Я являюсь к вам, — пояснил он затем, — в качестве посланца того великодушного смертного, который был с нами вчера в кафе.
— Неужели он уже требует деньги, которые ссудил нам? — Марсель.
— Какая гадость, вот уж не ожидала! У него такой приличный вид! — воскликнула мадемуазель Мими.
— Не о том речь, — ответил Коллин, — молодой человек хочет войти в нашу компанию, хочет приобрести акции нашего товарищества и, разумеется, получать некоторый дивиденд.
Друзья вскинули головы и переглянулись.
— Вот! — закончил Коллин. — Теперь давайте обсудим этот вопрос.
— А каково общественное положение твоего протеже? — поинтересовался Родольф.
— Он вовсе не мой протеже, — поправил Коллин. — Вчера вечером, когда мы расставались, вы попросили меня проследить, где он живет, он, со своей стороны, предложил мне проводить его. Все шло отлично. Итак, я пошел вместе с ним, чуть ли не до утра он расточал мне всевозможные знаки внимания и угощал превосходными винами, тем не менее я сохранил полную независимость.
— Это похвально, — вставил Шонар.
— Перечисли наиболее яркие черты его характера, — попросил Марсель.
— Духовное величие, суровый образ жизни — до того, что он боится заглянуть в винный погребок. Бакалавр-филолог, воплощенное простодушие, играет на контрабасе, время от времени разменивает пятифранковую монету.
— Превосходно, — Шонар.
— Чего же он хочет?
— Я уже сказал — тщеславие его безгранично, он мечтает быть с нами на «ты».
— Другими словами, собирается нас эксплуатировать, — заметил Марсель. — Хочет хвастаться нашей дружбой.
— Каким искусством он занимается? — Родольф.
— Да, — подхватил Марсель, — на чем он играет?
— Каким искусством? На чем играет? — Коллин. — Он сочетает философию с литературой.
— А каковы его познания в философии?
— Он занимается весьма устарелой философией. Искусство он считает священнодействием.
— Священнодействием? — ужаснулся Родольф.
— Так он говорит.
— А в литературе что его привлекает?
— «Телемак».
— Прекрасно, — вставил Шонар, обсасывая щетинку артишока.
— Что же тут прекрасного, болван? — его Марсель. — Не вздумай повторить это на улице.
Шонар обиделся и с досады исподтишка стукнул коленом Феми за то, что она совершила набег на его тарелку.
— Все же неясно — каково его положение в свете, чем он зарабатывает? — Родольф. — Как его зовут, где он живет?
— Положение у него вполне приличное. Он учитель, преподает всякую всячину в одном богатом семействе. Зовут его Каролюс Барбемюш, живет он на свой заработок, привык к роскоши и занимает комнату в особняке на улице Руаяль.
— Меблированную?
— Нет, с обстановкой.
— Я прошу слова, — сказал Марсель. — Для меня совершенно ясно, что Коллин подкуплен, за определенное количество рюмок он заранее продал свой голос. Не перебивай, — бросил Марсель, видя, что Коллин поднялся с места и намеревается возразить. — Сейчас мы тебе дадим высказаться. Коллин, продажная душа, представил нам незнакомца в таком блестящем виде, что это никак не может соответствовать истине. Как я уже сказал, мне ясны намерения этого незнакомца. Он хочет поживиться на нас. Он думает: «Вот молодцы, которые прямо идут к намеченной цели, залезу я к ним в карман и вместе с ними доберусь до славы».
— Прекрасно, — заметил Шонар. — А соуса не осталось?
— Нет, — ответил Родольф. — Издание полностью разошлось.
— С другой стороны, — продолжал Марсель, — лукавый смертный, которому покровительствует Коллин, быть может, добивается чести сдружиться с нами и по другим, не менее предосудительным причинам. Мы здесь, господа, не одни, — продолжал оратор, бросая красноречивый взгляд на женщин. — И может случиться, что протеже Коллина, втеревшись в наш кружок под маской литературы, окажется просто-напросто вероломным соблазнителем. Обдумайте все это хорошенько. Что касается меня — я против.
— Прошу слова для внесения поправки, — сказал Родольф. — В своей талантливой речи Марсель заявил: обозначенный Каролюс хочет обесчестить нас и ради этого рассчитывает втереться в наш кружок под маской литературы.
— Это образ, употребляемый в парламенте, — бросил Марсель.
— Образ никуда не годный, я отвергаю его. У литературы никакой маски нет.
— Раз уж я выступаю сегодня докладчиком, позвольте мне сформулировать выводы из моего доклада, — сказал Коллин, вставая. — Рассудок нашего друга Марселя омрачен ревностью, и великий художник окончательно спятил с ума…
— Призываю к порядку! — заревел Марсель.
— Как же не спятил, если этот тонкий мастер употребил в своей речи совершенно неприемлемый образ, что и было весьма остроумно отмечено оратором, выступившим на этой трибуне после меня.
