В летнее время сюда гурьбой сходятся ученики художников из многочисленных мастерских, расположенных вокруг Люксембургского сада, никогда не издававшиеся писатели, репортеры никому не ведомых газет. Ресторанчик славится тушеным кроликом, настоящей квашеной капустой и дешевым белым винцом с привкусом ружейного кремня.
Шонар расположился в рощице — так у «Мамаши Кадэ» именуется навес, образуемый реденькой листвой двух-трех чахлых деревьев.
«Что ж, наплевать! — подумал Шонар. — Наемся до отвала, устрою сам себе Валтасаров пир».
И, не долго думая, он заказал суп, полпорции капусты и две полпорции кроличьего рагу: он давно приметил что когда берешь полпорции, дают по крайней мере три четверти.
Такой заказ привлек к нему внимание юной особы белом платье и бальных туфельках, с флердоранжем «а голове, за ее плечами, которые лучше бы не выставлять на вид, порхало жалкое подобие подвенечной вуали. Это была певичка из театра Монпарнас, кулисы которого выходят, можно сказать, прямо на кухню „Мамаши Кадэ“. Артистка забежала сюда перекусить во время антракта „Лючии“ и теперь завершала полчашкой кофея обед, состоявший всего-навсего из артишока с уксусом и прованским маслом.
— Два рагу! Малый не промах! — шепнула она девушке-официантке. — Молодой человек кушает недурно! Сколько с меня, Адель?
— Четыре су за артишок, четыре за полчашки кофея и су за хлеб. Всего девять.
— Получите, — сказала певица и ушла, напевая:
Любовь ниспослана мне богом…
— Вот ведь какое «ля» выводит! — заметил тут таинственный персонаж, сидевший за одним столиком с Шонаром и наполовину скрытый высоким бруствером из книг.
— Никуда она его не выводит! — возразил Шонар. — По-моему, «ля» так при ней и остается. Но подумать только, — продолжал он, указывая на тарелку, на которой Лючия ди Ламмермур ела артишок, — маринует свой фальцетик в уксусе!
— Что и говорить, уксус сердитый, — добавил неизвестный. — Орлеанский уксус славится недаром!
Шонар внимательно присмотрелся к посетителю, который явно втягивал его в разговор. Неподвижный взгляд больших голубых глаз незнакомца, словно что-то выискивавший, придавал его лицу выражение блаженной безмятежности, свойственное семинаристам. Цвет лица его напоминал старую слоновую кость, если не считать щек, которые были словно припудрены толченым кирпичом. Рот его, казалось, был нарисован учеником-приготовишкой, которого к тому же в это время кто-то толкнул под локоть. За выпяченными, как у негра, губами виднелись зубы, похожие на клыки охотничьей собаки, а двойной подбородок упирался в белый галстук, один кончик которого грозил звездам, а другой устремлялся в землю. Из-под потертой фетровой шляпы с чудовищно широкими полями каскадом вырывались белокурые волосы. На незнакомце было пальто орехового цвета с пелериной, ткань которого, давно утратив ворс, стала шершавой, как терка. Из оттопыренных карманов торчали связки каких-то бумажек и брошюр. Не смущаясь тем, что его разглядывают, он со смаком уничтожал кислую капусту с гарниром и то и дело во всеуслышанье выражал свое удовлетворение. Одновременно он читал лежащую перед ним книжонку, порой делая на полях пометки карандашом, который заткнул себе за ухо.
— Ну, где же мое рагу? — вдруг воскликнул Шонар, постучав ножом об стакан.
— Рагу кончилось, сударь, — ответила девушка, подошедшая с тарелкой в руках. — Вот последняя порция для этого господина, — добавила она и поставила рагу перед человеком с книжками.
— Черт побери! — вырвалось у Шонара.
В этом возгласе прозвучало такое разочарование и горечь, что человек с книжками был тронут до глубины души. Он отодвинул бруствер из книг, высившийся между ним и Шонаром, поставил тарелку на середину стола и сказал очень ласково:
— Позвольте, сударь, предложить вам разделить со мной это блюдо.
— Я не могу вас лишать его, сударь, — ответил Шонар.
— Но тем самым вы лишаете меня удовольствия сделать вам приятное.
— Если так, сударь…
И Шонар подставил свою тарелку.
— Позвольте предложить вам не голову, а…
— Нет, нет, сударь, — воскликнул Шонар, — на это я уж никак не могу согласиться.
И все же, пододвинув к себе тарелку, Шонар заметил, что незнакомец положил ему именно тот кусок, который он якобы собирался оставить себе.
— Что же это он разыгрывает великодушие! — мысленно проворчал Шонар.
— Хоть у человека голова и самая благородная часть тела, у кролика она наименее приятная, — заметил незнакомец. — Многие терпеть не могут кроличью голову. А я, наоборот, обожаю.
— В таком случае я крайне сожалею, что ради меня вы лишили себя этого удовольствия, — ответил Шонар.
— Как так? Простите, голова у меня, — возразил человек с книжками. — Даже имел честь обратить ваше внимание…
— Позвольте, — сказал Шонар, поднося свою тарелку к самому носу незнакомца. — Что же это, по-вашему?
