Но Миша рассудил по-своему.
— Ну, как же это не против? — рассудил он.— Политика власти тебе ни к чему, а сама власть к чему-то? Так не бывает! Вот и соединение пролетариев всех стран тебе ни к чему, нужна тебе одна только торговля и кооперация, а мировая революция ни к чему, ячейка МОПРа в Семенихе и та ни к чему, все это для тебя ненужное. Тебе только лишь нынешнее нэповское положение в самый раз, в то время как сама-то Советская власть не считает это положение для себя хорошим, а считает его только за уступку. Вот так и получается, что для тебя не сама власть хорошая, а только ее уступка...
Барышников снова молчал, но как-то нервно молчал, напряженно.
— А тебе, Миша, мировая революция сильно нужна? — спросил он наконец.
— Ну еще бы! Даже странно это спрашивать у комсомольца!
— Зачем же она тебе, когда и без нее можно жить, хозяйствовать и торговать по-человечески?
— Нет, без нее не получится жизнь. Тысячи лет без нее человечество обходилось, торговало и хозяйствовало, но вот не обошлось... И начало ради нее проливать кровь и жертвовать жизнью. Хотя некоторым ни к чему, но другим без этого уже нельзя. Невозможно.
— А я думал, Миша, тебе тридцать два рубля на бурении заработать — вот что нужно прежде всего.
— Вот и видать становится, как ты, Барышников, вообще на людей глядишь. С какой точки.
— Все дело в грамоте! — решил поддержать разговор Митрохин.— Когда весь советский народ, до одного человека, будет грамотным и уже не милорда глупого, а действительно Белинского и Гоголя с базара понесет, вот тогда он будет хорошо организованным, и политичным, и хозяйственным, и всякие, сказать, там разногласия между ними перестанут существовать! — Тут Митрохин хотел сказать еще что-то, должно быть, вспоминал какие-то слова Федора Даниловича Красильникова, но не вспомнил и глубоко вздохнул...
Миша Митрохину не ответил.
Он встал, потянулся, пошевелил руками над огоньками костра. Потом принес подушку-думку, рваное одеяло, бросил их под кустик березки, возросший на старом пне, лег и тотчас уснул... В одну минуту, даже быстрее, уснул.
Нэп!
Ну каких только разговоров, каких толков о нэпе нынче не было!
Каких совершенно неожиданных судеб человеческих от нэпа не произошло, каких потрясений в людях не явилось!
Кто-кто, а Корнилов на нэп насмотрелся, наслушался-надумался, а сверх того и сам стал нэпманом...
При царизме и царствовании частной собственности ни на минуту не помышлял стать собственником, а вот во времена диктатуры пролетариата, в период строительства социализма... надо же!
Загадка?
Загадка, безусловно, была, но только в отношении самого себя — как с ним-то случилось?! — что же касается нэпа в целом, то совсем наоборот, Корнилов имел на этот счет не только мнение, но и преклонение...
Ведь это же какой нужен был ум, какая решительность и безбоязненность, какую нужно было постигнуть реальность, чтобы ввести нэп?
Будто бы простенько: допустил существование частной собственности и инициативы, если уж она века и века существовала прежде, и все! И ничего больше!
Но каждое допущение и каждый запрет сами по себе — ничто без обстоятельств времени и места действия.
А время-то было какое? Военный коммунизм был, революции были, отрицание частной собственности и презрение к ней... и вдруг лозунг: «Обогащайтесь!» (А где-то в скобках. «В пользу диктатуры пролетариата!»)
А место действия?
Да вся Россия, РСФСР, СССР, все племена и народы, все религии и географии, все истории и современность. Вот какая система!
Корнилов так иногда себя чувствовал, что вот он питается на манер какой-нибудь улитки, червячка-букашечки, которую затем в обозримом будущем кто-то обязательно скушает. Спрашивается, зачем это ему-то нужно — самому усиленно питаться? Не лучше ли, не разумнее ли быть улиткой — кости да кожа, точнее, одна только кожа?
Не тут-то было — и знаешь, что ты сам не более чем чья-то пища, но собственный аппетит от этого ничуть не снижается... Как бы не наоборот.
Понимаешь, что вот она — Советская власть, диктатура пролетариата, и нет такого государства на земле, чтобы она не разглядела бы в нем собственника-капиталиста, не разобрала бы его по косточкам, не пообещала бы ему скорой и бесславной кончины, так неужели после того со своим-то, с доморощенным-то буржуем она долгое время будет мириться? Нет же, нет и нет!
Но это только больше уважения у Корнилова вызывало: вот какой расчет — мало того, что политический, мало, что экономический, он еще и психологический.
Точность так точность!
...Кто?
Корнилов думал, как бы продолжить разговор с Барышниковым, прерванный приходом Миши. Помолчав, он спросил:
— В Лондон не боитесь ехать, товарищ Барышников? Грамоты хватит?
— А пущай они там полагают в Лондоне, что лапотник. Мне от этого даже легче.
