— Конечно, ошибаетесь, — заключил Коллин, указывая на лакированные башмаки. — Это что такое?
— Это башмаки господина Родольфа. Что же тут удивительного?
— А это что? — Коллин, указывая на туфельки. — Скажите, это тоже его обувь?
— А это его дамы, — ответил швейцар.
— Его дамы? — пораженный Коллин. — Ах, сластолюбец! Так вот почему он не откликается!
— Что ж, его воля, — заметил швейцар. — Скажите, что передать господину Родольфу, я передам.
— Нет, не надо, — возразил Коллин. — Теперь я знаю, где он обретается, приду еще раз.
И он немедленно отправился к друзьям сообщить эту потрясающую новость.
Лакированные штиблеты Родольфа большинство отнесло на счет богатого воображения Коллина, а его любовницу богемцы единодушно объявили фикцией.
Однако фикция на проверку оказалась правдой. Ибо в тот же вечер Марсель получил пригласительное письмо, адресованное всем приятелям. Содержание его было таково:
«Господин Родольф с супругой, литераторы, имеют честь просить вас пожаловать к ним на обед завтра, ровно в пять часов вечера.
N . В. Тарелки имеются».
— Господа, новость подтверждается, — воскликнул Марсель, показывая друзьям письмо. — У Родольфа действительно появилась любовница. Больше того — он приглашает нас на обед, а в приписке говорится, что посуда обеспечена. Признаюсь, это утверждение представляется мне гиперболой. Однако посмотрим.
На другой день, в назначенное время, Марсель, Гюстав Коллин и Александр Шонар, голодные как в последний день поста, явились к Родольфу и застали его за развлечением — он играл с рыжим котенком, в то время как миловидная молодая женщина накрывала на стол.
— Господа, — сказал Родольф, пожимая руки товарищам, — позвольте представить вам царицу этих мест.
— И твоего сердца! — воскликнул Коллин, никогда не упускавший случая поиграть словами.
— Мими, я хочу представить тебе своих закадычных друзей, — сказал Родольф. — А затем займись супом.
— Сударыня, вы свежи, как полевой цветок, — воскликнул Александр Шонар, здороваясь с Мими.
Удостоверившись, что на столе действительно стоят тарелки, Шонар осведомился, что именно будет подано к обеду. Его разбирало такое любопытство, что он даже заглянул в кастрюли, где варился обед. Обнаруженный там омар произвел на него ошеломляющее впечатление.
А Коллин поспешил отвести Родольфа в сторону и спросил, как обстоит дело со статьей.
— Дорогой мой, она в наборе. «Касторовая шляпа» выйдет в четверг. У нас недостает слов описать радость философа. Простите, господа, что я так долго не давал о себе знать, — сказал Родольф, — но я переживал медовый месяц.
И он рассказал друзьям историю своей женитьбы на прелестном существе, принесшем ему в качестве приданого свои восемнадцать лет и шесть месяцев, две фарфоровые чашки и рыжего котенка, которого тоже звали Мими.
— Итак, господа, отпразднуем наше новоселье! — воскликнул Родольф. — Считаю долгом предупредить, обед будет самый мещанский. Трюфели придется заменить непринужденным весельем.
И действительно, за столом царило веселье, и гости нашли, что предложенный им «скромный» обед не лишен известной изысканности. И то сказать, Родольф не поскупился. Коллин обратил внимание, что тарелки то и дело меняют, и во всеуслышанье заявил, что мадемуазель Мими вполне достойна той лазоревой ленты, какая украшает грудь цариц кулинарии. Но слова эти прозвучали для молодой женщины как санскрит, и Родольф перевел их на общепонятный язык, сказав, что из нее выйдет отличная повариха.
Появление омара вызвало всеобщий восторг. Сославшись на свои занятия естественной историей, Шонар попросил, чтобы разрезать омара предоставили ему. По этому случаю он даже сломал нож и отхватил себе самый большой кусок, чем вызвал негодование сотрапезников. Но Шонар не отличался болезненным самолюбием, особенно когда речь шла об омаре, и без всякого стеснения отложил в сторону оставшуюся после раздела порцию, пояснив, что этот кусок послужит ему моделью для натюрморта, который он собирается писать.
Снисходительные друзья сделали вид, будто верят этой басне, порожденной необузданным чревоугодием.
Что до Коллина, то он решил приналечь на десерт и даже имел жестокость отказаться от обмена, предложенного Шонаром, который обещал угостить философа в Версальской оранжерее, если тот уступит ему свой кусок ромовой бабы.
Разговор становился все оживленнее. На смену трем бутылкам с красной головкой явились три зеленоголовых, а вскоре появился сосуд, увенчанный серебряной каской, доказывавшей, что он принадлежит к шампанскому королевскому батальону, то было общедоступное шампанское из Сент-Уэнских виноградников, которое продавалось в Париже по два франка за бутылку, — ввиду распродажи, как уверял торговец.
