https://wodolei.ru/brands/Thermex/
Специальность — это надругательство над знанием и наукой.
— Как же оно должно проявляться, настоящее знание? — спрашивал Корнилов.— За чашкой чая?
— Вот именно: посидеть, поговорить, подумать, передумать, а потом жить под впечатлением тех самых дум-передум! Жить всегда нужно под каким-то впечатлением, а не просто и не пусто так! Не по специальности!
Знавал Корнилов «вечных» студентов, они время от времени посягали на его квартирку на 5-й линии Васильевского острова — прийти, посидеть, поговорить, подумать, передумать... Именно за чашкой чая получить зачет в потрепанный свой, многодавний матрикул.
Он же, приват-доцент, «вечных» своим вниманием не жаловал, нет, чаем не угощал, а его самолюбие ничуть не страдало оттого, что о нем молва являлась: «сухарь!» И даже — «формалист», «карьерист», «службист» и прочее и прочее в том же роде.
«Вечные» подходили с другого конца: «Скажите, коллега, что вы включаете в понятие «народ»?»
«Прежде всего — природность включаю!»— отвечал он, но дальше мысль не развивал, развивайте, коллега, как хотите сами!
Ну, тут же и совсем, и совершенно ясно, что «карьерист-формалист», а может быть, и белоподкладочник!
А нынче — поди ж ты! — Корнилову посидеть, поговорить, подумать-передумать, а когда с печки стал сползать, то и хлебнуть чайку из покрытого сажей чайника,— нынче появилась во всем этом явственная потребность.
Или в том было дело, что УУР, бывший вечный студент, тоже —«бывший»?
Или это рискованная какая-то игра предлагалась следователем своему подследственному? И умело предлагалась-то?
— Народ, простые люди,— продолжал между тем свой рассказ УУР,— очень хорошо и точно понимают, когда им объясняешь, что я, мол, учусь, что учиться буду вечно, но ни агрономом, «и доктором, ни адвокатом, одним словом, никем на свете так и не буду — попросту ученым человеком. У нас народ к бродяжкам, странствующим по дорогам, по наукам и по святым местам, относится вежливо, с пониманием. К тому же я на чужой счет никогда не жил, не захребетничал, я по деревням ребятишек грамоте ,|и пению учил, а в городах любил работать по красному дереву -^ я это могу и умею с великим удовольствием! И вот я два года, год — на каком-нибудь факультете, после год в мастерской. Да! Наш народ энциклопедистов любит от души, а специалистов — по необходимости.
«Семинарист, поди, еще этот УУР. С духовной семинарии начал?»— подумал про себя Корнилов, и только подумал, как УУР сказал:
— Ежели энциклопедист еще и в духовном звании побывал, и по святой части можно с ним потолковать — это уже совсем хорошо! Очень хорошо!
— И вам бывало совсем хорошо? — спросил Корнилов.
— Как, поди, не бывало! Опять же — в странствиях своих, я ведь их премного совершил. Непосредственно по Руси, по Украине и по Западным губерниям отчасти. Ну, правда, по Западным — не то, там иное проживание, другой народ...
Вот он какой был марксист, этот самый УУР.
Поди, еще и член ВКП(б)?
Действительно, оказался членом...
Действительно, он и нынче при каком-то начальнике Окружного Уголовного Розыска состоял в качестве как бы консультанта, это ему засчитывалось, вот он и приобрел милую его душе возможность — не торопиться, а посидеть, поговорить, подумать.
Другие сотрудники УУР работали день и ночь, у них такой возможности и в помине не было — так полагал Корнилов.
А во время гражданской войны УУР служил в Красной Армии, сначала фельдшером, потом по юридической части и в очень скромных должностях, чаще всего опять-таки при начальниках, которым он объяснял начала юриспруденции, а те уже, на основе этих объяснений или же совершенно сами по себе, выносили решения — такого-то помиловать, такого-то покарать.
А допрос-то? Допрос еще впереди, еще не начинался. Он только предстоял.
Неужели так-таки никто из знакомых не знает, что Корнилов — раненый и подследственный — лежит на печи в сумрачной избе? В Верхней Веревочной заимке?
Леночка Феодосьева навестила больного, вот кто.
Принесла в узелочке полдесятка свеженьких огурчиков, бутылочку молока — гостинец.
