Значит, и там уничтожение...
А ну как воскреснут те, уничтоженные? Мертвые противники, они ведь ничуть не мягкосердечнее живых?
Вот так: из мертвых и то не создашь коллектив, а из живых?!
И значит, дело обстоит просто: если Корнилову и приходила мысль сделать свою «Контору» предприятием коллективным, так это была слишком серьезная мысль, чтобы ее обдумывать. Для обдумывания остаются только детали:
уволить Сенушкина — не уволить?
доверять Ивану Ипполитовичу — не доверять?
большие убытки принесет нынешняя авария «Конторе» — небольшие?
закладывать новую скважину — «ловить» на старой?
кто бросил камень?
И так без конца.
И, как всегда, никто ведь не думает, что такое жизнь и прав ли человек, живя, зато ни одна подробность сиюминутной жизни не минует мысли человека. И так, наверное, и должно быть, потому что не от нас зависит наше рождение и смерть, в распоряжении человека только мгновения его жизни со своим собственным мгновенным же смыслом.
Применительно к самому себе Корнилов это обстоятельство приспосабливал очень долго. И приспособил...
Ну, конечно, была у него с детства страсть — сочинять, фантазировать, непрерывно вращать головными молекулами, чтобы не остывали. Еще бы не была, если он додумался когда-то до того, что он — бог!
А потом он вот что придумал, что изобрел: исключил из размышлений все сколько-нибудь серьезное о себе самом настоящем! Корнилов прошлый — пожалуйста, сколько угодно! Корнилов будущий — это с натяжкой, с усмешечкой, но это возможно. Все люди вокруг нынешнего Корнилова — так это даже его мыслительный хлеб, без этого нельзя, чтобы их не поразгадывать, над ними! Но сам Корнилов, нынешний, настоящий, реальный, это — табу! Тут ведь как? Сначала ты сам нынешний, затем все то, что рядом с тобой, потом — что дальше, что совсем далеко, и так без конца и без края, так пошло и пошло вплоть до... тупика. Из которого уже и выхода-то нет, да и может ли быть? Может ли быть, ежели начнешь рассуждать о своем времени, о Москве, о Берлине, о Пекине, о Париже, обо всем, где и что хорошо, а где и что плохо, начнешь думать о смыслах и даже — о смысле всех смыслов?
Так Корнилов — как? Подробности сиюминутной жизни — пожалуйста, он их обдумывает, чувствует, проклинает, снова ищет, но о самой жизни, ну хотя бы о том, что такое нэп — надолго ли это, и правильно ли это, или не правильно с точки зрения человечества и даже с его собственной точки,— об этом ни гугу! Нишкни!
Ох, чем-то кончится это изобретение!
Изобретение это, а исполнение изобретения так особенно — было делом нелегким, очень трудным, а если все-таки удавалось, так только потому, что было для него спасением. Корнилов что-что, а, слава богу, научился спасаться, жизнь научила...
Тем более — чем-то кончится? Это изобретение?!
Кто?
Буровая партия ждала приезда Барышникова.
— Вот приедет...
— Вот приедет, скажет...
— Вот приедет, как с нами рассчитается? Действительно, как? Не заплатит за аварийную скважину ни
копейки? Взыщет неустойку по срокам исполнения работ? Заставит бурить новую скважину в счет заброшенной?
Большой убыток имеет нынче Корнилов, хозяин «Конторы», заметно меньший — мастер Иван Ипполитович, затем следовали убытки рабочих, все вместе они теряли значительно меньше, чем один Корнилов, но все равно их потери молчаливо и вслух признавались главными и драматическими. Потому что — рабочий класс.
Корнилов о своих убытках говорить стеснялся, больше расспрашивал Митрохина:
— И что же, Барышников этот всю жизнь был крестьянином, а потом в один момент стал председателем «Смычки»? В Ленинград стал ездить, новозеландские этикетки покупать, наклеивать их на ящики с семенихинским маслом — все в один прекрасный день?
— В один прекрасный! — подтверждал Митрохин.—Сами не чаяли, что среди нас такой человек существовал, а сделана Советской властью кооперация, сагитировалась, тут начали и Барышникова тоже агитировать на вступление в «Смычку». Многих тогда агитировали, всех поголовно, большинство отказывалось, Барышников тоже отказался, но совершенно по-своему: «Вступлю, но только в том случае, если сделаете меня председателем!»
— Дальше?
— Засмеялись и отступились. А дошло до председательских выборов, отказываются все по причинам малой грамотности, по слабости характера, по здоровью, по слишком большой многосемейности, ну тогда и пошли к Барышникову: «Ты в тот раз в шутку говорил о председательстве? Либо всерьез?» Он ответил: «Всерьез!»
— Он грамотный?
— Был так себе. Но дальнейшим овладел за год. И даже менее того.
— Был сильный крестьянин? Зажиточный?