— Коллин — идиот! — Марсель и вдобавок так стукнул кулаком по столу, что все тарелки пришли в смятение. — Коллин ничего не смыслит в чувствах, в этом вопросе он не компетентен, у него вместо сердца — потрепанная книжка! (Родольф оглушительно расхохотался.)
Во время этой перепалки Коллин важно теребил кончики своего белого галстука, в котором гнездилось его красноречие. Когда вновь воцарилась тишина, он так продолжил свою речь:
— Господа, я одним-единственным словом развею все призрачные опасения, которые могли зародиться у вас насчет Каролюса после речи Марселя.
— Попробуй-ка развей, — усмехнулся Марсель.
— Это так же легко сделать, как погасить спичку, — ответил Коллин и дунул на спичку, которую зажег, чтобы закурить.
— Говорите, говорите! — хором закричали Родольф, Шонар, а также дамы, для которых спор представлял совершенно особый интерес.
— Господа, — продолжал Коллин, — хоть я и подвергся здесь жестоким нападкам чисто личного характера, хотя мне и предъявили обвинение в том, будто я продался за спиртные напитки, совесть у меня чиста, и я даже не считаю нужным отвечать на выпады, порочащие мою честность, мою неподкупность, мою нравственность. (Оживление среди слушателей.) Но есть нечто, к чему я требую уважения. (Оратор дважды ударяет себя кулаком по животу.) А именно — мое, хорошо известное вам, благоразумие, относительно него здесь было высказано сомнение. Меня обвиняют в том, что я-де собираюсь ввести в вашу среду смертного, который вознамерился нанести ущерб вашему… любовному благополучию. Такое предположение просто-напросто оскорбительно для добродетели этих дам и, кроме того, оскорбительно для их вкуса. Каролюс Барбемюш мужчина очень невзрачный. (Явный протест на лице Феми Красильщицы, возня под столом. Это Шонар ногою вразумляет свою подружку, позволившую себе столь постыдную откровенность.)
Но, — продолжал Коллин, — есть еще одно обстоятельство, и оно разобьет в прах недостойный аргумент, которым воспользовался мой противник, рассчитывая сыграть на ваших опасениях, — дело в том, что Каролюс — философ-платоник. (Изумление на мужских скамьях, смятение на женских.)
— Платоник? Что это такое? — Феми.
— Это особая мужская болезнь, когда человек не решается обнять женщину, — разъяснила Мими. — У меня такой был, я его больше двух часов не вытерпела.
— Вот глупости-то! — проронила Мюзетта.
— Ты права, голубушка, — ответил ей Марсель, — платонизм в любви — это все равно что вода в вине. Да здравствует вино без разбавки!
— И да здравствует молодость! — подхватила Мюзетта.
После заявления Коллина отношение к Каролюсу стало менее враждебным. Философ решил воспользоваться плодами своей ловкой и красноречивой самозащиты.
— Поэтому я не понимаю, — продолжал он, — в чем же можно упрекнуть этого юного смертного, ведь он как-никак сделал нам одолжение. А что касается лично меня, то обвинения в легкомыслии, которые были здесь высказаны, я считаю оскорбительными для своей чести. В данном случае я действовал с мудростью змеи, и если голосование покажет, что за мной не признают благоразумия, я подаю в отставку.
— Ставишь, значит, на голосование вотум доверия? — спросил Марсель.
— Ставлю, — отвечал Коллин.
После короткого совещания Родольф, Шонар и Марсель единогласно постановили согласиться с философом и признать, что ему свойственно высокое благоразумие. Затем слово взял Марсель, который уже несколько поостыл, он заявил, что, пожалуй, будет голосовать за предложение докладчика. Но прежде чем приступить к окончательному голосованию, которое может открыть Каролюсу доступ в интимный кружок богемы, Марсель потребовал, чтобы проголосовали следующую декларацию:
«Принимая во внимание, что прием нового члена дело весьма серьезное и что посторонний может внести в кружок разлад вследствие незнания нравов, характеров и убеждений своих товарищей, каждый из членов кружка должен предварительно провести с означенным Каролюсом целый день и ознакомиться с его жизнью, его вкусами, литературными способностями и гардеробом. Затем друзья поделятся своими впечатлениями, и только тогда будет решен вопрос — согласиться ли на прием Каролюса в кружок или отказать ему в этом. Кроме того, до приема Каролюс должен пройти месячное испытание, иначе говоря, в это время ему не будет дано право обращаться к членам кружка на „ты“ и ходить с ними по улицам под руку. А в день приема должен быть устроен роскошный пир за счет принимаемого. На это торжество должно быть отпущено не менее двенадцати франков».
Декларация была принята большинством голосов против одного, — Коллин считал, что ему недостаточно оказывают доверия и что декларация опять-таки означает недооценку его благоразумия.
Вечером Коллин отправился в кафе пораньше, чтобы первым повидаться с Каролюсом.
Ждать пришлось недолго. Каролюс не замедлил явиться, и в руках у него были три огромных букета роз.