Но что бы там ни случилось в мире, у женщины свои заботы. Леночка посидела, поболтала о том о сем и небрежно так сказала Корнилову:
— А ведь я нынче невеста, Петр Николаевич, я замуж выхожу...— Вот она зачем пришла: ей нужно было с кем-нибудь поделиться новостью, своей, личной, а в то же время как бы и мирового значения...
«Хорошо... Очень даже правильно... Давно пора»,— подумал Корнилов и сказал Леночке, что поздравляет ее, желает всего наилучшего, но радости что-то не заметил в своем голосе.
— Ну, и кто же? Кто таков? — спросил он.— Какой из себя?
— Он-то? — пожала плечами Леночка и улыбнулась.— Он лопоухий. Я ведь говорила вам, Петр Николаевич, мне лопоухие всю жизнь нравились. Всю жизнь!
Относительно лопоухих Корнилов не припомнил разговоров, а вот насчет «всей жизни»— это так, это Корнилов с первой же встречи отметил — Леночка всегда говорила про свою жизнь «вся жизнь»: всю жизнь она любила ягоду землянику; всю жизнь сама о себе знает, что у нее взбалмошный характер; всю жизнь жить не могла без оперетты и конных бегов (теперь вот живет — и ничего!); всю жизнь она ничего на свете не боялась; всю жизнь... А еще Леночка любила шутить, но только так, что в голосе ее неизменно слышался определенный подтекст, и комментарий уже не шуточный: «Хочешь узнать, какая я на самом деле? Сама не знаю! Я шучу, я даже кривляюсь, а от тебя требую — угадай меня настоящую!»
Разумеется, эти шутки, и отчаянность, и лихость в выражении беленького, не то что девичьего, но даже и девчоночьего лица — все возникало исключительно в разговоре с мужчинами, и то — не со всеми, что же касается женщин, так Леночка их попросту не замечала, что они есть на свете, что их нет — ей все равно. На белом свете существовала одна женщина, и это была, конечно, Леночка Феодосьева, вот и все... Может быть, именно отсюда и проистекала ее требовательность: она же одна, она — единственная, какое же право имеет мужчина ею не интересоваться, отвергать, тем более — отвергать ее требования?!
Черт ее знает, она и на заимку-то веревочников к больному Корнилову пришла, может быть, все по той же самой причине и с тем же вопросом: «Я теперь невеста! А ну-ка, угадай, Корнилов, что такое нынешняя Леночка Феодосьева — невеста? Что это может быть? Пошевели мозгами и душой! Не способен! Импотент! А называешься мужчиной!»
А — что? Они не первый год знакомы были, Корнилов и Леночка, они настолько близко были знакомы, что Корнилов и в самом деле Леночкины требования обязан был понимать.
И — выполнять?
Глаза, может быть, и глазенки, у Леночки то вспыхивают, то блекнут, мордочка сосредоточенная, головка кудрявенькая, что-то банальное, а в то же время. Она вот возьмет и окажется всем женщинам женщина, и ничего — не придется удивляться. Она как будто выполняет какой-то отчаянный номер на огромной высоте, под самым куполом цирка, под самым сводом, поэтому у нее такое выражение лица — сосредоточенно-улыбчивое... А как же иначе? Улыбаться надо обязательно, она же — артистка, но и без сосредоточенности не обойтись — номер-то не шуточный, отчаянный номер, смелый, небывалый!
Но все равно, если даже номер будет выполнен безупречно, и аплодисменты будут бурные, и восхищение будет всеобщим, и самолюбие артистки будет удовлетворено — все равно печально все кончится... Что — все? А все, вся жизнь. Все, что может с Леночкой произойти.
Двадцать пять годиков, а опыт, опыт! Казалось бы, ну как это может быть, чтобы этакий опыт — и уживался бы с такой фантазией, с такой взбалмошностью?
Уживались.
Чего только не пережила Леночка, чего только не успела — и богатство, и нищенство, и тотализаторы, и революции, эвакуации и мобилизации пережила, была под расстрелом и случаем осталась живой одна-единственная из всей толпы, ну и что? Чем больше опыт, тем больше разжигал он Леночкино любопытство к самой себе, и фантазию, и требовательность к людям, чтобы они открыли ее «настоящую», тоже разжигал.
