Знаете опять же, как я радуюсь? Вы догадывались когда-нибудь либо нет, как птичка радуется, когда поет? Ну, а когда что в жизни совсем не так, совсем не подходит к той мысли, претит и даже угнетает ее, тогда мне огорчительно — слов нет! Зачем далеко ходить, как вгляжусь в вас внимательно — слов нет! Ведь, скажу я вам, да вы и сами это знаете,— мы ведь с вами почти что друзья! Знаете? Об этом?
Корнилов кивнул — да! Знает!
— Ну вот, ну вот! Мои бы мысли да ваши бы мысли — да вместе, в одно бы! А? Вот бы сложилась мысль? Красота бы получилась бы! А? Догадываетесь?
Корнилов кивнул — да! Догадывается!
— И ведь для народа-то, для других-то людей, как бы это было полезно — понимаете? А?
Корнилов кивнул — да! Понимает!
— А как на самом-то деле происходит? А? На самом-то деле почти что друзья — они часто хуже врагов. Очень часто!
— Так вам это, может быть, только кажется, а на самом деле мы думаем с вами недалеко друг от друга?!
— Далеко-о-о! Так далеко, что едва видим друг друга! Вы — как? Вы от мысли к мысли всю жизнь думали, а я? Я от цветочка какого-нибудь — к мысли, от борозды пашенной — к мысли, от разговора с мужиком или с бабой на свадьбе или на погосте — к мысли. А впрочем, не знаю — мысли это мои или жизненное мое ощущение? Вот какая между нами большая, какая поучительная разница? Но, несмотря на разницу, я бы и еще и еще поговорил, ведь в некоторых интеллигентах действительно — что хорошо? Они к чужим словам любознательны и вот елущвют, не перебивая. У нас, у простонародья, такого терпения нет, а мне эта любознательность и всегда-то была по душе, и я, верите ли, интеллигентных собеседников всегда искал, уважал не столько потому, чтобы послушать их, сколько — чтобы они меня, не перебивая, послушали бы. Всегда так, ей-богу, а нынче, перед тем как я навсегда оставлю юридическую деятельность, так мне ваше внимание тем более необходимо. И я бы еще говорил бы и говорил, мне не мешает, что я — следователь, а вы — подследственный, но мне истинно мешают некоторые подозрения в отношении вас...
— Подозрения? Но они же могут и не подтвердиться! Это еще надо выяснить!
— Надо, надо! Скажите, Петр Николаевич, когда вы познакомились с гражданкой Евгенией Владимировной Ковалевской?
Не то чтобы Корнилов этого вопроса не ждал — ждал давно. Они давно с Евгенией условились, как и что отвечать, если кого-нибудь из них будут на этот счет спрашивать, все было продумано ими до подробностей, но в том-то и дело, что УУР в своих вопросах следовал тому именно порядку, который Корнилов давно определил как самый трудный, самый опасный для него порядок.
Таких вопросов, давно определил он, было три:
о наследовании имущества Корниловым акционерного общества «Волга» — когда, при каких обстоятельствах?
о Евгении Владимировне — где, когда, почему, каким образом?
о службе Корнилова в белой армии — где, когда, кем? Кем служил?
Последнего вопроса пока еще не возникало, но он возникнет вот-вот, не мог не возникнуть.
Подробности УУР пока не выяснял, до конца свои вопросы не доводил, в протокол ничего не записывал, тем очевиднее становилось, что все это он откладывал на будущее, а сейчас как бы только составлял программу допроса. И очень точно он ее составлял!
Корнилов ответил, что встретил Евгению Владимировну в семнадцатом году, на фронте. Когда его легко ранило в левую руку. Вот сюда, здесь и сейчас остался след пулевого ранения. Его ранило, а сестра милосердия Ковалевская рану перевязывала. Ну, и... УУР спросил:
— И на несколько лет вы расстались с Ковалевской, а когда вышли из лагеря белых офицеров, ее нашли, приехали к ней в город Аул. Так?
— Совершенно верно.
— Каким образом вы ее нашли? Переписывались? Во время ражданской войны?
— Нет. Не переписывался.
— Тогда — как же?
— Совершенно случайно. Мне указал ее адрес сосед по нарам в офицерском лагере.
— Ваш товарищ?
— Сосед по нарам.
— Фамилия товарища?
— Очень похожа на мою: Кормилов.
— Имя-отчество Кормилова?
— Там мы знали друг друга только по фамилиям.
— Он жив, Кормилов?
— Наверное, нет. Когда я выходил из лагеря, он был в тяжелом состоянии — сыпняк.
— Сыпняк... А ведь Ковалевская — необыкновенная женщина. Русская, скажу я вам, женщина. Может, во всем свете таких больше нигде и нет, только в России? Я-то ее знаю, в госпитале у нее лежал.
Корнилов промолчал.
— Когда вы расстались? Почему расстались? Снова было молчание.
— Не могу настаивать, но ежели ответите, буду признателен: была же причина, не просто же так расстались?
