— Что же это? — проговорил пришелец с сильным пьемонтским акцентом. — Ты еще не кончил главу о дымоходах?
— Позвольте, дядюшка! — отвечал турок. — Глава о дымоходах — одна из самых любопытных в вашем трактате, она требует внимательного изучения, и я ее изучаю.
— Сколько раз ты мне это говорил, несчастный! А как обстоит дело с главой о калориферах?
— С калорифером дело обстоит превосходно. Но, между прочим, дядюшка, если бы вы дали мне немного дровишек, они бы мне не повредили. У меня тут Сибирь в миниатюре. Я так прозяб, что стоит мне только взглянуть на градусник, и он немедленно опускается ниже нуля.
— Как, ты уже сжег всю вязанку?
— Позвольте, дядюшка. Вязанка вязанке рознь. Ваша была крошечная.
— Я пришлю тебе «экономическое полено». Оно превосходно держит тепло.
— И потому тепла не дает.
— Ну, хорошо, пришлю тебе вязаночку дров, — сказал пьемонтец, направляясь к двери. — Но чтобы глава о калориферах была готова к завтрему.
— Будет тепло, будет и вдохновенье, — отозвался турок, которого снова заперли на два поворота ключа.
Если бы мы сочиняли трагедию, то именно теперь должен был бы появиться наперсник. Его звали бы Нуреддин или Осман, со скромным и покровительственным видом он приблизился бы к нашему герою и, продекламировав следующие стихи, ловко выведал бы, что у него на сердце.
Что с вами, властелин?
Вы нынче так бледны.
Или жестокою тоской омрачены?
Иль ставит вам аллах нежданные преграды?
Иль сумрачный Али, не знающий пощады,
В далекие края, к безвестным берегам
Увез красавицу, что столь желанна вам?
Но мы не сочиняем трагедию, и хотя нам до зарезу нужен наперсник, придется обойтись без него. Наш герой — совсем не то, чем он кажется. Ведь недостаточно надеть тюрбан, чтобы стать турком. Молодой человек — наш друг Родольф, его приютил у себя дядя, которому он помогает писать руководство под названием «Мастер-печник». Дело в том, что господин Монетти всю жизнь занимался печами и был всецело поглощен своим искусством. Почтенный пьемонтец любил повторять известное изречение Цицерона, искажая его на свой лад, и в минуты воодушевления восклицал: «Nascuntur рое… liers»* [Изречение Цицерона «Nascuntur poetae» («Пусть родятся поэты») Монетти переделывает на полулатинское-полуфранцузское «Nascuntur poeliera» («Пусть родятся печники»)]. Однажды ему пришло в голову изложить на благо грядущих поколений теоретические основы того искусства, которое он на практике постиг в совершенстве, а чтобы придать своим мыслям удобопонятную форму, он избрал, как мы видели, племянника. Родольфу предоставлялся стол, кров, ложе и т. д., а по окончании «Руководства» ему было обещано вознаграждение в сто экю.
На первых порах Монетти для поощрения великодушно выдал племяннику авансом пятьдесят франков. Но Родольф, уже больше года в глаза не видавший подобной суммы, так ошалел, что вместе с деньгами ушел из дому и пропадал целых три дня, на четвертый он вернулся, но уже с пустыми руками.
Монетти же не терпелось закончить свой труд, ибо он рассчитывал получить на него патент, опасаясь, что племянник снова удерет, он отнял у него одежду, а вместо нее оставил Родольфу тот маскарадный наряд, в котором мы его только что застали.
Тем не менее пресловутое «Руководство» подвигалось piano, piano* [Тихо, тихо (итал.).]: в лире Родольфа совершенно отсутствовали струны, необходимые для такого рода словесности. В отместку за лень и безразличие к печным проблемам дядюшка подвергал племянника всяческим лишениям. То и дело он урезал ему харчи, а порою даже лишал табака.
Как— то в воскресенье, промучившись над главой о дымоходах до кровавого и чернильного пота, Родольф сломал перо, которое жгло ему пальцы, и отправился погулять в свой «парк».
Стоило ему бросить взгляд на соседние дома, как, словно на смех, во всех окнах показывались курильщики, это зрелище возбуждало в нем нестерпимое желание курить.
На золоченом балконе нового дома какой-то светский лев в халате жевал аристократическую гаванскую сигару. Этажом ниже художник развевал рукой ароматную дымку турецкого табака, которая вилась над его янтарным чубуком. У окна кафе виднелся толстяк немец, он попивал пенистое пиво и размеренным движением руки отмахивался от густых клубов дыма, вылетавших из его пенковой трубки. По улице шла с песней группа рабочих с носогрейками в зубах. Курили почти все прохожие.
«Увы, во всей вселенной сейчас все пускают дым, кроме меня и дядюшкиных печных труб», — с завистью подумал Родольф.
И, прислонившись головой к перилам балкона, он задумался о том, как горька жизнь.
Вдруг где-то внизу послышался звонкий, раскатистый смех. Родольф высунулся, чтобы посмотреть, кто это предается такому безудержному веселью, и обнаружил, что его заметила жилица нижнего этажа, юная примадонна Люксембургского театра, мадемуазель Сидони.