— Там слова-то этого нет — лапотник!
— Тогда пущай думают, что лопух!
— И лопух у них неизвестен!
— Тогда дело их, пущай как хотят, так обо мне и думают. Мне это все одно. Лишь бы не принимали за слишком умного, а там я уже с ими, как-никак, управлюсь.
— Может, вы, Барышников, и дома, в Советском государстве, тоже не хотите, чтобы в вас умного человека видели? Тоже скрываетесь?
Отсюда разговор переменился, принял доверительный тон. Гораздо более доверительный, чем был до прихода Миши.
— Не то чтобы сильно, ну, а отчасти кто же из нас не скрывается? — усмехнулся Барышников.
— Вам бы в окружном Союзе кооперации работать. Даже в краевом!
— Округ — слишком уже малый масштаб, притом ни живой низовой работы, ни настоящего руководствования сверху. Ни то ни се, только исполнять бумажки из края, то есть командовать пишущими машинками и разрисованными бабами при машинках. Нет, не оглянется... Бабы те не оглянутся тоже. И краевой Союз тоже...
— Москва? — вытаращил глаза Митрохин, вытянул длинную шею.
— На Москву я Семениху правда что сменяю.
— Захотел! — с завистью заметил Сенушкин.— Из Семенихи в Москву безо всяких ступенек!
— Я не захотел, я жду, когда меня в Москве захотят. У меня не раз уже советы брали там! Убедились во мне.
— Да ты и слова-то иные совершенно неграмотно говоришь и даже не замечаешь собственного произношения! — это уже снова Митрохин удивился.
— Тебе-то откуда известно, замечаю или не замечаю? Ежели мне покуда без надобности? Явится надобность, научусь любым словам. Дураки вон грамотность-то усваивают, да еще как! Да еще какие дураки — уму непостижима этакая несоответственность!
Корнилов опять размышлял.
Ну вот, положим, нэп, размышлял он.
Он только «бывшим» и мнится как светопреставление, как неимоверная и новая переделка жизни, а государству, а Советской власти?!
Для нее нэп — эпизод, не более того, событие, но не история, политика, но не принцип. Она этого даже и не скрывает, не считает нужным, пишет в газетах: «Берегись, нэпман, затопчу!»
Где-нибудь в Ленинграде, в Москве, там это, наверное, и совсем отчетливо видно, и только здесь, в Ауле и его окрестностях, в щели, до отказа набитой «бывшими», может мниться что-то другое?..
И вот не в перый раз случилось, что захотелось ему, потребовалось ему основание, опора, та именно, которую создает не что иное, как власть. Над тобою власть, над человеком имярек, над Корниловым.
Да, ищет, ищет человек власти над собою, что там и говорить! А тот, кто ищет быть властелином, тот даже гораздо более остальных готов принять власть над собою другого человека, а также и еще многих жизненных обстоятельств. Такая тоска: «Хорошо бы походить под чьей-нибудь властью! Под чьей-нибудь сильной и умной!» Кажется, общечеловеческая тоска... Пространств вокруг Корнилова было множество, он в них множественно существовал то как бог, то как натурфилософ, то как строевой и штабной офицер, то как пленный, то как член артели «Красный веревочник», то как владелец «Буровой конторы Корнилов и К°», а вот линий?
Линий твоего поведения и твоей судьбы — этих вечная нехватка! Именно в них-то и нужна тебе еще чья-то сила и чей-то ум, своего не хватает. Не хватает явственно. Это старику Гёте запросто было обращаться к людям с призывом, чтобы каждый искал в себе самого себя, так на то он и Гёте... Ему свыше предписано было Гёте стать, ну, и чего проще, он им и стал. А ежели ты не Гёте и тебе ничего не предписано? Тогда какое-никакое, а требуется тебе прижизненное предписание. Линия требуется. И некто, как ты сам, должен искать свое предназначение и предписание — трудно! Тут настало время задать Барышникову вопрос. Самый больной, он под ложечкой зудел, а задать его должен был не кто другой, как Корнилов. Барышников же вопроса тоже ждал — он хотел отвечать. Однако общую эту готовность нарушил Митрохин, ему показалось — не кто, как он, и дальше должен спрашивать Барышникова, и, подскочив на месте, снова вытянувшись в шее, он спросил: — А не боишься, Барышников? Я тебя сильно уважаю, но спрашиваю — не боишься, нисколько?.. Не от Митрохина ждал Барышников вопроса, и вот желание продолжать разговор, отвечать у него сникло, но он все-таки сказал:
— Нет. Не боюсь...
— Подожди-ка! Я еще и не спросил тебя, чего ты не боишься-то?! Не сформулировал! — удивился Митрохин. — Кто тебе мешает? Формулируй на здоровье!
— В программе государства нынче как? Сделать послабление частной, а также и кооперативной собственности, сделать из них подмогу, после же, когда подмоги этой будет уже достаточно, прижать их к ногтю, взять всю собственность в свои руки, а Барышникова пустить под откос! За ненадобностью. За окончательной! Такая плановость.