Но разве важно, откуда вино! Наша богема приняла напиток, разлитый в бокалы. И хотя пробка отнюдь не спешила вырваться из заключения, друзья превозносили букет вина, основываясь преимущественно на обилии пены. Уже плохо соображавший Шонар все же догадался спутать бокалы и присвоить себе вино Коллина, который сосредоточенно макал печенье в горчицу и при этом излагал мадемуазель Мими содержание статьи, которая не сегодня-завтра появится в «Касторовой шляпе». Однако философ вдруг побледнел и попросил разрешения отойти к окну полюбоваться закатом, хотя было уже десять часов и солнце не только закатилось, но уже давно спало.
— Какая досада, что шампанское не заморожено! — сказал Шонар, снова пытаясь обменять свой пустой бокал на полный бокал соседа, но на этот раз проделка не удалась.
Тем временем Коллин немного пришел в себя и стал объяснять Мими:
— Шампанское, сударыня, замораживают при помощи льда, лед образуется вследствие уплотнения воды, по-латыни вода — aqua. Вода замерзает при двух градусах, а времен года — четыре: лето, осень и зима. Из-за этого и пришлось отступить из России. Родольф, налей-ка мне еще полстиха шампанского.
— Что с ним? — спросила изумленная Мими.
— Это он в шутку, он хочет сказать: полстакана, — пояснил Родольф.
Вдруг Коллин изо всей силы хлопнул Родольфа по плечу и сказал заплетающимся языком:
— Ведь завтра четверг, не правда ли?
— Нет, завтра воскресенье, — ответил Родольф.
— Нет, четверг.
— Говорю тебе: завтра воскресенье.
— Ах, воскресенье! — промямлил Коллин, качая головой. — А большей частью завтра бывает четверг.
И он заснул, положив голову в тарелку со сбитыми сливками.
— Что это дался ему четверг? — удивился Марсель.
— А-а! Понимаю! — воскликнул Родольф, разгадав затаенную мысль философа. — В четверг в «Касторовой шляпе» должна появиться его статья… Это он грезит вслух.
— Что ж, не получит кофея, только и всего. Правда, мадам?
— А ну-ка, налей нам, Мими, — сказал Родольф.
Девушка хотела было встать, но Коллин, слегка протрезвившись, удержал ее за талию и доверительно шепнул на ушко:
— Мадам, родина кофея — Аравия. Там его обнаружила коза. Потом кофей стали употреблять в Европе. Вольтер пил семьдесят две чашки в день. А я пью кофей без сахара, только очень горячий.
«Боже, до чего образованный господин!» — думала Мими, подавая гостям кофей и трубки.
А время шло. Давно уже пробило полночь. Родольф попробовал намекнуть гостям, что пора бы по домам. Марсель, сохранивший ясность ума, встал и начал прощаться.
Но тут Шонар обнаружил в одной из бутылок немного водки. Он стал уверять, что полночь не настанет до тех пор, пока не опорожнят все бутылки. Коллин сидел верхом на стуле и шептал:
— Понедельник, вторник, среда, четверг…
— Как же быть? — с тревогой говорил Родольф. — Не могу же я сегодня оставить их на ночь. Раньше было очень просто, но теперь — другое дело, — добавил он, посмотрев на Мими, нежный взгляд которой как бы призывал к уединению. Что же делать? Посоветуй хоть ты, Марсель, придумай, как их вытурить.
— Придумывать лень, я просто собезьянничаю, — отвечал Марсель. — Я видел комедию, где некий догадливый лакей выставил за дверь трех пьяных в стельку шалопаев, которые засиделись у его хозяина.
— Помню, — сказал Родольф. — Это в «Кине». Ситуация точь-в-точь такая же.
— Вот сейчас и проверим, действительно ли театр — сама жизнь. Погоди! Начнем с Шонара. Эй, Шонар! — крикнул художник.
— А? Что случилось? — поэт, нежившийся в волнах блаженного опьянения.
— Случилось то, что здесь уже больше нечего пить, а пить нам всем хочется.
— Да, правда, — ответил Шонар. — Бутылки пошли такие маленькие.
— Так вот, Родольф предлагает нам всем ночевать здесь. Но надо чего-нибудь раздобыть, пока лавки еще открыты.
— Мой лавочник тут, на углу, — поддакнул Родольф. — Сбегал бы ты, Шонар. Возьми за мой счет две бутылки рома.
— Сбегаю, сбегаю, сбегаю, — повторял Шонар, надевая вместо своего — пальто Коллина.
А философ тем временем полосовал ножом скатерть.
— С одним справились! — Марсель, когда Шонар исчез за дверью. — Теперь примемся за Коллина. С этим придется потуже. Идея! Коллин! — закричал он во всю глотку, встряхивая философа.
— Что? Что? Что?
— Шонар ушел и по ошибке надел твое ореховое пальто.
Коллин осмотрелся вокруг и увидел, что действительно вместо его пальто висит клетчатое пальто Шонара. Тут у него мелькнула мысль, от которой он пришел в ужас. Коллин, по обыкновению, весь день таскался по букинистам и где-то купил за пятнадцать су финскую грамматику и повесть господина Низара под названием «Тележка молочницы». В карманах пальто находилось, кроме того, семь-восемь томов классической философии, которые он всегда носил с собой в виде арсенала, откуда можно почерпнуть аргументы в случае философского спора. При мысли, что эти книги попали в руки Шонара, его пробило холодным потом.