— Вот так штука! Что я вижу! О боги! Еще голова! Да это кролик бицефал, — вскричал неизвестный.
— Би…? — переспросил Шонар.
— …цефал. Слово греческое. И в самом деле, господин де Бюффон, писавший свои сочинения не иначе как в манжетах, упоминает о таких удивительных случаях. Ну что ж, я рад, что могу отведать подобного чуда природы.
Благодаря этому инциденту сотрапезники окончательно разговорились. Чтобы не остаться в долгу, Шонар потребовал литр вина. Человек с книжками заказал второй литр. Шонар угостил собеседника салатом. Человек с книжками ответил десертом. К восьми часам вечера на их столике уже красовалось шесть пустых бутылок. Мало-помалу они разоткровенничались, побуждаемые обильными возлияниями, они рассказали друг другу свою биографию и под конец знали один другого так, словно никогда не разлучались. Выслушав признания Шонара, человек с книжками поведал художнику, что зовут его Густав Коллин, что работает он на поприще философии, а живет уроками математики, схоластики, ботаники и нескольких других наук, оканчивающихся на «ика».
Все деньжонки, какие Коллин сколачивал, бегая по урокам, он тратил на покупку книг. Его ореховое пальто было хорошо знакомо всем букинистам на набережной от моста Согласия до моста Сен-Мишель. Что он делал со всеми этими книгами — никому не было известно, в том числе и ему самому. У него их было такое множество, что на прочтение их не хватило бы целой жизни. Но привычка покупать книги превратилась у него в настоящую страсть. Когда ему случалось вечером возвратиться домой без новой книжки, он сетовал, перефразируя слова Тита: «Сегодня у меня день пропал зря». Учтивые манеры Коллина, его привычка говорить, сочетая как в мозаике всевозможные стили, чудовищные каламбуры, которыми он уснащал речь, совершенно покорили Шонара. Художник тут же попросил у нового знакомого позволения внести его имя в знаменитый реестр, о котором мы уже упоминали.
Они вышли от «Матушки Кадэ» в девять часов под изрядным хмельком, походка их свидетельствовала о продолжительной беседе с бутылками.
Коллин предложил Шонару чашку кофея, и тот принял предложение с условием, что, в свою очередь, позаботится о спиртном. Они зашли в кафе на улице Сен-Жермен-л'Оссеруа, под вывеской «Мои, божество игр и веселья».
Когда они входили в кабачок, между двумя его завсегдатаями разгорелась ссора. Один из них был молодой человек с лицом, утопавшим в пышной разноцветной бороде. Как бы в противовес этой пышной растительности на подбородке, на макушке его сияла преждевременная лысина, так что голова напоминала голое колено, которое тщетно пытался прикрыть пучок волос, столь редких, что их можно было бы пересчитать. На незнакомце был черный фрак с заплатами на локтях, когда же он взмахивал руками, то под мышками зияли вентиляционные отверстия. Брюки его, пожалуй, могли сойти за черные, зато башмаки, по-видимому никогда и не бывшие новыми, казалось, уже несколько раз обошли вокруг света на ногах Вечного Жида.
Шонар заметил, что его друг Коллин и бородатый юноша обменялись приветствиями.
— Вы с ним знакомы? — он философа.
— Не то чтобы знаком, но мы иногда встречаемся в библиотеке, — отвечал тот. — Он, кажется, литератор.
— Во всяком случае, одет как литератор, — заметил Шонар.
Человеку, с которым пререкался юноша, было лет сорок, судя по огромной голове, выраставшей у него прямо из плеч, при полном отсутствии шеи, он был предрасположен к апоплексии, его приплюснутый лоб, чуть прикрытый маленькой ермолкой, свидетельствовал о непроходимой глупости. То был господин Мутон, чиновник мэрии IV округа, ведавший записью смертей.
— Господин Родольф! — восклицал он тонким, как у евнуха, голосом и при этом теребил молодого человека, держа его за пуговицу. — Хотите знать мое мнение? Так вот: все газеты — ни к чему. Предположим так: я отец семейства, не правда ли? Так вот. Я прихожу в кафе, чтобы сыграть партию в домино. Следите внимательно за ходом моей мысли.
— Дальше, дальше, — сказал Родольф.
— Так вот, — продолжал папаша Мутон, при каждой фразе он так ударял кулаком по столу, что дребезжали бокалы и кружки. — Беру это я газеты и что же вижу? Одна говорит — белое, другая — черное, и тра-та-та, и тра-та-та. Какая мне от этого польза? Я добропорядочный отец семейства, я прихожу сыграть…
— Партию в домино, — подсказал Родольф.
— Каждый вечер, — продолжал господин Мутон. — Теперь предположим… Сами понимаете…
— Отлично понимаю, — поддакнул Родольф.
— Попадается мне статья, которая идет вразрез с моим мнением. Это меня бесит, и я порчу себе кровь. Ведь все газеты, господин Родольф, все газеты — одно вранье. Вранье, вранье, — завопил он пронзительным тенорком, — а журналисты — не что иное, как разбойники, борзописцы!
