— Скряга, — пробурчал Родольф, удирая. «Вот досада! — думал он. — Не хватает тридцати одного су. Где их взять? Идея! Отправлюсь на перепутье Провиденья».
Так Родольф называл самый центр Парижа, то есть Пале-Руаяль, место, где нельзя и десяти минут пробыть, не повстречав с десяток знакомых, особенно кредиторов. Приняв это во внимание, Родольф встал на вахту у подъезда Пале-Руаяля. На этот раз Провидение особенно не торопилось. Наконец оно предстало его взорам. Оно появилось в белой шляпе и зеленом пальто и помахивало тросточкой с золотым набалдашником… Вид у него был шикарный.
То был весьма любезный и богатый юноша, хотя и последователь Фурье.
— Какая приятная встреча! — воскликнул он, здороваясь с Родольфом. — Проводите меня немножко, поболтаем.
«И помучает же он меня своими фаланстерами!» — подумал Родольф, а тем временем белая шляпа уже увлекла его с собою и, как он и опасался, стала его безжалостно начинять идеями Фурье.
Возле моста Пон-дез-Ар Родольф сказал своему спутнику:
— Здесь я вас брошу, так как мне нечего бросить инвалиду.
— Пустяки! — возразил тот, удерживая Родольфа, и уплатил за двоих.
«Подходящий момент!» — решил редактор «Покрывала Ириды», когда они шли по мосту. В самом его конце, взглянув на часы Академии, Родольф вдруг остановился, отчаянным жестом указал на циферблат и вскричал:
— Черт возьми! Без четверти пять! Я пропал!
— Что случилось? — удивился его спутник.
— А то, что вы затащили меня в такую даль и из-за вас я опоздал на свидание.
— Важное?
— Еще бы не важное! В пять часов мне надо получить деньги… в Батиньоле… Я уже никак не поспею… Проклятие! Что же мне делать?
— Черт возьми! Чего же проще, — ответил фурьерист, — заходите ко мне, я вам одолжу.
— Не могу! Вы живете на Монруже, а у меня в шесть часов дело на Шоссе-д'Антен! Проклятие!
— Немного денег у меня есть при себе…— робко проронило Провидение. — Но самая малость…
— Будь у меня денег хоть на кабриолет, я еще, может, и поспел бы в Батиньоль.
— Вот вся моя наличность дорогой мой, — тридцать одно су.
— Давайте скорее, давайте, и я помчусь! — воскликнул Родольф и побежал на свидание.
На часах пробило пять.
«Не легко они мне достались, — думал Родольф, пересчитывая деньги. — Сто су, ровнехонько! Теперь я во всеоружии, и Лора убедится, что имеет дело с человеком, который умеет жить. Ни сантима не принесу сегодня домой! Надо поддержать честь литературы и доказать, что при всем ее богатстве денежки ей не повредят.
Мадемуазель Лора уже поджидала его в назначенном месте.
«Молодчина! — подумал он. — Как она точна — не женщина, а брегет!»
Они провели вместе вечер, и Родольф, не моргнув глазом, расплавил свои пять франков в горниле расточительности. Мадемуазель Лора была в восторге от его манер и заметила, что Родольф провожает ее не к ней, только в тот момент, когда он уже вводил ее в свою комнату.
— Не следовало бы мне потакать вам, — сказала она. — Все же я надеюсь, что мне не придется раскаиваться и вы не окажетесь неблагодарным, как большинство мужчин.
— Мадемуазель, я славлюсь своим постоянством, — ответил Родольф. — Друзья удивляются моей верности и даже прозвали меня «генералом Бертраном от любви».
IX
ПОЛЯРНЫЕ ФИАЛКИ
В то время Родольф был без памяти влюблен в свою кузину Анжель, которая его терпеть не могла, а термометр Шевалье показывал двенадцать градусов ниже нуля.
Мадемуазель Анжель была дочерью господина Монета, мастера печного дела, о котором уже шла речь. Мадемуазель Анжели было восемнадцать лет, и приехала она из Бургундии, где прожила пять лет у родственницы, которая назначила ее свой наследницей. Старуха эта никогда не была ни молодой, ни красивой, зато всегда была злюкой, несмотря на свою набожность, а может быть, именно благодаря ей. Анжель уехала прелестной девочкой, от которой уже веяло обаянием женственности, а вернулась пять лет спустя, превратившись красивую, но холодную, сухую и равнодушную девушку. Уединенная жизнь в глухой провинции, неумеренная набожность и чисто мещанское воспитание — все это создало почву для самых нелепых и пошлых предрассудков, горизонт ее сузился, а сердце превратилось в обыкновенный маятник. Вместо крови в ее жилах текла святая водица. Вернувшись в Париж, она встретила кузена с ледяной сдержанностью, и ему никак не удавалось задеть в ней нежные струны воспоминаний, — воспоминаний о тех днях, когда их связывала детская влюбленность в духе Поля и Виржини, столь обычная между двоюродными сестрами и братьями. И все же Родольф был без ума влюблен в кузину Анжель, хоть она и терпеть его не могла. Однажды, узнав, что девушка должна быть на свадьбе у подруги, он отважился предложить ей к этому торжеству букет фиалок. Анжель предварительно попросила разрешения у отца, а затем соизволила принять этот знак внимания, но наказала, чтобы фиалки были непременно белые.
