Вот так. Этот круг за века эксплуататорские классы заполнили черт знает какими заблуждениями и предрассудками! Черт знает какими! До сих пор было так: чем умнее, и способнее, и образованнее человек, тем больше он выдумывал предрассудков.
— Вот так, вот так! — всплеснула руками Леночка, а Корнилов сказал Бурому Философу:
— Эммануил Енчмен. «Теория новой биологии!» Если не ошибаюсь?
— Да! — подтвердил Философ.— Да — великий мыслитель всех времен и народов Эммануил Енчмен! Вся философия человечества во все времена только и делала, что загромождала сознание человечества всяким дерьмом, а Эммануилу Енчмену предназначено историей расчистить авгиевы конюшни! Более благородной роли ни у одного на свете человека еще не было!
Ну вот, теперь, кроме всего прочего, они оба — Бурый Философ и Корнилов — подтвердили друг перед другом, что они знакомы, что Корнилов книжечку Енчмена от Бурого получил и даже прочитал ее, что...
Дальше Корнилов додумать не успел — Леночка снова бросилась к Бореньке, у нее было такое движение, словно она вот-вот опустится перед ним на колени, и она сказала с мольбой:
— Боренька! Умоляю тебя — скажи!
— Что? Сказать?
— Ну вот те самые главные, самые истинные два слова? — скажи?! Которые — истинные? Которые — без мусора! В которых нет ничего на свете лишнего и даже—не может быть! Скажи?!
— А-а-а...— наконец понял Боренька.— Не два, а три. Три слова.
— Три! Это еще лучше! Скажи?
— Ты... моя... жена...
Леночка вытаращила глазенки, потом закрыла их, вздохнула и так, с закрытыми глазами, засмеялась. Низким каким-то голосом засмеялась, не своим — свой у нее был звонкий, почти детский, но тут она стала похожей на женщину зрелую, может быть, уже перезревшую, начавшую стареть, а Бурый Философ, когда она провела руками по его лицу, по щетинистым кудрям, был в этих руках словно ребенок. Леночка сказала:
— Так... Так ты сказал, Боренька. Правильно сказал.
— Конечно, правильно...— Боренька пожал плечами. Еще он сказал Леночке: — Я ему Енчмена дал. Он, я вижу, Енчмена прочитал... «Он»— это был Корнилов.
— Боренька?! — удивилась Леночка.— Ты, оказывается, Петра Николаевича знаешь? Вы, оказывается, уже встречались?
— Мы — встречались,— подтвердил Бурый Философ.— Один раз. Так вы прочитали труд Енчмена, товарищ Корнилов? Почему-то мне кажется, что вы ничего в этом труде не поняли?
— Почему же вам это кажется? — заинтересовался Корнилов.
— У вас воспитание не то. У вас очень вредное воспитание. Кроме того, до меня дошли слухи, что вы и сами в недавнем прошлом философ. То есть мусорщик, отрицательный элемент. Так прочитали вы Енчмена или нет? Проштудировали?
— Не успел.
— Свободного времени не было? Ни минуты?
— Болел. Вы видели, что я в тот раз, когда вы дали мне эту брошюрку, был тяжело ранен.
— Жаль, жаль... Действительно, только я вам дал книгу, только вы успели посмотреть заголовок, как вас ударили. И сильно ударили, книга выпала у вас из рук на землю. Я хотел ее подобрать, отдать кому-нибудь другому, но тут подобрали вас и унесли вместе с книгой. Жаль-жаль — сами не читали как следует и другого какого-нибудь внимательного и благодарного читателя лишили возможности. У меня очень немного свободных экземпляров этого труда.
— Боренька! — снова вступила в разговор Леночка.— Боренька, ты был в той страшной драке веревочников, да? Почему же ты ничего не сказал мне об этом? Ты видел, как ударили Петра Николаевича? Ты знаешь, кто это сделал? А следователь, наверное, спрашивает у Петра Николаевича — кто? — а Петр Николаевич не знает... Ведь вас об этом спрашивают, Петр Николаевич? Мне кажется, и следствия-то без такого вопроса не может быть, да?