— Не сильнее других. Но каялся: «Борозду гоню, а сам в рассуждении — это бы вот продать за столько-то, а то купить бы за столько, а разницу бы на следующую пустить куплю-продажу...» Ну, конечно, каялся только выпивши: русский мужик и вдруг о торговле мечтает, и не где-нибудь, в борозде. Срам!
— Был срам. А нынче?
— Правда, что был, а нынче уважение: не каждый способен подобным же образом на нэп откликнуться!
Первая встреча с Барышниковым припомнилась Корнилову: приехал, кивнул небрежно, попинал ногами буровой инструмент, заглянул в устье скважины, задал три или четыре вопроса по существу дела, технически совершенно грамотные, уехал. Уезжая, предупредил: не уроните в скважину какой-нибудь посторонний предмет.
Ну, конечно, Корнилов уже в ту минуту Барышникова уважал.
И теперь угадывал: был ли расчет, была ли выгода Барышникову забить скважину? Может быть, он раздумал строить маслодельный завод и скважина ему не нужна? Может быть, решил перенести завод на другое место?
Обычно Барышников появлялся на скважине в обед, наверное, чтобы не отрывать людей от работы, появлялся минут на пять. «Бурите, буровики? Бурите, буровики!» Всегда он был не один, а при счетоводе «Смычки» в желтых форсистых ботинках и с председателем Семенихинского сельского Совета и стираной - перестираной гимнастерке. Ну, и еще вел он разговор, в каждом слове технический и хозяйский: «Худо будете работать — худо буду платить, «Сроки не выдержите — сделаю удержание!», «Дойдете до водоноса, ту же минуту позовете меня. Без меня фильтр не опускать — я сам должен углядеть это дело!»
Корнилов отвечал тоже холодно, тоже кратко: «Контора» напорные воды не гарантирует, запомните это!» — «Помню!» — «Вода может оказаться солоноватой, непригодной для маслодельного производства!» — «Рыск» — отвечал Барышников в смысле того, что неизбежен риск, садился в свой тарантас и уезжал прочь, иной раз не попрощавшись.
И в этом поведении Корнилов чувствовал артистизм. Тяжелый был артистизм, грубый, жесткий, но именно он, уверенный в себе, еще не надорвавшийся.
Как нередко случалось, мастер Иван Ипполитович, почти точно угадывая мысль Корнилова, сказал:
— Ему бы не кооператором быть, а конокрадом — артист! Среди конокрадов, скажу я вам, часто бывают артисты!
А Митрохин даже с некоторой радостью поддержал мастера:
— И что, и что?! Барышникова к любому предмету приставь, он в нем выгоду почует и сделает ее, не откладывая! Ни минуты!
После того как случилась авария, Барышников на скважине не был вот уже сколько дней, и Корнилов ломал голову: «Почему?» Вся партия ждала: «Вот приедет Барышников...» Наконец не в обычное время, а к вечеру, когда солнце было на закате, Барышников явился.
— Ну и что? На эту скважину будем надеяться? Другую начинать?
Он хотел от мастера ответа сиюсекундного, но тот тихо, вяло, совершенно бесстрастно ответил, что дело это заказчика пока не касается, вот он, мастер, «половит» еще несколько дней, а тогда и даст окончательный ответ.
— Тогда, в таком в случае, на сегодня мы тут ненужные! — пожал плечами Барышников, но на мастера не обиделся и не уехал, а, прислонившись спиной к черному корявому стволу березы, стал думать.
Корнилову показалось, будто Барышников приглашает его подумать вместе и что могучий этот кооператор должен пахнуть чем-нибудь острым, вернее всего, чесноком, он подошел к нему и скоро понял свою ошибку — от Барышникова не пахло ничем и разговора вести с Корниловым он не собирался.
Ну еще бы! Хотя оба нэпманы, но масштабы разные: Барышников — нэпман советский, кооперативный, Корнилов — частник. Барышников с кем только не имел дела — с крестьянами, рабочими, служащими кооперации и совторгслужащими, железнодорожниками, моряками, юристами, бухгалтерами, коммерсантами разных стран. А Корнилов? Незадачливый хозяин буровой какой-то конторы, с партией народишка, которому действительно одно только название «сброд». Ну, разве еще «осколки»...
Однако Барышников не уезжал. Счетовод «Смычки» и пред-сельсовета давно уже сидели в плетеном тарантасе, молчали, изредка начинали между собой какой-то разговор, ждали Барышникова, а тот все стоял, прислонившись к березе, все думал. Наконец сказал своим непременным спутникам:
— На сегодня вы здесь ненужные. Можете ехать! Домой! — И те уехали, а Барышников зачем-то остался. Спросил: — И сколь же стоит все ваше оборудование? Буровое? Целиком и полностью комплект?
— Тысячи на полторы...— ответил мастер по-прежнему неохотно.
— И сколь же ваша «Контора» ежегодно доходу? С одного комплекта?
— Тысячи три. Валовых.
— А в чистоте? То есть чистоганом?