Обрадованный благосклонностью кузины, Родольф возвращался на свой Сен-Бернар, распевая и приплясывая. Вершиной Сен-Бернар он называл свое жилище. Сейчас мы скажем, почему именно. Проходя по Пале-Руаялю, он увидел в витрине известной цветочницы мадам Прово белые фиалки и любопытства ради зашел прицениться. Более или менее приличный букетик стоил по крайней мере десять франков, а некоторые были и того дороже.
«Черт возьми! — подымал Родольф. — Десять франков! А у меня только неделя сроку, чтобы раздобыть этот миллион! Придется попотеть. Но ничего! Во всяком случае, у кузины фиалки будут! У меня идея!»
События эти происходили в то время, когда Родольф делал только первые шаги на литературном поприще. Весь его доход заключался в пятнадцати франках, которые ежемесячно высылал ему товарищ — великий поэт, долгое время живший в Париже, а затем получивший по протекции место школьного учителя в провинции. Злой мачехой Родольфа была расточительность, поэтому этих денег ему обычно хватало лишь на четыре дня. Однако он ни за что не хотел отказаться от священной, хотя и малодоходной миссии элегического поэта, и остальное время жил той случайной манной небесной, которая по временам перепадает на долю бедняка. Но Родольф не страшился поста и бодро его переносил, проявляя стоическое воздержание и мечтая о роскошных яствах, которые он вкусит первого числа, — тогда для него наступала пасха. В те дни Родольф обретался на улице Контрэскарп-Сен-Марсель, в огромном доме, некогда носившем название «особняк Серого Кардинала», ибо, по преданию, там проживал отец Жозеф, правая рука Ришелье. Комната Родольфа помещалась на самом верху этого дома, одного из самых высоких в Париже. Каморка эта, нечто вроде вышки, была превосходным помещением в летнее время, но с октября по апрель представляла собою Камчатку в миниатюре. В осеннюю и зимнюю непогоду ветры, дувшие с четырех сторон, проникали сюда сквозь окна, прорубленные во всех четырех стенах, и разыгрывали самые жестокие квартеты. Словно на смех, в комнате еще был камин, огромная пасть которого служила как бы парадным входом для Борея и его свиты. С наступлением первых холодов Родольф изобрел новый вид топлива: он разрубил на куски немногочисленные предметы своей обстановки, и неделю спустя мебели у него значительно убавилось — осталась лишь кровать, два стула, и то сказать, они были железные и по самой природе своей застрахованы от огня. О такой топке Родольф говорил: «Это-то и значит „вылететь в трубу“.
Итак, шел январь месяц, и термометр, показывавший на набережной Люнет минус двенадцать, поднялся бы всего лишь на два-три градуса, если бы его перенесли на вышку, которую Родольф называл своим Сен-Бернаром, Шпицбергеном, Сибирью.
В тот вечер, когда Родольф пообещал кузине фиалки, он, придя домой, страшно разозлился: ветры, дувшие со всех четырех сторон и весело резвившиеся в его каморке, разбили еще одно стекло. За две недели это было уже третье. Родольф разразился неистовыми проклятиями по адресу Эола и всего его неуемного потомства. Он заткнул дыру портретом приятеля и, не раздеваясь, улегся на двух досках, именовавшихся у него матрацем. И всю ночь ему снились белые фиалки.
Прошло пять дней, но Родольф все еще не представлял себе, каким же образом он осуществит свою мечту, а через два дня ему уже предстояло вручить кузине обещанный букет.
Тем временем термометр еще опустился, и несчастный поэт был в полном отчаянии, предвидя, что фиалки еще подорожают. Наконец провидение сжалилось над ним и пришло ему на помощь.
Утром Родольф отправился к своему приятелю, художнику Марселю, рассчитывая у него позавтракать. Он застал Марселя за беседою с какой-то женщиной в трауре. Оказалось, что это местная жительница, недавно похоронившая мужа. Она пришла узнать, за какую цену художник возьмется нарисовать на памятнике мужскую руку и написать под нею:
Я жду тебя, любимая супруга.
Чтобы с нее взяли подешевле, она уверяла, что когда господь призовет ее к супругу, художнику будет поручено нарисовать другую руку — женскую, с браслетом — и сделать вторую надпись следующего содержания:
Вот мы наконец и соединились…
— Я упомяну об этом в своем завещании, — прибавила вдова, — и напишу, чтобы заказ был поручен именно вам.
— В таком случае, сударыня, я согласен на вознаграждение, которое вы предлагаете… но только в надежде на рукопожатие, — ответил художник. — Не забудьте же обо мне в завещании.