— Ковалевская не хотела, чтобы я был нэпманом, владельцем «Буровой конторы».
— Вот как! — воскликнул УУР.— Она догадывалась, она как знала, что вы не выдержите, откажетесь от «Конторы»! Как знала! Странно: вы перестали быть нэпманом, струсили, а она все равно уехала из Аула?
— Мы не смогли восстановить прежние отношения.
— Куда уехала Ковалевская?
— Мне это неизвестно.
УУР сочувственно задумался, и в паузе вот что случилось: папочки явились. Оба! Оба-два Константиновича, Василий и Николай Корниловы, один курносенький, в пенсне и, кажется, с веснушками, у другого на сухощавом лице ястребиный нос, один — адвокат, другой — инженер путей сообщения. Оба отнеслись к сыночку участливо: «Мы тебя не выдадим!» Оба полагали, что, если они явились в критический момент, заявили о своей моральной поддержке,— значит, дело в шляпе.
Вечное заблуждение отцов!
И опереточное и мимолетное это явление было лучше, чем ничто, гораздо лучше, тем более что папочки промурлыкали какой-то куплет, кажется, «Когда б имел золотые горы...». Папочки были в смущении и ничего не требовали. Наоборот, они о чем-то просили. Ну да, они просили защитить их. Ведь когда защищаешь кого-нибудь, то не с такой очевидностью ощущаешь, что тебе самому совершенно необходима чья-то защита!
Вот папочки и подсказывали Петруше: «Защити! Ну, если нас не можешь — защити Борю и Толю?!»
А — что? Стоило представить того и другого в веревочной слободе, чтобы понять, насколько они здесь беззащитны.
«Борю и Толю — не можешь? Ну, а Леночку Феодосьеву?»
Еще бы! Подумать только, что за человек Бурый Философ, и сразу же поймешь, что защищать Леночку совершенно необходимо.
«Леночку — не можешь? Ну, а Евгению Владимировну?»
Евгения Владимировна явилась на память странно: сперва с темными глазами, потом с голубыми.
«Это,— догадался Корнилов,— это при самой первой встрече вблизи крайних избушек Аула, на коровьем выпасе, глаза Евгении Владимировны показались мне темными. На самом же деле они были голубыми». За годы, которые они провели в любви, он так и не сказал ей о ее черноглазости, которая ему столь явственно когда-то показалась. Жаль, жаль, что не сказал! Нынче особенно жаль этого стало.
Папочки еще порассуждали — кого бы сынок Петруша мог защитить, и как-то незаметно, бочком-бочком, исчезли...
А Великий-то Барбос? Ни слуха, ни духа, ни гугу.
Корнилов его упрекнул: «Истинно-то великие, они не трусливы!» А потом подумал и сделал скидку:
«Значит, так и надо Великому — умница! Знает, что делает! Значит, так и надо — не показываться на глаза УУР преждевременно!»
Однако же на что-то, на кого-то надо же было надеяться?! Хотя бы слегка? На папочек, на Борю и Толю, на Великого Барбоса? На кого-нибудь?
Никто его не выручал, не облегчал положения.
Неизвестно, надолго ли, но выручил его УПК. Он вошел в избу, остановившись на пороге, ахнул в недоумении и спросил, почти что крикнул:
— Все сидите? Все сидите, беседуете, язви вас?! И края не видать вашим беседам, а что дело стоит — гор мало?! Замечательно и поразительно! Нет чтобы скорее, а сказать, так завтра же собирать собрание, объединять веревочников в единый трудовой коллектив, нет этого государственного и общественного дела, а есть одна только бесконечная беседа, одни только личные разговоры! Вы даже и не знаете, не интересуетесь, что же за этими стенами в эти часы и в минуты происходит, как там складываются обстоятельства к объединению?!
— Что же там происходит? — спросил УУР.— Что там такого, особенного?
УПК, небольшого росточка, но плечистый и длиннорукий, негодуя, смял в руках матерчатую свою кепочку и, шагая из угла в угол избы, стал говорить отрывисто и зло:
— Ну конечно, ну конечно, где тебе, интеллигентной твоей голове, додуматься — что может и что неизбежно должно в данный момент с веревочниками происходить? Сроду нет, сроду не додумаешься! А вот темные веревочники, они поняли отчетливо, что делать, и на базаре и в соседних сельских поселениях они в спешном порядке продают всю до нитки, у кого какая есть, готовую веревку! Вот чем они, к твоему сведению, в настоящее время заняты!
— Почему это они? Вдруг? — снова спросил УУР.
— А потому вдруг, что завтра, когда они объединятся в настоящую артель, индивидуального сбыта и торговли у них уже не будет, будет только через контору артели. Вот они и спешат сломя голову расторговаться! И продают свою продукцию, веревку свою направо и налево по бросовой хотя бы цене, за копейки, кому придется, хотя бы даже и спекулянтам-антисоветчикам и рвачам!
— Какой же им смысл продавать за копейки? Что-то тут не так...