— Хозяин лучше знает...— кивнул мастер в сторону Корнилова. Это был щепетильный вопрос, мастер не хотел на него отвечать.
Барышников больше и не спрашивал, молча шевелил губами, считал. Сосчитал и сделал вывод:
— Нет, невыгодно нашей «Смычке» приобретать этакий комплект.
— Почему же? — тоном уже заинтересованным спросил мастер.
— Набуришь скважин для разной кооперации и сельским обществам верст на двести кругом, а потом?
— Верст на триста в окружности будете бурить, кто вам помешает?
— А это расходы транспортные слишком большие, а главное, досмотру со стороны правления «Смычки» не будет за буровиками, а без досмотру дело гиблое — инструмент разворуют.
— Воры, что ли, одни кругом?
— Зачем воры! Не воры, а человечья природа. И меня оставь государство совершенно без присмотру, я тот же день начну его раздевать-разувать Доходы прятать от налога, объем работ и обороты начала показывать в отчете вовсе не те.
— А это злом же? Кооперация заинтересована в крепком, в обутом-одетом, г, вовсе не в нищем государстве!
— Ну, еще бы Кооперация в крепости государства заинтересована даже более пролетария, хотя у его нынче и государственная диктатура! Пролетарий — он в начальниках чего-то значит, а на заводе он исполнитель, больше ничего. А кооперация, она работодатель, она снабженец населения и государства, она даже воспитатель трудового населения и пресекатель главного врага пролетарского государства, то есть кулака на местах. Поэтому кооперации везде и всюду надобно подалее держаться от того дела, в котором легко обмануть государство. Я везде и всюду эту истину проповедую. Пущай государство обманывает частник, он своим собственным карманом рискует, а не общественным.
Разговор стал неожиданно интересным, Корнилов внимательно прислушивался, думая, что у этого человека, у Барышникова, мир был системой складной: сельский пейзаж, луга и травы; на траве скот; от скота молоко и масло; от молока, масла, сыра — ящичная тара; от тары—Ленинград; от Ленинграда—Лондон; от Лондона — снова сельский пейзаж, луга и травы... Круг замыкался. Разумный круг. Деятельный. Без лишних слов и понятий.
Наверное, что-то еще и еще интересное состоялось бы в разговоре с Барышниковым, но тут вернулся из Семенихи Мишка-комсомолец.
Кто?
Мишу вместе с Митрохиным в свое время нанял Иван Ипполитович.
Как только случилась авария, Миша отправился домой «справлять дела по комсомолу». Вдове-красноармейке помогать косить, а другой ставить новый сруб, проводить собрания и записывать семенихинцев в ячейку МОПРа — множество у него было общественных дел. Дома, в своей семье, он был старшим сыном и за старшего и косил, и пахал, и вот еще хотел подработать на бурении...
— Рублей тридцать мне крайне нужно выработать! — объяснял Миша.— Или даже тридцать один! Или даже тридцать два!
— Тридцать три не хочешь? — спрашивал Мишу Сенушкин, но Миша подтверждал:
— Тридцать два!
Теперь он пришел невыспавшийся, после исполнения всех своих обязанностей усталый, тихий и спокойный. Сказал Барышникову:
— Председатель называется, обещал подвезти на скважину, а гляжу, и след его простыл. Кобылу жалеешь, что ли? Председатель называется!
— Пешим дойдешь. Молодой еще! — отозвался Барышников.
— Молодой...— согласился Миша и поглядел на траву вокруг себя, где бы поудобнее прилечь отдохнуть.
Он выбрал место неподалеку от костерка, под березовым кустиком, возросшим от старого пня, травка была здесь золотистой и красноватой — так окрашивали ее лучи закатного солнышка. Он лег, спросил: — Когда бурить-то далее? Я рублей на двадцать два уже выработал. А остальные когда же? Не бурили тут без меня?
Совсем неожиданно, не по делу и с какой-то странной улыбкой заговорил вдруг с Мишей Барышников:
— Ты, Михаил, прежде как спать на травке, объясни мне: революции и разные политики, ну вот и нынешний нэп для чего делаются?
— Для счастья народа! — пожал плечами Миша.
— Может, и для твоего счастья?
— Само собой.
— А я было подумал, Миша общественностью занимается, а сам не знает, для чего. А ты, оказывается, знаешь.
— Давно уже мне известно...
— Откуда известно-то?
— В прошлом годе доклад докладчик делал в избе-читальне, то же самое объяснял. С тех пор знаю. И сам я газеты едва ли не каждый день читаю.
— Память у тебя хорошая, Миша.
— Хорошая! Хорошая у меня память! Учитель Матвей Матвеевич Верников, да ты же помнишь Матвея Матвеевича, он моей памятью нахвалиться не мог! Он скажет на уроке какое-никакое правило русского языка, после спрашивает нас, учеников: «Кто запомнил, подымите руки!» Все и тянутся руками вверх, а Матвей Матвеевич начнет спрашивать, чтобы повторили, и что же?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64