— Я этого не видел,— сказал Боренька.— Я этого не знаю.
— Вполне может быть, что Боренька этого не видел...— подтвердил Корнилов.— Вполне. Он в это время кричал: «Долой Декарта!» А почему именно Декарта? Почему именно его — не пойму? А? Или, может быть, я тогда ослышался?
Леночка посмотрела на Бореньку — и это было уже выражением ее тревоги, а на Корнилова она посмотрела с опасением «Петр Николаевич! — как бы сказала она.— Пожалуйста, Петр Николаевич, не сделайте чего-нибудь такого. Чего-нибудь нехорошего!», но что Леночка понимала под «нехорошим», Корнилов точно не знал.
Бурый же Философ сказал:
— Почему «Долой Декарта!»? Это вам, наверное, послышалось. А, впрочем, не все ли равно — кого «долой»?! Декарта или Канта. «Долой!»— вот что главное! Долой многовековой бред, называемый классической философией! Так же, как наши трудящиеся в несколько месяцев избавились от эксплуататоров — от капиталистов и помещиков, так же они должны навсегда избавиться от галиматьи, которую веками эксплуататоры вдалбливали им в головы! Если этого не будет — и революция, и гражданская война, и вся борьба трудящихся с поработителями потеряет смысл! Конечно, потеряет! Если оставить в головах людей старое сознание, из него обязательно снова вырастет эксплуататор. Ну, может быть, он и не в точности повторится в капиталисте и в помещике, он, скорее всего, найдет другой какой-нибудь внешний облик, но по существу он все равно будет не кто иной, как эксплуататор. Так говорит великий человек, ученый и революционер Эммануил Енчмен...— Бурый Философ запустил обе руки в жесткую свою шевелюру, сощурил глаза: — «Мировоззрение — это эксплуататорская выдумка; с наступлением эпохи пролетарской диктатуры мы против мировоззрения. Мы за пролетарскую и грядущую коммунистическую единую систему органических движений» И дальше: «Неизбежна гибель эксплуататорских высших и вечных ценностей, таких, как разум, познание, логика и идеология вообще!». Все это, все эти слова о высших и вечных, познаниях и разумах,— все их Енчмен берет в кавычки... Можете меня проверить, товарищ Корнилов,— посмотрите страницу восемьдесят вторую, заключительную в «Теории новой биологии». Кстати, я не вижу у вас этой книги, где она? Не потеряли?
— На печке...— сказал Корнилов.
— На печке? Там ей место?
— Я там ее читал... Выздоравливал и читал лежа. Лежать больше негде, только на печке.
— Нет-нет — эту книгу у вас надо сию минуту забрать!
— Привстаньте на приступку, она там и лежит в головах.
— В головах! Это где же на печке голова, а где у нее ноги? — спросил Бурый Философ, однако на приступку привстал, пошарил рукой и книжечку Енчмена обнаружил.— Прекрасно! Книга цела и невредима! Слава богу!
— Бог-то при чем? — спросил Корнилов с удивлением.
— Бог действительно ни при чем!—согласился Бурый Философ.— Бог ни при чем никогда и ни в чем, а я извиняюсь!
— Вы знали Енчмена лично?
— Не только знал — я был в той группе студентов рабочего факультета, которые набирали его книгу в типографии.
— Вы учились в университете? В Петербургском?
— На рабочем факультете.
Боренька, Бурый-то Философ — он тоже ходил, оказывается, по тем же университетским коридорам, что и Корнилов... В тех же стенах учился. Как же они его выдержали — те стены, те коридоры? Впрочем — подумал Корнилов — что там стены? Вот и женщины Бурого Философа любят, Леночка любит... Кто-кто, а Леночка понимает толк в любви!