«А я ведь нынче невеста, я замуж выхожу»— было сказано будто между прочим, а на самом деле? На самом деле революции, мобилизации, аресты, трудповинности—это для Леночки пустяки, по сравнению с тем, что она — невеста, все это — не более чем частные и даже не бог весть сколь заметные обстоятельства нынешнего ее замужества, причем замужества-то далеко не первого.
— Вы как будто не верите мне, Петр Николаевич?
— Чему это я не верю? Что ты, что вы замуж выходите? Верю! Не сомневаюсь!
— Не верите, что я всю жизнь любила лопоухих? И напрасно не верите, я всегда по ним с ума сходила!
— Ладно так-то.,. Ладно, Леночка, покуда тебе двадцать пять. Доживешь до тридцати — тоже приемлемо, тоже ничего. А теперь представь себе, представьте себе, что — пятьдесят? Пятьдесят, а кудряшечки, а мысли такие же? Не боитесь?
— Ох, боюсь, ох, боюсь, Петр Николаевич! Это будет такая мерзость — просто ужас!
— Ну, значит, надо как-то переделываться. Пока не поздно?
— Ну зачем же переделываться? Слишком трудное занятие. Гораздо проще, чтобы тебе никогда не было пятидесяти. Опять не верите?
Нет, ничего-то в Леночке не осталось от первозданности! От Евы — ничего. Разве только то, что она — анти-Ева. Анатомические данные — да, просматриваются Евины, а физиологические — уже меньше.
Вслух Корнилов сказал:
— Леночка! Не могу себе представить, что ты, что вы происходите от Евы!
— Господи, помилуй меня! Он — не может этого представить! Он! Да я сама-то всю жизнь ни на одну минуту не могла себе этого представить!
— А пытались?
— Точно — не помню. Но, кажется, много-много раз.
— А что же дальше?
— Что с воза упало, то пропало. Навсегда! Мало ли что с моего воза падало, а Ева? Такая давность, такая давность, что и не жаль. Как будто и не я потеряла, а кто-то другой, почти незнакомый!
— Не жаль? Нисколько?
— А вот об этом я не сказала, это вы сами выдумали, что нисколько, а мне приписали. Кстати, а кто такая Ева? Это не та ли самая, которая, имея при себе Адама, очень долго не могла догадаться, что с ним делать? Догадалась бы сразу, и только, и никто не обратил бы на нее и на ее Адама внимания, а то ведь — как? Год, что ли, не помню уже, они там канителились, в райских-то садах, ну и, конечно, каждому стало любопытно, старому и малому, что и как? Когда? Чем кончится?
Как раз во время этого разговора с Леночкой в избу вошли оба уполномоченных — УПК и УУР.
Оба отнеслись к гостье с интересом, УПК, с первого же взгляда распознав в Леночке безработную, сказал:
— Идите, товарищ женщина, к нам в промысловую кооперацию! Нам такие нужны!
— Какие — такие?
— Молодые. Здоровые... И — грамотные. У нас в промысловых артелях учет поставлен плохо, вот бы вас по учетной части пустить, а? Учет — это социализм! По этой части вас — вот было бы замечательно и поразительно!
УУР заметил, что Леночка, наверное, любит музыку, так ему кажется, он сам не знает почему. Еще он сказал Леночке, чтобы она почаще навещала Корнилова, скучно же здесь, бедняге, одному выздоравливать.
— Давайте вместе больному поможем! — сказал он.— Вы будете его навещать, а я... Ну, я что могу? Принесу ему какие-нибудь интересные книги, что-нибудь такое... Принесу вам Бернарда Шоу и Анатоля Франса!
Корнилов заинтересовался:
— А поступают они в библиотеки, в город Аул? Имеются?
— Не во всех, но имеются!
Потом оба уполномоченных деликатно ушли, заторопились куда-то, а Леночка вздохнула:
— Ну-ну...
— Как понять? — спросил Корнилов.
— Только название, что мужчины. И чего тут понимать-то — примитивы. Как мужчины — оба примитивы!
— Не скажи, Леночка. Не скажи... По крайней мере, один из них. Он себя еще покажет. Когда будет допрашивать меня, вести следствие.
— Хуже, чем примитивы.
— То есть?
— Полупримитивы.
— Но это уже лучше! Это много, много лучше!
— Хуже... Примитив понятен, с ним легко найти что-то общее, так же, как и с человеком умным и разнообразным, его можно любить, и даже — очень, а с полупримитивом что можно? Полулюбить, да? Они эти «полу», ваши следователи, да? Так я вам не завидую, Петр Николаевич!