— Тут все так! Все как есть: копейки они сегодня получают в собственные руки, а рубли-то завтра получит артельная касса — вот какой у них частнособственнический интерес!
— Но ведь это же их собственная, а не артельная веревка, они ее вправе кому угодно и за какую угодно цену продавать! При чем здесь мы с тобой?
— Мы? С тобой? Да мы с тобой полностью в ответственности за такое безобразие, за такую их несознательность: артель завтра в трудовой коллектив организуется окончательно, а касса-то у той артели будет пустая? С чем начинать-то придется артели, с какими такими деньгами и средствами? Может, правление па миру пойдет, с того и начнет свою деятельность? УУР подумал и сказал:
— Что же мы теперь — веревочников на веревках должны держать? Что мы должны делать?
— Это я тебе враз объясню, потому что это любому ребенку понятно! Первое, это ты должен сию же минуту кончать свою болтовню с товарищем Корниловым, заниматься порученным тебе государственным делом, то есть заканчивать проверку у всех артельщиков налоговых квитанций и прочих документов, и тут же, не откладывая, собирать собрание, объединять их в истинную уже, а не в поддельную артель! Ребенку понятно!
— Слушай,— сказал УУР, глядя куда-то в сторону, в окно,— в конце концов, артель — это твое дело, мое же первоочередное — снять допрос с гражданина Корнилова. И определить его социальное лицо. Вот так! Кроме того, ты стажируешься у меня по финансово-следственному делу, а не я у тебя!
— Верно! Я у тебя — по финансовому, а ты у меня? Ты у меня по государственному делу стажируешься. Понял? Вот навязался-то, прости господи, на мою шею, стажер! Да как бы не на двоих на нас, а только на меня одного было записано поручение устроить артель «Красный веревочник», так у меня дело давно было бы закончено, я бы после того успел уже и еще в одной, а то и в двух промартелях побывать, там наладить порядок! Это точно, что успел бы! И давай-ка короче — кончай интеллигентскую свою болтовню! Собрались двое, один другого стоит!
Над левым глазом УУР часто-часто задергалось веко, а лицо как бы сразу похудело.
Корнилову так захотелось, так захотелось подсказать УПК, как, какими словами можно и дальше ругать и обзывать следователя, что он не сдержался:
— Вы не совсем правы,— сказал он.— Просто ваш товарищ — большой теоретик!
— Куда там! — живо согласился УПК.— Он даже более того, он очень сильно гнилой интеллигент! Я в этом едва ли не в первый же день нашей совместной работы и совместного стажирования убедился, а с того дня только и делаю, что в правильности своего убеждения убеждаюсь!
— Что говоришь?! — постучав пальцем по столу, воскликнул УУР.— Не знаешь! А дело в том, что гражданин Корнилов — враг народа! Я в этом обстоятельно разобрался и еще разберусь. До конца. А ты мне мешаешь! И даже срываешь мне это дело, мое разбирательство!
— Ну, когда он враг, когда ты разобрался в этом — так и сдавай его под суд, сдавай в Уголрозыск или в Чека, мне все равно куда. Но ты же его даже не арестовываешь, никуда не сдаешь, держишь на воле и разговариваешь, и разговариваешь! С врагом — какие у тебя могут быть разговоры?! Когда он враг — ему давно пора работать, то есть в исправительно-трудовом доме, либо сидеть в домзаке на строгом режиме за решеткой Ежели он все ж таки не совсем враг, а только из бывших — пусть работает в веревочной хотя бы артели. Там ли, здесь ли, но пусть работает, потому что кто не работает, тот не должен есть, а вы, небось, едите обои! Постыдился бы! Да ежели люди и на работе будут целыми днями болтать, заниматься безработицей, так мы ее во веки веков и не изживем, безработицу-то!
— Помолчи! Можешь помолчать?! — повысил голос УУР.
— Не могу! Не могу я молчать, потому что мне стыдно за тебя, за интеллигента, за то, что ты прячешься за спину своего же допрашиваемого гражданина! Стыд! Глаза бы не смотрели! А еще партиец со стажем! Да любой веревочник, которого завтра же ты будешь агитировать и записывать в артель,— он сознательнее тебя! Пойди поищи хотя бы одного из них, чтобы вот так же сидел, разговаривал бы изо дня в день и даже протокола не писал бы — о чем все ж таки идет разговор? И это в то время, когда полным ходом идет грабеж будущей артельной кассы, когда спекулянт, антисоветчик и эксплуататор чужого труда скупает за копейку готовую веревку, а потом будет ею же конкурировать с государственной торговой организацией! С той же самой артелью «Красный веревочник» будет вполне успешно конкурировать?!
УУР встал, собрал портфельчик. Вышел из избы. Потом дверь приоткрыл, сказал:
— Пойдем! Пойдем, поговорим в другом месте! Ну?! Корнилов остался в избе один.
Тихо было. Собачонка где-то лаяла без толку. Где-то каркала ворона, к дождю, должно быть. Где-то высоко, в вершинах сосен пела иволга — к хорошей погоде.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64