— сведению, главным брандмейстером города.
Газонов тоже нет, неизвестно жителям, что это такое, так же едва ли известно и что такое собачьи поводки, какой это предмет, какого назначения...
Кобели и суки предаются здесь утехам где придется, гуляя где вздумается, особенно густо — на Базарной площади между торговыми рядами, здесь они поглядывают, где бы чего бы стянуть, сожрать, затем вовремя убежать, оставшись целыми, а если повезет, то и невредимыми.
Если же кобели находятся при доме своего хозяина, так они непременно на цепях, середины здесь нет — либо полная свобода, либо — железная цепь, и когда случится, что черный или пестрый, чаще все-таки черный кобель, сорвется вместе с цепью на волю и ударится, поднимая ею пыль и звон, со двора во двор, из переулка в переулок, из квартала в квартал, то всякий живой спасается тогда, как может Такой пейзаж.
Пейзаж этой Стороны.
Что касается Стороны Той, то я бы сказал вам, Боря и Толя, что пейзажа там нет, а есть только пространство, есть Та Сторона, больше ничего.
Иногда пространство туманно, иногда бескрасочно и даже как будто безвоздушно, иногда покрыто водами, иногда — снегами, иногда сизой зеленью тальников и облепихи.
Это — как придется, в зависимости от времени года, когда вздумается прийти весне и осени, а приходят они сюда по собственному разумению то на месяц раньше срока, то на два позже.
Такой здесь Земной шар, такая Европа в Азии, такая Азия в Европе.
И вот бы, вот бы поглядеть на вас, Боря и Толя, какой бы вы стиль избрали здесь, на границе Той и этой Стороны? Ведь все на свете писатели, даже такие независимые, как вы, Боря и Толя, обязательно вписываются в окружающий мир, а во что вписались бы вы здесь? В Ту или в эту Сторону? Какую бы вы придали здесь интонацию своим произведениям? Какое применили бы остроумие? Изящество? Изыск — какой?
Пространства включили бы в свои произведения — какие?
Время — какое?
Время здесь, Боря и Толя, тоже беспредельное социализм двадцатого века с новейшими его учреждениями — и средневековые Веревочные заимки, Верхняя и Нижняя, выбирайте что хоти те, отрабатывайте принципы выбора.
Отработали, выбрали? Окончательно? Между тем и другим?
Ну, а после того, как выбрали,— нэпа не хотите ли? То то. Вот какой кукиш.
Кроме того, Корнилов не удержался, спросил известно ли Боре и Толе такое имя — Достоевский?
Боря и Толя, разумеется, обиделись, Корнилов, чтобы сгладить неловкость, пустился в рассуждения, что, мол, не где нибудь, а именно в этих приблизительно краях были написаны «Записки из Мертвого дома» и что, по его мнению, не будь у автора воз можности написать «Записки», не написал бы он ни «Преступле ния и наказания», ни «Бесов», ни многого другого
Результат превзошел все ожидания Боря и Толя смутились, даже стали оправдываться «Ну конечно, конечно, мы вполне в курсе дела»
Надо же.
— Боря и Толя — сказал тогда Корнилов — Не знаю, право, почему, по какой причине я так охотно общаюсь с вами? Или как ваш антипод, как, извините, ваш ненавистник, или же из чувства удивительной близости к вам? Вы, наверное, заметили, что меня ведь тоже хлебом не корми, а дай потешиться, поиграть в какую нибудь мысль, хотя бы в мыслишку, дай пожить ею Других игр, другой жизни у меня, может, и нет Конечно, вас со вниманием слушает мир, меня — никто, кроме самого себя, но в принципе разве это меняет дело? В принципе? Я вот подозреваю, что вы тоже не столько живете, сколько пишете книгу чьей то жизни, так ведь и я, не будучи писателем, все равно ушел от вас не далеко.
Если по душам, Боря и Толя, если по душам, тогда не много ли вас развелось по белу свету?
Поди, и в Японии уже свои Бори Толи имеются, энергич ная страна, быстро отделывается от средневековья, еще быстрее приобщается к Прогрессу, богатой нынче сделалась, легко, просто и удачно поучаствовала в недавней мировой войне и разбога тела, ей без Борей Толей никак нельзя. Неприлично.
Северо Американским Соединенным Штатам нельзя тем более
Как же вы — необходимый атрибут Прогресса, а все, что са мое себя надлежащим образом уважает, не может существовать без атрибутов Вот и Прогресс Борю Толю уважает, уважая, басом представляет себя широкой публике «Во какой я умный, какой изысканный! Кто там запаздывает с аплодисментами? Леди и джентльмены! По-хорошему предупреждаю, кто будет запаздывать. По-хорошему...»