— Еще бы мне завидовать — нелепо!
— Нелепо, а бывает! Мало ли что бывает? У меня случай быж я смертнице завидовала. Женщина приговорена была к расстрелу, а я так завидовала, так завидовала — страсть! Ну, правда, потом прошло.
— Это было в прошлом. Не сейчас!
— Конечно, не сейчас! Сейчас я люблю...
— Сказали бы — кого?
— Я его к вам приведу, и вы увидите. Лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать — так? Психологически я вас подготовила, теперь дело за немногим.
— Мне что непонятно в тебе, Леночка,— сказал, раздумывая вслух, Корнилов и, кажется, окончательно переходя с нею на «ты»,— мне очень многое в тебе непонятно, но одно обстоятельство особенно: почему в свое время ты не занялась революцией? Все у тебя для этого есть — и качества характера и биография. Мало ли хорошеньких девушек, твоих сверстниц, занималось этим делом, модно это было, да и красиво к тому же, увлекательно! Да-да: ты девушкой была независимой, богатой, но богатством совершенно не дорожила, ты смелая есть и была, любила и понимала толк в рискованных цирковых номерах — ей-богу, тебе бы только в революцию, больше некуда! А ты — нет, ты ею не занималась, отвергла — почему? Ведь где бы ты сейчас была, на каких высотах духа, в каких прекрасных существовала бы убеждениях, каким интересным был бы тебе мир, какие надежды, какие устремления, какие цели — боже мой, представить себе трудно! Вместо того ты хоть и молоденькая, но уже «бывшая», ты — в очереди на бирже труда! Нехорошо! Точно тебе говорю — нехорошо!
— А откуда вы знаете, Петр Николаевич, что я революцией никогда не занималась? А может, я ей и сейчас занимаюсь, только в самой себе! Сама себе революционерка! Почему это революции должны быть для всех одинаковы? А если для меня моя собственная главнее всех других — и французских, и русских, и китайских? В настоящее время — какая происходит?
— Революция — дело масс. А ты одна-одинешенька!
— Откуда вам известно, будто я — одна?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64
— Как же оно должно проявляться, настоящее знание? — спрашивал Корнилов.— За чашкой чая?
— Вот именно: посидеть, поговорить, подумать, передумать, а потом жить под впечатлением тех самых дум-передум! Жить всегда нужно под каким-то впечатлением, а не просто и не пусто так! Не по специальности!
Знавал Корнилов «вечных» студентов, они время от времени посягали на его квартирку на 5-й линии Васильевского острова — прийти, посидеть, поговорить, подумать, передумать... Именно за чашкой чая получить зачет в потрепанный свой, многодавний матрикул.
Он же, приват-доцент, «вечных» своим вниманием не жаловал, нет, чаем не угощал, а его самолюбие ничуть не страдало оттого, что о нем молва являлась: «сухарь!» И даже — «формалист», «карьерист», «службист» и прочее и прочее в том же роде.
«Вечные» подходили с другого конца: «Скажите, коллега, что вы включаете в понятие «народ»?»
«Прежде всего — природность включаю!»— отвечал он, но дальше мысль не развивал, развивайте, коллега, как хотите сами!
Ну, тут же и совсем, и совершенно ясно, что «карьерист-формалист», а может быть, и белоподкладочник!
А нынче — поди ж ты! — Корнилову посидеть, поговорить, подумать-передумать, а когда с печки стал сползать, то и хлебнуть чайку из покрытого сажей чайника,— нынче появилась во всем этом явственная потребность.
Или в том было дело, что УУР, бывший вечный студент, тоже —«бывший»?
Или это рискованная какая-то игра предлагалась следователем своему подследственному? И умело предлагалась-то?
— Народ, простые люди,— продолжал между тем свой рассказ УУР,— очень хорошо и точно понимают, когда им объясняешь, что я, мол, учусь, что учиться буду вечно, но ни агрономом, «и доктором, ни адвокатом, одним словом, никем на свете так и не буду — попросту ученым человеком. У нас народ к бродяжкам, странствующим по дорогам, по наукам и по святым местам, относится вежливо, с пониманием. К тому же я на чужой счет никогда не жил, не захребетничал, я по деревням ребятишек грамоте ,|и пению учил, а в городах любил работать по красному дереву -^ я это могу и умею с великим удовольствием! И вот я два года, год — на каком-нибудь факультете, после год в мастерской. Да! Наш народ энциклопедистов любит от души, а специалистов — по необходимости.