Мадемуазель Сидони вышла на балкон и с истинно кастильской ловкостью стала скручивать папироску из золотистого табака, который она достала из расшитого бархатного кисета.
— Какая прелестная табачница! — прошептал Родольф, созерцая ее с благоговением.
«Что это за Али-Баба?» — подумала мадемуазель Сидони.
И она стала подыскивать предлог, чтобы заговорить с Родольфом, Родольфа занимала такая же мысль.
— Вот досада! — воскликнула наконец мадемуазель Сидони, словно говоря сама с собой. — У меня нет спичек!
— Мадемуазель, позвольте услужить вам, — сказал Родольф и бросил на балкон несколько химических спичек, завернутых в бумажку.
— Бесконечно вам благодарна, — ответила Сидони, закуривая.
— Простите, мадемуазель…— Родольф, — в награду за маленькую услугу, которую мой ангел-хранитель помог мне оказать вам, позвольте попросить…
«Как? Он уже просит! — подумала Сидони, приглядываясь к Родольфу. — Ну и турки! Они, по слухам, непостоянны, зато очень милы».
— Говорите, сударь, — сказала она, подняв к нему головку, — о чем вы хотели меня попросить?
— Ах, мадемуазель, сделайте милость — дайте щепотку табаку. Я уже целых два дня не курил. На одну только трубочку…
— С удовольствием, сударь… Но как это сделать? Будьте добры спуститься сюда.
— Увы, это свыше моих сил… Я тут заперт. Однако можно прибегнуть к другому, весьма простому способу, — ответил Родольф.
Он обвязал трубку веревочкой и спустил ее на балкон, тут мадемуазель Сидони собственными ручками щедро набила ее. Затем Родольф не спеша, осторожно стал поднимать трубку, и она прибыла к нему в полной сохранности.
— Ах, мадемуазель, — воскликнул он, — она показалась бы мне в тысячу раз вкуснее, если бы я мог зажечь ее от огня ваших глаз!
Эта приятная шутка хоть и вышла в свет по крайней мере сотым изданием, все же показалась мадемуазель Сидони очаровательной.
— Вы льстите мне, — сочла она долгом сказать в ответ.
— Нет, мадемуазель, уверяю вас, вы прекрасны, как три грации.
«Право же, Али-Баба весьма любезен», — подумалось Сидони.
— А вы в самом деле турок? — спросила она.
— Не по призванию, а поневоле, — отвечал он. — Я драматург, сударыня.
— А я актриса. — Потом она добавила:— сосед! Не угодно ли вам у меня отобедать и провести со мною вечер?
— Ах, мадемуазель, хоть это предложение и отверзает предо мною врата рая, принять его я никак не могу. Я уже имел честь сказать вам: я заперт. Меня запер мой дядюшка Монетти, печник, у которого я в настоящее время состою секретарем.
— И все же вы пообедаете со мной, — возразила Сидони. — Слушайте внимательно: я сейчас пойду в свою комнату и постучу в потолок. Осмотрите место, куда я постучу, и, вы заметите следы люка, который раньше был там пробит, а потом заделан. Как-нибудь поднимите доску, которою прикрыто отверстие, таким образом, оставаясь каждый у себя, мы все же окажемся вместе…
Родольф немедленно приступил к делу. Пять минут спустя между этажами было установлено сообщение.
— Да, отверстие невелико, — заметил Родольф, — но все же я могу передать вам через него свое сердце.
— А теперь, — сказала Сидони, — мы пообедаем… Поставьте у себя прибор, я подам вам кушанья.
Родольф спустил на веревке свой тюрбан и вытянул его обратно наполненным всевозможной едой, после чего поэт и артистка приступили к трапезе, каждый на своей половине. Зубами Родольф впивался в пирог, глазами — в мадемуазель Сидони.
— Что ж, мадемуазель, — сказал Родольф, когда они пообедали, — благодаря вам желудок мой вполне удовлетворен. Не утолите ли вы также и мое сердце, которое уже давно испытывает мучительный голод?
— Бедняжка, — проронила Сидони.
Она стала на стул, протянула к губам Родольфа ручку, и тот покрыл ее поцелуями.
— Как жаль, что вам не дано, как святому Дионисию, носить свою голову в руках! — воскликнул юноша.
После обеда завязалась любовно-литературная беседа. Родольф заговорил о «Мстителе», мадемуазель Сидони попросила, чтобы он прочитал ей свое сочинение. Родольф, склоняясь над дырой, начал декламировать, а артистка, чтобы получше слышать, устроилась в кресле, водруженном на комод. Мадемуазель Сидони заявила, что «Мститель» — шедевр, а так как в театре она играла «некоторую роль», то пообещала повлиять, чтобы пьесу приняли к постановке.
В самый нежный момент беседы в коридоре раздались шаги дядюшки Монетти, легкие, как шаги Командора. Родольф еле успел прикрыть отверстие.
— Держи, — сказал Монетти, — вот письмо, которое рыщет по твоим следам уже целый месяц.