— Несчастный! — завопил Коллин. — Зачем же он утащил мое пальто?
— По ошибке.
— Но книги-то! Он может сделать с ними черт знает что!
— Не бойся! — его Родольф. — Читать их он не будет!
— Но я его знаю! Он станет вырывать из них страницы и раскуривать ими трубку!
— Если ты так беспокоишься — беги за ним, догонишь, он только что вышел, — подсказал Родольф.
— Конечно догоню, — ответил Коллин и напялил шляпу, у нее были такие широкие поля, что там как на подносе можно было сервировать чай человек на десять.
— С двумя справились, — сказал Марсель. — Теперь ты свободен. Я ухожу и велю швейцару не открывать, если они будут стучаться. Спокойной ночи, Родольф. Спасибо!
Проводив приятеля, Родольф услышал на лестнице протяжное мяуканье, в ответ на которое его рыжий котик замяукал и попытался улизнуть из дому в слегка приотворенную дверь.
«Бедный Ромео! — подумал Родольф. — Джульетта зовет его!»
— Ну ступай, ступай, — сказал он, отворяя дверь, и тот одним прыжком очутился в объятиях своей возлюбленной.
Оставшись наедине с Мими, которая, стоя в обольстительной позе, завивалась перед зеркалом, Родольф подошел к ней и обнял. Затем, подобно тому как музыкант перед игрой берет несколько аккордов, проверяя, хорошо ли настроен инструмент, он усадил Мими к себе на колени и прильнул к ее плечу долгим, звучным поцелуем, от которого по телу юного создания пробежал внезапный трепет.
Инструмент был настроен превосходно.
XIV
МАДЕМУАЗЕЛЬ МИМИ
Что случилось, о друг мой Родольф? Отчего вы так изменились? Верить ли слухам? И неужели ваша хваленая философия не устояла против этих невзгод? Удастся ли мне, скромному летописцу вашей богемской эпопеи, звенящей раскатами смеха, рассказать в достаточно грустном тоне о прискорбном происшествии, которое омрачило ваше веселье и неожиданно оборвало залпы ваших парадоксов?
О Родольф, друг мой! Горе ваше велико, согласен, — но все же не настолько, чтобы распрощаться с жизнью. Поэтому заклинаю вас: поскорее поставьте на прошлом крест! А главное — избегайте уединения, в часы которого нас посещают призраки и вновь оживают воспоминания. Избегайте безмолвия, в нем будет раздаваться эхо прошлого, отзвук былых радостей и печалей. Будьте мужественны, и пусть ветер забвения развеет я, которое было вам так дорого, и вместе с ним развеет все что у вас еще осталось от возлюбленной, — локоны, примятые страстными поцелуями, венецианский флакон, где еще дремлет аромат, который теперь для вас опаснее всех ядов на свете. В огонь — цветы, цветы тюлевые, шелковые и бархатные, белый жасмин, анемоны, обагренные кровью Адониса, голубые незабудки и все прелестные букеты, которые она составляла в далекие дни вашего мимолетного счастья. Тогда и я любил Мими и не подозревал, что ваша любовь к ней может принести вам горе. Но послушайте меня: в огонь — ленты, ленты розовые, голубые и желтые, из которых она делала себе оборки, дразнившие взгляд, в огонь — кружева, и капоры, и покрывала, и все кокетливые тряпки, в которые она наряжалась, уходя из дому на хорошо оплаченное свидание с господином Сезаром, господином Жераром, господином Шарлем или другим очередным кавалером, а вы-то поджидали ее, стоя у окна, подернутого инеем, и содрогаясь от зимнего ветра! В огонь, Родольф, — и без всякой жалости, — всё, что ей принадлежало и что напоминает о ней! В огонь «любовные» письма! Да вот, смотрите, вот одно, из этих писем, — и как вы рыдали над ним, о несчастный друг мой!
«Я тебя так и не дождалась, поэтому пойду к тете. Беру с собою деньги, которые у нас оставались, — на извозчика. Люсиль».
В тот день вы так и не пообедали, — помните, Родольф? Вы пришли ко мне и ослепили меня фейерверком шуток, говорившим о вашем душевном спокойствии. Ведь вы были уверены, что Люсиль у тети, а если бы я сказал вам, что она у господина Сезара или у актера с Монпарнаса, вы, наверно, задушили бы меня. В огонь и другую записку, столь же немногословную и полную нежности:
«Иду заказать себе туфли, а ты во что бы то ни стало раздобудь денег, чтобы мне получить их послезавтра».
Ах, друг мой, эти туфельки протанцевали не один контраданс, где не вы были ее визави! Пусть пламя поглотит все эти воспоминания, а ветер развеет их пепел!
Но прежде всего, о Родольф, из человеколюбия и ради славы «Покрывала Ириды» и «Касторовой шляпы», снова встаньте у кормила хорошего вкуса, которое вы оставили, эгоистически предавшись своему горю, а не то могут стрястись ужасные беды, и вам придется за них отвечать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38