«Семинарист, поди, еще этот УУР. С духовной семинарии начал?»— подумал про себя Корнилов, и только подумал, как УУР сказал:
— Ежели энциклопедист еще и в духовном звании побывал, и по святой части можно с ним потолковать — это уже совсем хорошо! Очень хорошо!
— И вам бывало совсем хорошо? — спросил Корнилов.
— Как, поди, не бывало! Опять же — в странствиях своих, я ведь их премного совершил. Непосредственно по Руси, по Украине и по Западным губерниям отчасти. Ну, правда, по Западным — не то, там иное проживание, другой народ...
Вот он какой был марксист, этот самый УУР.
Поди, еще и член ВКП(б)?
Действительно, оказался членом...
Действительно, он и нынче при каком-то начальнике Окружного Уголовного Розыска состоял в качестве как бы консультанта, это ему засчитывалось, вот он и приобрел милую его душе возможность — не торопиться, а посидеть, поговорить, подумать.
Другие сотрудники УУР работали день и ночь, у них такой возможности и в помине не было — так полагал Корнилов.
А во время гражданской войны УУР служил в Красной Армии, сначала фельдшером, потом по юридической части и в очень скромных должностях, чаще всего опять-таки при начальниках, которым он объяснял начала юриспруденции, а те уже, на основе этих объяснений или же совершенно сами по себе, выносили решения — такого-то помиловать, такого-то покарать.
А допрос-то? Допрос еще впереди, еще не начинался. Он только предстоял.
Неужели так-таки никто из знакомых не знает, что Корнилов — раненый и подследственный — лежит на печи в сумрачной избе? В Верхней Веревочной заимке?
Леночка Феодосьева навестила больного, вот кто.
Принесла в узелочке полдесятка свеженьких огурчиков, бутылочку молока — гостинец.
Но что бы там ни случилось в мире, у женщины свои заботы. Леночка посидела, поболтала о том о сем и небрежно так сказала Корнилову:
— А ведь я нынче невеста, Петр Николаевич, я замуж выхожу...— Вот она зачем пришла: ей нужно было с кем-нибудь поделиться новостью, своей, личной, а в то же время как бы и мирового значения...
«Хорошо... Очень даже правильно... Давно пора»,— подумал Корнилов и сказал Леночке, что поздравляет ее, желает всего наилучшего, но радости что-то не заметил в своем голосе.
— Ну, и кто же? Кто таков? — спросил он.— Какой из себя?
— Он-то? — пожала плечами Леночка и улыбнулась.— Он лопоухий. Я ведь говорила вам, Петр Николаевич, мне лопоухие всю жизнь нравились. Всю жизнь!
Относительно лопоухих Корнилов не припомнил разговоров, а вот насчет «всей жизни»— это так, это Корнилов с первой же встречи отметил — Леночка всегда говорила про свою жизнь «вся жизнь»: всю жизнь она любила ягоду землянику; всю жизнь сама о себе знает, что у нее взбалмошный характер; всю жизнь жить не могла без оперетты и конных бегов (теперь вот живет — и ничего!); всю жизнь она ничего на свете не боялась; всю жизнь... А еще Леночка любила шутить, но только так, что в голосе ее неизменно слышался определенный подтекст, и комментарий уже не шуточный: «Хочешь узнать, какая я на самом деле? Сама не знаю! Я шучу, я даже кривляюсь, а от тебя требую — угадай меня настоящую!»
Разумеется, эти шутки, и отчаянность, и лихость в выражении беленького, не то что девичьего, но даже и девчоночьего лица — все возникало исключительно в разговоре с мужчинами, и то — не со всеми, что же касается женщин, так Леночка их попросту не замечала, что они есть на свете, что их нет — ей все равно. На белом свете существовала одна женщина, и это была, конечно, Леночка Феодосьева, вот и все... Может быть, именно отсюда и проистекала ее требовательность: она же одна, она — единственная, какое же право имеет мужчина ею не интересоваться, отвергать, тем более — отвергать ее требования?!
