12-ти часов дня 14-го месяца декабря 1919 года, находится на чрезвычайном военном положении.
Вся власть переходит к военному КОМЕНДАНТУ города
Посему приказываю
1. Считать комендантский час с шести часов вечера до шести утра.
Жители обоего пола и разного возраста, замеченные в эти часы на улицах, подлежат немедленному аресту и препровождению в КОМЕНДАТУРУ.
2. Всем жителям, имеющим огнестрельное оружие, сдать таковое в КОМЕНДАТУРУ не позднее 12-ти часов дня 15-го месяца декабря.
При обнаружении у жителей несданного в указанный срок оружия виновные подлежат немедленному расстрелу на месте.
3. Всем владельцам жилых домов, смотрителям казенных и прочих зданий и помещений не позже 12-ти часов дня 15-го месяца декабря с. г. сообщить в КОМЕНДАТУРУ о лицах, находящихся в этих помещениях без вида на жительство, выданных органами власти Верховного правителя адмирала Колчака.
Неисполнение данного указания карается расстрелом.
4. Отрядам интендантской службы и полевых войск, расквартированных в г. Улаганске, предоставляется право реквизиции у местного населения теплой одежды, продуктов питания, скота и рабочих лошадей с выдачей соответствующих расписок, заверенных печатью и подписью КОМЕНДАНТА.
Сокрытие теплой одежды, продуктов питания, скота и рабочих лошадей, равно как и сопротивление указанным отрядам, карается расстрелом на месте.
5. Деятельность всех расположенных в городе государственных и частных предприятий и учреждений (кроме электрической, водопроводной, почтово-телеграфной и железнодорожной станции) временно прекращается.
Деятельность государственных, общественных и частных пред приятии и учреждений может быть возобновлена не ранее чем с 12-ти часов 15-го дня месяца декабря с. г. письменного раз решения КОМЕНДАНТА.
14 декабря 1919 г
КОМЕНДАТУРА: г. Улаганск, ул. Московская, угол Садового переулка.
КОМЕНДАНТ Капитан П Корнилов»
Вот она что собою представляла, та бумажка, сложенная вчетверо, оставленная на столе Уполномоченным, какой это был Приказ от 14.ХН. 1919 г.!!
Корнилов проснулся, ему показалось, проснулся от темноты Открыл глаза.
Так и есть: с закрытыми глазами, во сне, было светлее, чем с открытыми и наяву.
Во сне воображаемый, а все-таки мерещился свет, какие-то полоски с какими-то оттенками, при открытых же глазах не было ничего, кроме тьмы.
Корнилов не поверил, накинул пиджак и вышел на улицу — там-то что было?
Невообразимая тьма и совершенно никаких предметов — ни земли, ни неба. Закинув голову, Корнилов смотрел вверх, что-то промелькнуло, какая-то искорка, но промелькнула ли?
Он пригнулся, нащупал рукой приступку, сел.
Веревочники к своим избам крылец не ладили, две-три приступки — и вот она дверь, ведет прямо в избу, это редко, когда сначала надо миновать еще и сени.
И так? По любой дороге? В любую сторону?
По любой дороге, в любую сторону, в любые день и ночь, а ведь повсюду, даже в такой вот исчерна-черной ночи, повсюду строгая, недремлющая Советская власть! Мужчина ли, женщина ли, парнишка или девчонка, если только заметят подозрительную личность, первым делом в ближайший орган Советской власти, в сельский Совет: «Личность! Из стога на Мякишкином увале вылазила! В стогу, видать, и ночевала!»
Кроме того...
Непонятной была Корнилову та страна, в которую он мог нынче бежать... Нет, непонятна...
Что-то происходило в ней, какие-то события, от которых его отгораживала Верхняя, а может быть, и Нижняя веревочная заимки, и вот уж он сам себе признавался в том, что за этой оградой он чувствовал себя и спокойнее и даже увереннее.
За пределами же заимок он должен был спрашивать себя: что происходит? И не находил ответа, не знал объяснения.
Не находил, не знал, хотя газеты писали и он своими глазами видел, убеждался в том, что сельское хозяйство страны превзошло довоенный уровень 1913 года, что промышленность этого уровня вот-вот достигнет, что лозунг «Превратим страну из аграрной в индустриальную», который еще недавно вызывал у него возмущение своей самонадеянностью и даже наглостью, кажется, и в самом деле реален.
«Нет, непонятно, как все это произошло-то? Пять лет тому назад — голод, разруха, тиф, холера, не только он, Корнилов, но и вся страна доживала последние дни, и — вдруг?!
Только что заложен первый в истории России тракторный завод.
Только что началось строительство Туркестано-Сибирской железной дороги.
Только что, незадолго до своей смерти, Ленин сказал, что он нашел ту степень соединения частного интереса и контроля его государством, которая составляла камень преткновения для многих и многих социалистов.
Только что на XIV съезде партия переименовала себя из РКП (б) в ВКП(б)—что все это значило?—думал и думал Корнилов.
Вот-вот будет пущена Волховская гидроэлектрическая станция...
Вот-вот, вот-вот, вот-вот что-то еще и еще случится — только с этим ощущением и можно было жить в России, а он этого ощущения все еще не принимал, не мог и боялся его: потому что ему с головой хватало событий вот-вот минувших, недавних, он и в них-то не мог до сих пор разобраться и все откладывал, все откладывал этот разбор на завтра, на послезавтра...
Кроме того...
Кроме того, приятно, поди, будет УУР, если Корнилов убежит! «Убеги, Корнилов, убеги, а мы тебя поймаем, мы тебя доставим в город Аул по этапу, мы тебя спросим: отчего убежал?» Да так оно, кажется, и было — не провоцировал ли УУР побег? Какая искренность, какие разговоры, какие книжечки — Боря и Толя! — какие свободы: хочешь, допрос будет сегодня, а хочешь, так и завтра.
Потом «Приказ № 1» коменданта города Улаганска от 14.ХП.1919?
А вдруг... А вдруг УУР очень хотел, чтобы Корнилов убежал с его глаз долой, хотел его выручить, спасти? Ну кто бы это оставил его с «Приказом № 1» наедине и не арестовал бы, если бы не хотел, чтобы подследственный скрылся?
Как же было-то? На самом деле?
Корнилов позавидовал удачливому беглецу.
Ну, конечно, вот сейчас, вот в эту минуту, где-нибудь, в какой-нибудь стране кто-то обязательно выламывает решетку тюремной камеры. Кто-то ее уже выломал. Кто-то, крадучись и прыгая, минует тюремную стену.
Кто-то — на свободе!
И никогда-никогда не будет пойман, а будет отныне жить той самой жизнью, которой хотел жить.
Познакомиться бы со счастливчиком, а?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64