— Мне хотелось бы, чтобы вы сделали надпись как можно скорее, — сказала вдова. — Однако особенно не торопитесь, а главное — не забудьте о шраме на большом пальце. Я хочу, чтобы рука была как живая.
— Не беспокойтесь, рука будет красноречивая, — уверял Марсель, провожая вдову.
На пороге вдова остановилась.
— Я еще вот о чем хотела вас спросить, господин художник. Мне желательно написать на могиле какую-нибудь штучку в стихах, чтобы там говорилось, какого он был примерного поведения, и чтобы были написаны его последние слова. Так получится очень трогательно, не правда ли?
— Очень. Это называется эпитафией. Чрезвычайно трогательно.
— Не знаете ли кого-нибудь, кто мог бы это сочинить и взял бы недорого? Правда, есть у меня сосед, господин Герен, он живет тем, что пишет всякие заявления и письма, но он заломил бешеную цену.
Тут Родольф подмигнул Марселю, и художник его мгновенно понял.
— Счастливый случай, сударыня, как раз привел сюда человека, который может быть вам полезен в этих прискорбных обстоятельствах, — художник, указывая на Родольфа. — Вот превосходный поэт, лучшего и не найти.
— Мне хочется, чтобы надпись была грустная и чтобы правописание было в порядке, — сказала вдова.
— Сударыня! Правописание мой друг изучил досконально. В школе он всегда получал награды.
— Это что! Мой племянник тоже получил награду, а ему еще только семь лет.
— Из молодых, да ранний, — заметил Марсель.
— Но скажите, пожалуйста, ваш друг умеет сочинять грустные стихи? — унималась вдова.
— Лучше всех на свете, сударыня. У него самого было много огорчений в жизни. Моему другу особенно удаются именно грустные стихи, и за это его постоянно упрекают в газетах.
— Как? — воскликнула вдова. — О нем пишут в газетах? Значит, он такой же ученый, как господин Герен?
— Он еще ученее! Обратитесь к нему, сударыня, не пожалеете.
Вдова рассказала поэту, каково должно быть содержание надписи, и пообещала заплатить десять франков, если он ей потрафит. Но ей хотелось получить стихи как можно скорее. Поэт взялся прислать их на другой же день.
— О добрая фея Артемизия! — воскликнул Родольф, когда вдова удалилась. — Ты будешь довольна, клянусь тебе. Я отпущу тебе полную порцию заупокойной лирики, и правописание будет безупречно, как туалет герцогини. О славная старушенция, да вознаградит тебя небо долголетием! Живи еще лет сто, как доброе вино!
— Я возражаю! — вскричал Марсель.
— Ах, правда! — спохватился Родольф. — Я и забыл, что после ее смерти тебе предстоит нарисовать вторую руку и, значит, долголетие ее тебе в убыток.
И он воздел руки:
— Не внемли моей мольбе, о небо! Ну и повезло же мне, что я к тебе зашел!
— А ты зачем пришел-то? — Марсель.
— У меня была к тебе просьба, а теперь я буду прямо-таки настаивать, раз мне предстоит за ночь сочинить столь красноречивую эпитафию. Дай-ка, во-первых, поесть, во-вторых, табачку и огарок и, в-третьих, костюм белого медведя.
— Собираешься на маскарад? Да! Ведь сегодня первое число!
— Какой там маскарад! Я дома зябну, как Великая Армия во время отступления из России. Что и говорить, мое зеленое ластиковое пальто и шотландские мериносовые брюки превосходны, но наряд этот сейчас не по сезону и пригоден разве что для обитателей тропиков. А когда живешь, как я, возле Северного полюса, куда уместнее шкура белого медведя. Я сказал бы даже — она просто необходима.
— Бери мишку! — Марсель. — Превосходная мысль! Он греет как жаровня, и ты будешь в нем словно хлеб в печи.
Родольф уже облачился в мохнатую шкуру.
— Теперь термометр ужасно обидится, — сказал он.
— Ты в таком виде и пойдешь? — Марсель, когда они доели довольно тощий обед, поданный на грошовых тарелках.
— А мне наплевать на общественное мнение, — ответил Родольф. — К тому же, сегодня начинается карнавал.
И он отправился через весь Париж с важным видом, как настоящий четвероногий, в шкуру которого он был облачен. Проходя мимо термометра Шевалье, Родольф показал ему нос.
Когда он появился дома, то изрядно напугал швейцара. Родольф поднялся к себе наверх, зажег свечу, тщательно обернул ее прозрачной бумагой, чтобы уберечь от заигрываний ветра, и тут же засел за работу. Но вскоре он заметил, что если тело его более или менее защищено от холода, то этого никак нельзя сказать о руках, и не успел он написать и двух строк эпитафии, как лютый мороз вцепился ему в пальцы, и перо выпало из руки.
«Даже самый мужественный человек не в силах бороться со стихией, — подумал Родольф, в изнеможении откинувшись на спинку стула. — Цезарь прошел через Рубикон, но через Березину ему ни за что бы не пройти».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38