— Посмотрим, — отвечал Родольф. — Дядюшка! — вдруг воскликнул он. — Дядюшка, я — богач! Это сообщение о том, что на конкурсе в Тулузской Академии мне присудили премию в триста франков! Скорее мой сюртук и всю одежду, лечу пожинать лавры! Меня ждут в Капитолии.
— А как же глава о дымоходах? — заметил Монетти.
— Что вы, дядюшка, до дымоходов ли мне теперь! Верните мне мои пожитки! Не могу же я выйти в таком наряде…
— Ты не выйдешь до тех пор, пока мое «Руководство» не будет закончено, — заявил дядюшка и запер Родольфа на два оборота ключа.
Родольф не стал долго раздумывать о том, как ему быть… Он крепко привязал к перилам балкона свое одеяло, скрутив его жгутом и, презирая опасность, по этой самодельной лесенке спустился на балкон мадемуазель Сидони.
— Кто там? — воскликнула актриса, услыхав стук в окно.
— Тише! — он. — Отворите.
— Что вам надо? Кто вы такой?
— Неужели не догадываетесь? Я «Мститель» и пришел за своим сердцем, которое уронил в люк.
— Несчастный! Вы могли разбиться! — воскликнула актриса.
— Смотрите, Сидони! — Родольф, показывая только что полученное извещение. — Видите? Фортуна и слава улыбаются мне… Пусть же улыбнется и любовь!…
На следующее утро, переодевшись в костюм, который раздобыла ему Сидони, Родольф удрал от дядюшки… Он побежал к представителю Тулузской поэтической Академии и получил от него золотой цветок шиповника, стоимостью в сто экю, которые прожили у него в кармане не дольше, чем живет роза.
Месяц спустя Родольф пригласил дядюшку на первое представление «Мстителя». Благодаря таланту мадемуазель Сидони пьеса выдержала семнадцать представлений и принесла автору доход в сорок франков.
Немного позже, с наступлением тепла, Родольф поселился в Сен-Клу, — если идти от Булонского Леса, то на пятой ветке третьего дерева слева.
V
ЭКЮ КАРЛА ВЕЛИКОГО
В конце декабря рассыльным конторы Бидо было поручено доставить по назначению около ста пригласительных билетов, содержание которых мы здесь передаем с безупречной точностью.
«Г— ну…
Гг. Родольф и Марсель имеют честь покорнейше просить Вас пожаловать к ним на вечер в следующую субботу, в сочельник. Повеселимся вовсю!
P . S . Живем пока живется!
ПРОГРАММА ВЕЧЕРА
В 7 час. — открытие салона. Живая, остроумная беседа.
В 8 час. — появление талантливых авторов комедии «Гора родит мышь», отклоненной театром «Одеон».
В 81/2 час. — г. Александр Шонар, выдающийся музыкант, исполнит на фортепьяно экспериментальную симфонию «Значение синего цвета в искусстве».
В 9 час. — первое чтение докладной записки «Об отмене смертной казни через трагедию».
В 91/2 час. — г. Гюстав Коллин, философ-гиперфизик, и г. Шонар приступят к диспуту, о сравнительном значении философии и метаполитики. Во избежание стычки спорщики будут связаны по рукам и ногам.
В 10 час. — г. Тристан, литератор, расскажет о своих первых любовных переживаниях. Г. Александр Шонар будет аккомпанировать на фортепьяно.
В 101/2 час. — второе чтение докладной записки «Об отмене смертной казни через трагедию».
В 11 час. — заморский принц расскажет об охоте на казуара.
Второе отделение.
В полночь г. Марсель, исторический живописец, с завязанными глазами экспромтом нарисует мелом сцену встречи Наполеона с Вольтером в Елисейских полях. Г. Родольф, тоже экспромтом, проведет параллель между автором «Заиры» и автором битвы при Аустерлице.
В 121/2 час. — г. Гюстав Коллин, в меру обнажившись, изобразит олимпийские игры на IV олимпиаде.
В час ночи — третье чтение докладной записки «Об отмене смертной казни через трагедию» и сбор пожертвований в пользу драматургов-трагиков, которые скоро останутся не у дел.
В 2 часа — приглашение к кадрили и начало игр, которые будут продолжаться до самого утра.
В 6 час. — восход солнца и заключительный хор. В течение всего празднества будут работать вентиляторы.
Внимание! Всякого, кто вздумает читать или наизусть декламировать стихи, немедленно выставят из салона и передадут в руки полиции. Кроме того, просят не уносить с собою огарки».
Два дня спустя экземпляры этого приглашения ходили по рукам в подполье литературы и искусства и вызывали там бесчисленные толки.
Однако среди приглашенных имелись и такие, которые с недоверием отнеслись к великолепию, возвещенному Родольфом и Марселем.
— У меня большие сомнения на этот счет, — говорил один из таких скептиков. — Мне приходилось бывать на средах Родольфа, на улице Тур-д'Овернь, там оставалось только мечтать о каком-нибудь сиденье, а пили у него водичку из самой эклектической посуды.
— Но на этот раз все будет взаправду, — возразил другой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38