— Что это? — Коллин. — Что вы намерены делать с этим садом?
— Я запомнил все, что вы мне вчера говорили, ваши друзья придут, конечно, с дамами — для них я и принес цветы. Хороши, не правда ли?
— Да-а, тут, по крайней мере, на пятнадцать су.
— Как бы не так! — Каролюс. — Сейчас декабрь, сказали бы хоть «на пятнадцать франков».
— Боже милостивый! — воскликнул Коллин, — целых три экю на эти незатейливые дары Флоры! Что за безумие! Видно, вы обретаетесь на высотах Кордельеров. Так вот, дорогой мой, эти пятнадцать франков придется выкинуть за окно.
— Почему? Что вы говорите?
Тут Коллин рассказал Каролюсу о ревности и подозрениях, которые Марсель старался внушить своим друзьям, и о горячем споре, разыгравшемся по поводу его приема в кружок богемы.
— Я уверял их, что ваши намерения совершенно безупречны, но они упорно стояли на своем, — добавил Коллин. — Поэтому ни в коем случае не давайте повода заподозрить вас в излишней галантности по отношению к этим дамам. Первым делом уберем букеты с глаз долой.
Коллин взял розы и сунул их под шкаф.
— Это еще не все, — продолжал он. — Прежде чем сдружиться с вами, они хотят, чтобы каждый из нас в отдельности проверил ваш характер, вкусы и тому подобное.
Затем Коллин в беглых чертах набросал портреты своих товарищей, чтобы Барбемюш не допустил какого-нибудь грубого промаха.
— Постарайтесь сблизиться с каждым из них в отдельности, — добавил философ, — и кончится тем, что все они будут за вас.
Каролюс был на все согласен.
Вскоре явились трое приятелей в сопровождении супруг.
Родольф был с Каролюсом вежлив, Шонар обращался с ним непринужденно, Марсель — холодно. Сам Каролюс старался держаться весело и дружески с мужчинами, а с дамами — подчеркнуто равнодушно.
Вечером, при расставании, Барбемюш пригласил Родольфа пообедать с ним на другой день, добавив, что просит его прийти к нему на дом к двенадцати часам.
Поэт принял приглашение.
«Значит, изучение начну я», — подумал он.
На другое утро, в назначенное время, Родольф явился к Каролюсу. И в самом деле, Барбемюш жил в великолепном особняке на улице Руаяль и занимал довольно комфортабельную комнату.
Но Родольфа удивило то обстоятельство, что в комнате среди бела дня были затворены ставни, занавески задернуты, а на столе горели свечи. Он спросил Барбемюша: что это значит?
— Наука — дочь безмолвия и тайны, — ответил тот.
Они сели и разговорились. Час спустя, благодаря исключительной выдержке и ораторской ловкости, Каролюсу удалось вставить фразу, в которой заключалось, выраженное, правда, в весьма деликатной форме, Настоятельное требование прослушать небольшое сочиненье, плод его ночных бдений.
Родольф понял, что попался. Впрочем, он не прочь был познакомиться со слогом Барбемюша и вежливо поклонился, уверяя, что он в восторге и прочее.
Каролюс не стал дожидаться конца фразы. Он побежал к Двери, запер ее на два оборота, щелкнул задвижкой и вернулся к Родольфу. Затем он взял тетрадочку — такую узенькую и тоненькую, что на лице поэта невольно появилась радостная улыбка.
— Это ваша рукопись? — осведомился он.
— Нет, это каталог моих рукописей. Я ищу номер той, которую вы любезно согласились прослушать… Вот. «Дон Лопес, или Рок», номер четырнадцатый. На третьей полке, — добавил Каролюс и направился к шкафчику, где Родольф, к ужасу своему, увидел множество рукописей. Каролюс достал одну из них, запер шкаф и сел против поэта.
Родольф бросил взгляд на одну из четырех объемистых тетрадей, заключавших в себе произведение Барбемюша.
«Странно! Не стихи, а называется „Дон Лопес“, — подумал он.
Каролюс взял первую тетрадь и приступил к чтению:
«В студеную зимнюю ночь два всадника верхом на ленивых мулах ехали, кутаясь в плащи, по дороге, пролегающей через жуткие безлюдные пустыни Сьерра-Морены…»
«Боже, куда я попал?» — мелькнуло у Родольфа, сраженного таким началом.
Каролюс продолжал чтение первой главы, сплошь выдержанной в таком стиле.
Родольф рассеянно слушал и соображал: как бы удрать?
«Правда, есть окно, — рассуждал он, — но уже не говоря о том, что оно затворено, мы на пятом этаже. А! Теперь понимаю, к чему все эти предосторожности!»
— Что вы скажете о первой главе? — осведомился Каролюс. — Умоляю, критикуйте без всякого стеснения.
Родольфу смутно помнились какие-то обрывки напыщенных рассуждений на тему о самоубийстве, вложенных в уста героя по имени Лопес, и он ответил наобум:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38