Черт ее знает, она и на заимку-то веревочников к больному Корнилову пришла, может быть, все по той же самой причине и с тем же вопросом: «Я теперь невеста! А ну-ка, угадай, Корнилов, что такое нынешняя Леночка Феодосьева — невеста? Что это может быть? Пошевели мозгами и душой! Не способен! Импотент! А называешься мужчиной!»
А — что? Они не первый год знакомы были, Корнилов и Леночка, они настолько близко были знакомы, что Корнилов и в самом деле Леночкины требования обязан был понимать.
И — выполнять?
Глаза, может быть, и глазенки, у Леночки то вспыхивают, то блекнут, мордочка сосредоточенная, головка кудрявенькая, что-то банальное, а в то же время. Она вот возьмет и окажется всем женщинам женщина, и ничего — не придется удивляться. Она как будто выполняет какой-то отчаянный номер на огромной высоте, под самым куполом цирка, под самым сводом, поэтому у нее такое выражение лица — сосредоточенно-улыбчивое... А как же иначе? Улыбаться надо обязательно, она же — артистка, но и без сосредоточенности не обойтись — номер-то не шуточный, отчаянный номер, смелый, небывалый!
Но все равно, если даже номер будет выполнен безупречно, и аплодисменты будут бурные, и восхищение будет всеобщим, и самолюбие артистки будет удовлетворено — все равно печально все кончится... Что — все? А все, вся жизнь. Все, что может с Леночкой произойти.
Двадцать пять годиков, а опыт, опыт! Казалось бы, ну как это может быть, чтобы этакий опыт — и уживался бы с такой фантазией, с такой взбалмошностью?
Уживались.
Чего только не пережила Леночка, чего только не успела — и богатство, и нищенство, и тотализаторы, и революции, эвакуации и мобилизации пережила, была под расстрелом и случаем осталась живой одна-единственная из всей толпы, ну и что? Чем больше опыт, тем больше разжигал он Леночкино любопытство к самой себе, и фантазию, и требовательность к людям, чтобы они открыли ее «настоящую», тоже разжигал.
«А я ведь нынче невеста, я замуж выхожу»— было сказано будто между прочим, а на самом деле? На самом деле революции, мобилизации, аресты, трудповинности—это для Леночки пустяки, по сравнению с тем, что она — невеста, все это — не более чем частные и даже не бог весть сколь заметные обстоятельства нынешнего ее замужества, причем замужества-то далеко не первого.
— Вы как будто не верите мне, Петр Николаевич?
— Чему это я не верю? Что ты, что вы замуж выходите? Верю! Не сомневаюсь!
— Не верите, что я всю жизнь любила лопоухих? И напрасно не верите, я всегда по ним с ума сходила!
— Ладно так-то.,. Ладно, Леночка, покуда тебе двадцать пять. Доживешь до тридцати — тоже приемлемо, тоже ничего. А теперь представь себе, представьте себе, что — пятьдесят? Пятьдесят, а кудряшечки, а мысли такие же? Не боитесь?
— Ох, боюсь, ох, боюсь, Петр Николаевич! Это будет такая мерзость — просто ужас!
— Ну, значит, надо как-то переделываться. Пока не поздно?
— Ну зачем же переделываться? Слишком трудное занятие. Гораздо проще, чтобы тебе никогда не было пятидесяти. Опять не верите?
Нет, ничего-то в Леночке не осталось от первозданности! От Евы — ничего. Разве только то, что она — анти-Ева. Анатомические данные — да, просматриваются Евины, а физиологические — уже меньше.
Вслух Корнилов сказал:
— Леночка! Не могу себе представить, что ты, что вы происходите от Евы!
— Господи, помилуй меня! Он — не может этого представить! Он! Да я сама-то всю жизнь ни на одну минуту не могла себе этого представить!
— А пытались?
— Точно — не помню. Но, кажется, много-много раз.
— А что же дальше?
— Что с воза упало, то пропало. Навсегда! Мало ли что с моего воза падало, а Ева? Такая давность, такая давность, что и не жаль. Как будто и не я потеряла, а кто-то другой, почти незнакомый!
— Не жаль? Нисколько?