Ну, правда, что касается России, Советской России, тут дело обстоит по-другому. Тут все и давно уже по-другому, с тех самых пор, когда Природа пожадничала, занялась строгой экономией пигментирующих материалов и создала бело-, черно-, желто-и краснокожих людей — только. А ведь куда разумнее было бы если уж не полностью воспроизвести весь спектр, так хотя бы не пожалеть еще одной краски — синенькой или оранжевой — да и потратить ее на людей русских... Во многих вопросах истории и современности было бы тогда проще разобраться, яснее обстояло бы дело, а при настоящем положении дел Корнилов не берется судить о том, нужны ли России Бори с Толями? Могут и должны ли они здесь существовать? Нужны или не нужны, но пожаловаться, рассказать им кое-что о себе Корнилов, само собою, имел право.
Тут недавно, допрашивая Корнилова, Уполномоченный Уголовного Розыска как бы между прочим сказал ему: «Для вас, товарищ Корнилов, истина — призвание одиночки. Вы, товарищ Корнилов, человек немолодой, а все еще не знаете, что это значит — входить в коллектив!» Вот чудак, вот чудак! Да Корнилов всю жизнь только и делал, что входил в коллективы, в гражданские и в военные, в нэпманские и в артель «Красный веревочник»! Входил в среду людей, так или иначе, но уже договорившихся между собой о каких-то взаимоотношениях между собой, договорившихся давно и без участия Корнилова, а ему с запозданием, но предстояло войти к ним в качестве «своего человека». Он только и знал, что входил, не решаясь даже спросить — а где же, когда же это вхождение закончится? Входы-то есть, их много, мало ли куда он входил за свою-то жизнь, а — выходы?
Конечно, не он первый, не он последний, вот и Христос разве не ту же самую задачу вхождения в коллектив исполнял? Но Христос как-никак, а входил в свое собственное время, а куда совершал свое Пришествие Корнилов? В какое время? Что по дороге его крепко стукнули по башке — это дела не меняло, все равно — это было Пришествие, может быть, уже Второе, но куда оно совершалось-то?
Прямёхонько в средневековье!
Вам хорошо, Боря и Толя, вам все ясно: вы средневековье по книжечкам знаете, оно для вас, сколько ни старайтесь, останется историей и научным источником, не более того, а мне оно — натура, а натура — всем источникам — источник, вот в какой переплет я — тоже цивилизованный — попал, дорогие мои Боря и Толя! Вам и не снилось? И не воображалось, где уж там.
Натурфилософ Корнилов представлял себе дело так ползала по земле личинка какая то, гусеница, уже освободившаяся от зародышевых оболочек, уже способная запасать в своем организме питательные вещества, необходимые для дальнейшего развития, а когда запасла их в достаточном количестве, очень мудро и не по современному с ними поступила, не стала их тотчас расходовать и растрачивать, вкладывать их в какое-нибудь сомнительное предприятие, а взяла и окуклилась и там, в куколке, в спокойствии и в одиночестве, не торопясь, просуществовала довольно продолжительное время
Долго ждали что дальше то будет? Что из куколки вылупится?
Наконец лед тронулся, то есть куколка треснула, из нее выпорхнула бабочка с большими, разноцветными и незрячими глазами на крылышках «Ччрик чирик — или как там еще? Какой-нибудь самый первый звук произносится же новорожденным существом?— Чирик — вот и я Не беспокойтесь, пожалуйста, крестить меня не надо имя уже имеется, называюсь Цивилизацией Причем западной, а не какой-нибудь варварской Запомнили?» Конечно, аплодисменты, овации, банкеты, тосты, дескать, раскрепощение человечества, дескать, конец проклятой предыстории человечества, да здравствует подлинная история, дескать, ждали ждали, все ждали, дескать И никто не спросил а высидела ли личинка то свои срок в коконе или нет?
Организм то современного человека, он, правда, уже не первобытный, конечно, нет, от первобытности, от сырого мяса, от звериной шкуры на голом теле он ушел, но он же еще и не модерновый, не цивилизованный, он все еще тот организм, который там, в коконе, там, в средневековье, созревал и формировался.
Что же и говорить о привычках и навыках этого организма — они почти что сплошь средневековые, именно там этот организм приобрел привычку есть картошку, курить табак, молиться богу, по читая Христа, стрелять из пушек, плавать по океанам, сочинять музыку по нотам, писать картины масляными красками, печатать книги в типографиях, рассматривать небеса через астрономические трубы
Главное же, прикидывал Корнилов, главное в том, что средние века научили человека труду, превратили для него труд в сознательную и добровольно принудительную обязанность, так что человек мог уже по собственному желанию трудиться день и ночь, а кто отлынивал, для того вступало в силу принуждение, изобретено было множество способов прививать сознательность и любовь к труду.