— Однако, господин Мутон…
— Да, да, разбойники, — не унимался чиновник. — От них-то и все несчастья. Это они придумали и революцию и ассигнации, доказательством этому — Мюрат.
— Простите, — поправил его Родольф, — вы хотите сказать: Марат.
— Вовсе нет, именно Мюрат, — настаивал господин Мутон, — я сам видел его похороны в детстве.
— Уверяю вас…
— Даже такую пьесу в цирке показывали…
— Вот оно как! Так, выходит, это Мюрат.
— Ну, а я о чем вам битый час толкую? — вскричал упрямый Мутон. — Мюрат, тот самый, что работал в подвале. Теперь предположим на минутку… Разве можно порицать Бурбонов за то, что они его гильотинировали, раз он предатель?
— Кто гильотинировал? Кого? Какой предатель? Что вы говорите? — завопил Родольф, теперь уже он схватил господина Мутона за пуговицу.
— Ну, Марат.
— Да нет, да нет же, господин Мутон, — М-ю-р-а-т. Поймите же наконец, черт возьми!
— Ясное дело. Сволочь Марат. Он предал императора в тысяча восемьсот пятнадцатом году. Вот поэтому-то я и говорю, что все газеты на один лад, — продолжал господин Мутон, развивая свои политические взгляды. — Знаете ли, чего бы мне хотелось, господин Родольф? Предположим на минутку… Мне бы хотелось иметь хорошую газету… Небольшую… Но хорошую. Без всяких фраз. Вот!
— Эк куда хватили! — прервал его Родольф. — Газета без фраз!
— Вот именно — без фраз. Поймите меня.
— Стараюсь.
— Газета, которая сообщала бы о здоровье короля и о всяких земных благах. А то, скажите на милость, к чему все эти ваши газеты, в которых все равно ничего не поймешь. Ну, предположим на минутку… Я служу в мэрии, так? Веду записи, — отлично. Так вот вдруг мне скажут: «Господин Мутон, вы записываете покойников, так сделайте еще то-то и то-то». Что это за «то-то»? Что это за «то-то»? Так вот газеты — это то же самое! — воскликнул он в заключение.
— Вполне с вами согласен, — поддакнул какой-то понятливый сосед.
И господин Мутон, приветствуемый своими единомышленниками, опять засел за домино.
— Здорово я его осадил, — хвастнул он, указывая на Родольфа, который тем временем сел за столик, где устроились Шонар и Коллин.
— Вот болван-то! — сказал Родольф, обращаясь к молодым людям.
— Голова крепкая! Веки у него — словно откидной верх кабриолета, а глаза — прямо как бильярдные шары, — заметил Шонар, вынимая из кармана превосходно обкуренную трубку.
— Славная у вас, сударь, трубка, — ничего не скажешь, — воскликнул Родольф.
— У меня есть и получше, для выездов в свет, — небрежно бросил Шонар. — Дайте-ка табачку, Коллин.
— А он у меня весь вышел.
— Позвольте услужить, — сказал Родольф, кладя на стол пачку табаку.
Коллин почел своей обязанностью, в ответ на эту любезность, чем-нибудь угостить собеседников.
Родольф принял предложение. Разговор коснулся литературы. Родольф, профессию которого и так уже выдал его фрак, признался, что дружит с Музами, и заказал еще по рюмочке. Официант хотел было унести бутылку, но Шонар попросил ее оставить. До слуха его донесся серебристый дуэт двух пятифранковых монет, позвякивавших в кармане Коллина. Слыша, как откровенничают его новые приятели, Родольф тоже пустился в признания и излил перед ними душу.
Они, несомненно, просидели бы в кафе до утра, но их попросили удалиться. Не успели они пройти и десятка шагов (на что потратили не меньше четверти часа), как хлынул проливной дождь. Коллин и Родольф жили в разных концах Парижа, один — на острове Сен-Луи, другой — на Монмартре.
Шонар, совсем забыв о том, что он бездомный, предложил приятелям переночевать у него.
— Пойдемте ко мне, я живу тут рядом, — сказал он, — проведем ночь за беседой о литературе и искусстве.
— Ты нам сыграешь, а Родольф почитает свои стихи, — сказал Коллин.
— Конечно, конечно, — подхватил Шонар, — надо веселиться, ведь живем-то один раз.
Подойдя к своему дому, который он узнал не без труда, Шонар присел на тумбу, а Родольф с Коллином зашли в еще открытый погребок, чтобы подкрепиться. Когда они вернулись, Шонар несколько раз постучался в дверь: он смутно помнил, что швейцар имеет обыкновение не слишком торопиться. Наконец дверь отворилась, и папаша Дюран, спросонок совсем позабывший, что Шонар больше не его жилец, ничуть не удивился, когда художник крикнул ему в форточку свое имя.
После длительного и тяжкого восхождения они наконец очутились на верхнем этаже, но тут Шонар, шедший впереди, заметил в своей двери ключ и вскрикнул от удивления.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38