— А вот об этом я не сказала, это вы сами выдумали, что нисколько, а мне приписали. Кстати, а кто такая Ева? Это не та ли самая, которая, имея при себе Адама, очень долго не могла догадаться, что с ним делать? Догадалась бы сразу, и только, и никто не обратил бы на нее и на ее Адама внимания, а то ведь — как? Год, что ли, не помню уже, они там канителились, в райских-то садах, ну и, конечно, каждому стало любопытно, старому и малому, что и как? Когда? Чем кончится?
Как раз во время этого разговора с Леночкой в избу вошли оба уполномоченных — УПК и УУР.
Оба отнеслись к гостье с интересом, УПК, с первого же взгляда распознав в Леночке безработную, сказал:
— Идите, товарищ женщина, к нам в промысловую кооперацию! Нам такие нужны!
— Какие — такие?
— Молодые. Здоровые... И — грамотные. У нас в промысловых артелях учет поставлен плохо, вот бы вас по учетной части пустить, а? Учет — это социализм! По этой части вас — вот было бы замечательно и поразительно!
УУР заметил, что Леночка, наверное, любит музыку, так ему кажется, он сам не знает почему. Еще он сказал Леночке, чтобы она почаще навещала Корнилова, скучно же здесь, бедняге, одному выздоравливать.
— Давайте вместе больному поможем! — сказал он.— Вы будете его навещать, а я... Ну, я что могу? Принесу ему какие-нибудь интересные книги, что-нибудь такое... Принесу вам Бернарда Шоу и Анатоля Франса!
Корнилов заинтересовался:
— А поступают они в библиотеки, в город Аул? Имеются?
— Не во всех, но имеются!
Потом оба уполномоченных деликатно ушли, заторопились куда-то, а Леночка вздохнула:
— Ну-ну...
— Как понять? — спросил Корнилов.
— Только название, что мужчины. И чего тут понимать-то — примитивы. Как мужчины — оба примитивы!
— Не скажи, Леночка. Не скажи... По крайней мере, один из них. Он себя еще покажет. Когда будет допрашивать меня, вести следствие.
— Хуже, чем примитивы.
— То есть?
— Полупримитивы.
— Но это уже лучше! Это много, много лучше!
— Хуже... Примитив понятен, с ним легко найти что-то общее, так же, как и с человеком умным и разнообразным, его можно любить, и даже — очень, а с полупримитивом что можно? Полулюбить, да? Они эти «полу», ваши следователи, да? Так я вам не завидую, Петр Николаевич!
— Еще бы мне завидовать — нелепо!
— Нелепо, а бывает! Мало ли что бывает? У меня случай быж я смертнице завидовала. Женщина приговорена была к расстрелу, а я так завидовала, так завидовала — страсть! Ну, правда, потом прошло.
— Это было в прошлом. Не сейчас!
— Конечно, не сейчас! Сейчас я люблю...
— Сказали бы — кого?
— Я его к вам приведу, и вы увидите. Лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать — так? Психологически я вас подготовила, теперь дело за немногим.
— Мне что непонятно в тебе, Леночка,— сказал, раздумывая вслух, Корнилов и, кажется, окончательно переходя с нею на «ты»,— мне очень многое в тебе непонятно, но одно обстоятельство особенно: почему в свое время ты не занялась революцией? Все у тебя для этого есть — и качества характера и биография. Мало ли хорошеньких девушек, твоих сверстниц, занималось этим делом, модно это было, да и красиво к тому же, увлекательно! Да-да: ты девушкой была независимой, богатой, но богатством совершенно не дорожила, ты смелая есть и была, любила и понимала толк в рискованных цирковых номерах — ей-богу, тебе бы только в революцию, больше некуда! А ты — нет, ты ею не занималась, отвергла — почему? Ведь где бы ты сейчас была, на каких высотах духа, в каких прекрасных существовала бы убеждениях, каким интересным был бы тебе мир, какие надежды, какие устремления, какие цели — боже мой, представить себе трудно! Вместо того ты хоть и молоденькая, но уже «бывшая», ты — в очереди на бирже труда! Нехорошо! Точно тебе говорю — нехорошо!
— А откуда вы знаете, Петр Николаевич, что я революцией никогда не занималась? А может, я ей и сейчас занимаюсь, только в самой себе! Сама себе революционерка! Почему это революции должны быть для всех одинаковы? А если для меня моя собственная главнее всех других — и французских, и русских, и китайских? В настоящее время — какая происходит?
— Революция — дело масс. А ты одна-одинешенька!
— Откуда вам известно, будто я — одна?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64