Человек возвел труд в господина, а себя признал его рабом, и тут-то развернулось по Земле строительство от края до края, дым коромыслом, и если специальностью рабовладельческого общества были Пирамиды, Акрополи, Колизей, то средние века без счета стали возводить города, строить гавани и корабли, замки и крепости и пороховые склады.
Все это так, все это, разумеется, прекрасно, но достаточно ли этого прекрасного для новой эры, для цивилизации?
Бабочка порхает, удивляет мир, а больше того — сама удивляется бесчисленным своим красотам, а привычки-то, а навыки-то те же самые, что и у личинки. Летать-то она научилась, а пища — та же, и прочие потребности тоже прежние, средневековые.
Потому, должно быть, так просто Верхняя и Нижняя средневековые Веревочные заимки завтра же примут устав промысловой артели — новейшую, социалистическую форму организации.
Потому, должно быть, и Корнилову, бывшему приват-доценту, философу, не составило особого труда вить веревки, погружаться в те движения, в то состояние организма, которое было свойственно человеку и тысячу лет назад.
Потому, должно быть, и приходила во время витья веревок эта мысль, эта догадка: а не рановато ли вылупилась бабочка? А если бы она и еще три столетия посозревала в коконе, может быть, к чему-нибудь другому созрела бы? Не только к цивилизации как таковой? Другие бы могли ведь появиться варианты?
Неужели — нет? Неужели веревочники тысячи лет таким вот манером вили веревки ради одного только варианта, каким явился век двадцатый?
Ну, конечно, однажды свитую веревку и ту не разовьешь обратно в мягкую, в податливую кудель, но все равно, ах как хочется пережить свое прошлое, если уж не от начала до конца, так хотя бы встречу какую-нибудь пережить снова, прошлую любовь, прошлые какие-нибудь мысли, прошлые решения принять заново, попридержать ту истину в руках, мимо которой пробежал когда-то второпях, не заметив ее!
Истина, она даже задним числом утешительна, вся наука-история на таком утешении построена, все человечество задним числом утешается, других утешений у него нет и будут ли?
В то же время, если бабочкам и еще подождать-повременить, еще попорхать, погордиться собою, еще и жестоко повоевать между собой,— тогда еще труднее будет организовать из них какой-нибудь трудовой коллектив, какую-нибудь осмысленную организацию, поскольку окончательно будут утеряны и позабыты средневековые трудовые навыки.
Из вас, что ли, Боря и Толя, спрашивал Корнилов, можно организовать артель веревочников? Или завод «Металлист»? Или «Буровую контору»? Вас сделать Уполномоченным Промысловой Кооперации?
Уже в средние века с человеком случилось все, что могло случиться,— войны, эпидемии, заблуждения, искусства самые разные к нему тогда пристали, и монархии, и демократии, потому он так живуч сегодня: ко всему привык, все знает, все испытал! И только одного не случилось с ним до сих пор — цивилизация ему вновь, и потому к ней-то и не приспособлен его организм, в ней-то и нет у него навыка и опыта — ни биологического, ни юридического, никакого.
Конечно — свобода, конечно — долгожданная, однако учтите: нет и не может быть более несвободных людей, чем добровольцы...
Корнилов по себе знает: когда служил в армии, воевал, только и слышал: «Доброволец? Ну, а тогда — вперед шагом арш! В разведку—арш! В атаку — арш! В полное, в безоговорочное подчинение вышестоящему начальнику—арш!»
И не моги что-нибудь от собственного лица вякнуть, какое-нибудь слово. Не моги не улыбаться — ты же доброволец, а вовсе не рекрут какой-нибудь! Так вот — что хочу сказать я тебе, Боря, и тебе, Толя: вы тоже добровольцы цивилизации! И тем самым вы ее невольники. Вы — при вашем-то первоклассном интеллекте — рабы!
Ваша мысль не позволяет вам с этим утверждением согласиться?
Тогда уточним: мысль или система мышления? Это очень разные вещи, иной раз так и прямо противоположные, так что мысль в системе мышления чувствует себя словно в карцере.
Ну еще бы: мысль всегда, если же она думает о самой себе — тем более, непревзойденна и если уж не гениальна, так только чуть-чуть, самую малость! Для чего угодно у нее с избытком хватает воображения, но только не для того, чтобы представить себе, что она — глупа. О самостоятельности мысли и вопроса нет — упаси бог! Вопрос до глубины души оскорбительный!
И в то время, как система всегда ограничена, потому она и система, отдельная мысль и частность — обязательно безгранична, она ведь единственна, она неповторима, какие могут быть ограничения для единственности?!
А цивилизация? Она только и делает, что ниспровергает системы — государственные, религиозные, нравственные, любые, она только и делает, что возводит на пьедестал Свободу мысли! «Вот так, Боря и Толя, вот так, вот в каком деле у вас действительно огромные и общепризнанные заслуги!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64