Барышников изменился вдруг в лице, еще потемнел и снова стал заикаться:
— Д-д-дур-рной ты, Митр-рохин! Что оно, госуд-д-дар-ство-то, само себе вр-р-редности з-з-захочет, д-да?
— Не вредности, а пользы: когда ты начнешь государство хотя бы в чем забивать, хотя бы в масляной торговле, оно не потерпит. Оно желает любое дело от начала до конца держать в своих руках бесповоротно!
— Каждое желание имеет предел, хотя бы и государственное! Предел этот ставит экономическая выгода. И п-практика жизни, к-которая спросит: лучше ли, х-хуже ли б-будет народная жизнь, к-когда убрать из ее Барышникова? К-к-когда он и есть н-народный деятель! И к-кому это, к-какому обществу, я спрашиваю, нисколь н-не нужны м-мои мозги! И тр-руды? И р-руки и ноги? Или, м-может быть, не нужен н-никому тот благо-состоя-тель-ный г-гражданин, котор-рого из бедняцкого слоя к-кажный г-год доставляет государству «Смычка»? Т-ты вот прессу и г-газетки научился читать, вас, ч-читателей, р-развелось, р-ровно тар-рака-нов за р-русской печкой, ты ч-читаешь и др-р-ругим мозги набекрень ладишь, это ты ум-меешь, но я и тебя все одно бер-регу, не даю т-тебе пинк-ка под задницу прочь от «Смычки», а тоже даю тебе бла-го-со-стояние! К-крыс я душой н-ненавижу, а еще д-до беспамятства п-почто-то я не-н-навижу т-т-трепачей! Но все одно з-зачем-то т-терплю т-тебя, ч-читателя, не изгоняю из «Смычки» и д-даже слушаю твое т-т-трепание на соб-браниях пайщиков до з-захолонения в собственном сердце! И д-даже з-забочусь о твоем бла-го-со-стоянии. С-самому н-непонятно мне, как п-про-исходит! Думаю: да ежели бы мы все, которые люди п-при мозгах, порешили бы н-навсегда пришибить т-т-трепачей-ч-читателей, года бы нам на это дело вполне бы хватило! Г-года хватило бы, а м-мы почто-то в-всю-то жизнь с вами, с читателями цацкаемся и д-даже вас ст-тесняемся! Буд-дто виноватые ч-чем-то перед вами!
— Тьфу ты, выскочка какая! — возмутился Митрохин.— Да государство и без тебя сделает благосостояние! Без тебя — индустрию и промышленность! Без тебя — армию и международную политику! А когда так, зачем ему с тобой конкурировать, с сопляком вот с этаким? Ты не вообще сопляк, этого за тобой незаметно, но в сравнении с государством ты сопляк, больше никто! Когда ты захотел быть кем-то, иди в государственную службу, исполняй план и график, который государство тебе даст и с тебя спросит!
— Ч-чит-татель ты и есть, М-м-митрохин! Д-да откудова возьмется г-государственный ум и кор-рмильцы нар-родные, ежели кажный б-будет поставлен только на исполнение г-графика? И п-плана? Т-ты ведь как думаешь: «В-вот земля государственная, з-значит, и лес на з-земле г-государственный, и тр-рава, и р-реки, и д-даже неб-беса! И уже кон-нечно — люди!» А н-ничего п-подобного: во в-всем имеется об-бязательно хоть что-н-нибудь, да н-ничье, и его даже б-больше, ч-чем чьего-н-нибудь! И эт-то х-хор-р-рошо и правильно, п-потому что, еж-жели все на свете станет чьим-н-нибудь, н-ну хот-тя бы и государ-рственным, тот же миг все израсходуется и д-для дальнейшей ж-жизни не остан-нет-ся с-со-вершен-но н-ничего!
«Б-барышников-то?! — мысленно тоже заикнувшись, удивился до предела Корнилов.— Б-барышников-то — откуда что в человеке? Начитался каких-то книг? Но мог ведь и своим умом, с него хватит!» И вспомнилось Корнилову, что он сам вот только что, на днях думал почти о том же, почти так же, почти...
Для человека весь белый свет — это он сам и все окружающее его, эти две ипостаси обнаруживает в мире человек, думал он, но окружающий мир нынче пронизан творением его же рук — государством пронизан, как никогда... В городе Ауле и там школы — «совшколы», кино — «совкино», служащие — «совслужа-щие», кооператоры — «совкооператоры», люди — «СОБЛЮДИ»... И ничего удивительного в том, что небеса нынче — это «совнебеса».
Надо бы это понять всем. Надо обязательно, и вот Корнилов на днях понял. А умница Барышников нет! Умница заблуждается, умница строит иллюзии. И Корнилов почувствовал свое превосходство над Барышниковым. Других превосходств у него над этим мужиком не было, это было.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64