Видно было, Леночка догадалась, что вот сейчас, сию секунду, Корнилов думает о ней, и думает не так, как ей хотелось бы, не так, как ей предполагалось, когда она замышляла нынешнюю встречу. Она-то, конечно, думала — это будет легко, приятно, а в меру и опереточно.
Оперетта выходила не та, которую она задумала...
Чтобы хотя бы отчасти сменить музыку, Корнилов улыбнулся Бурому Философу:
— Все-таки неловко называть вас так, как мне велела Леночка. Будьте добры — ваше отчество?
— А как же она велела вам называть меня?
— Только что велела называть вас Боренькой...
— А-а-а, а я и забыл, что только что. Я — Яковлевич.
— Давно ли вы, Борис Яковлевич, в городе Ауле проживаете? — как бы даже и официально спросил Корнилов, сам этой официальности удивившись.
Борис же Яковлевич долго думал, прежде чем ответил:
— Полгода.
— Полгода?
— Да, полгода...
— Значит, полгода... Где же вы работаете?
— Да вот... работаю. Так...
— Это — хорошо.
— Ничего. Устроился.
Леночка вздохнула, потеребила локон на правом виске, вздохнула.
— Да ты рассказывай, рассказывай, Боренька! Петру Николаевичу все можно рассказать, можно и нужно. Что же ты, право? А вы спрашивайте, Петр Николаевич. Спрашивайте! Спрашивайте Бореньку!
— О чем?
— Да в том-то и дело — о чем хотите! Значит, Боренька живет в Ауле полгода. Каким образом и откуда Боренька в Аул попал, вы хотите спросить, Петр Николаевич?
— Хочет — пускай спрашивает,— кивнул Борис Яковлевич.— Я не против.
— Ну, конечно, хочет! Должны же вы, в конце концов, познакомиться! Как следует познакомиться. Ну?!—торопила Леночка.
— Ну вот и рассказывай, Елена. Ты лучше расскажешь,— пожал плечами Бурый Философ.
— А что — и расскажу! Значит, Петр Николаевич, Боренька, как вы, конечно, догадались, он в Аул сослан. Из Питера. За оппозицию. За какую, Боренька? Нынче оппозиций масса, и я могу спутать?
— Не спутаешь...
— За самую главную, за троцкистскую. Да?! А из Ве Ка Пе бе Боренька исключен. Да? Так я рассказываю, Боренька?
— Не из Ве Ка Пе бе, а из кандидатов в члены Ве Ка Пе бе,— уточнил Борис Яковлевич.
— Но ведь енчмениада и троцкизм это далеко не одно и то же? — спросил Корнилов.
— Трудно сказать...— нехотя отозвался Борис Яковлевич.— Трудно... Трудно. А вы-то? С енчмениадой знакомы? В общих чертах? Интересовались?
— Читал в газетах, что енчмениада разгромлена.
— Читали. А что же вы прочли еще по этому поводу? У вас память хорошая?
— Читал, что Енчмен на некоторое время сгруппировал вокруг своей теории часть учащихся. Которые поддались буржуазному влиянию идей Троцкого об исключительном значении молодежи в деле строительства социализма. На память я не жалуюсь, нет.
— Не поверю, что так коротко было написано!
— Написано было больше, пространнее, но я думаю — достаточно краткого изложения.
— Краткость дается гениям. Эммануилу Енчмену, например. Нам же, всем остальным, необходимы тысячи слов, чтобы изложить самый небольшой факт. Я уже говорил сегодня об этом. Так не припомните — что там еще было напечатано?
— Отчего же? Да вот: Енчмен отразил идеологию нового торгаша-нэпмана первого периода нэпа... Енчмениада была разгромлена еще в тысяча девятьсот двадцать четвертом году... Но она может повториться в обстановке сопротивления эксплуататорских классов... В обстановке их подавления.
— Все? — спросил Бурый Философ.— Теперь уже все? Окончательно?!— Он, показалось Корнилову, побурел гуще, выпуклые глаза его смотрели на Корнилова внимательно, неподвижно и с чрезмерным спокойствием. Довольно красивый мужчина. И не такой уж лопоухий, как об этом недавно говорила Леночка. Совсем не лопоухий — выдумка!
Леночка тоже досерьезнела. Корнилову стало жаль ее. Она отвернулась в сторону, но даже и перед фигуркой ее было неловко. Такая чудная фигурка — и вдруг обмякла, и на голубеньком платьице появились складки. А косынку Леночка сняла с головы и положила на колени.
Не оборачиваясь, она сказала:
— А какой вы ортодокс, оказывается, Петр Николаевич! Я не знала!
— Я, Леночка, читаю газеты, только и всего.
— Нет-нет,— вдруг вскочила она с табуретки,— нет-нет, ты, Боренька, виноват нынче! Клянусь — виноват: ты же ничего не объяснил Петру Николаевичу! Я тебя просила объяснить ему все, мы так и договаривались, прежде чем пойти сюда, а ты не объяснил ничего! Да как же так? Ведь это же вовсе не выдумка и не каприз какой-нибудь, что хотя бы один, хотя бы только один человек на всем свете должен услышать наше объяснение! Ведь я же тебе предлагала, Боренька: «Ну давай объясним себя кому-нибудь из твоих знакомых, я согласна!», но ты сказал: «Нет! Кому-нибудь из моих — не хочу! Лучше — кому-нибудь из твоих!» А мне действительно это надо, надо, надо! Мы ведь и так ото всего отказались — от венчания, от гостей, от чьих-нибудь поздравлений, только вот это платьице, вот эта косынка и вот это посещение Петра Николаевича — больше ничего! Всему остальному бракосочетательному и свадебному категорический отказ и запрет! Я тебе признаюсь, Боренька, я была так счастлива, так счастлива, что именно к Петру Николаевичу мы пришли сегодня объяснить о себе все, да как бы даже и не самим между собой объясняться в любви! Ведь у нас же с тобой, Боренька, еще и не было объяснения, правда? Не было же? Все-все уже было, а объяснения нет! И что же? Вот мы пришли и о чем только не говорим, бог знает о чем только не говорим, но ради чего мы пришли — о том ни слова! Да ведь мы так и уйдем, ни слова не сказавши,— разве можно? Нельзя, нельзя, нельзя! И раз так, буду говорить я! Я сама! Мы на чем прервались-то? А вот, Боренька сказал: «Ты моя жена!» Ну, а дальше-то? Дальше я вас спрошу, Петр Николаевич: может быть любовь без чувств? Может или не может? Отвечайте?!
Корнилов пожал плечами, хотел сказать, что «разное случается», но Леночка такая была серьезная, а в то же время почти что плачущая, она откуда-то, из-за лифчика, должно быть, достала носовой платочек и готова была вытереть им глазки.
И Корнилов сказал, решился:
— Нет, не может, Леночка! Не может быть любви без чувства!
— А-а-а! Вот как, вот как вы говорите, Петр Николаевич! А вот может быть, может быть любовь без чувства, говорю я вам! Да-да —может!
Тем более, что чувство нынче словно калека какая-нибудь, словно сыпнотифозный какой-нибудь или дизентерийный больной — оно хилое, оно — слабое, оно само по себе и существовать-то не может, а только подлаживаясь под какое-нибудь дурацкое умозаключение, под какую-нибудь подлую философию, под какое-нибудь мерзкое мировоззрение! И прав, тысячу раз прав Боренька, когда отрицает и ненавидит философии, а вместе с ними и чувства — они же день и ночь валяются в одной постели. Я уже и сама, своим умом давно прокляла философии, но только не знала, что же мне делать с чувствами? Оказывается, вот что — туда же их, в ту же самую свалку, к стенке, в расход!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64